Песочная бабочка

Он не знал, что сказать — Штефану и самому себе. И всё, что ему оставалось — это лежать, уставившись в потолок, и думать. Задавая себе один и тот же вопрос: «Что со мной происходит?» Всю эту неделю Марко старался держаться подальше от друга — и мучился от безумного желания обнимать его, прижимать к себе, гладить, ласкать, касаться. Каждое утро спросонья принимая подушку за спящего рядом Штефана, он сжимал её в объятиях, постанывая от удовольствия. А просыпаясь, думал: «Что со мной происходит?» «Что со мной происходит?» — спрашивал он, когда в очередной раз ловил себя на том, что рассматривает друга намного дольше и пристальнее, чем нужно. Или что во время завтрака, обеда и ужина думает не о еде, а о том, как несправедливо, что они сидят так далеко. Или что ночью, слушая тяжёлые шаги, замирает, притворяясь спящим, в надежде, что Штефан подойдёт и притронется к нему. Приласкает, обнимет… Неужели он влюбился? Или просто захотел секса? Но в этом случае его точно так же должно было тянуть и к Олли — они ведь жили в одной палате без малого три месяца. И в то же время маленький псих его совсем не возбуждал, а Штефан… Штефан казался ему непередаваемо, восхитительно прекрасным — особенно когда ночью сидел у окна, освещённый бледным светом наружных фонарей. В такие моменты Марко готов был вечно любоваться его печальными глазами, которые в полутьме казались чёрными, маленьким подбородком с очаровательной ямочкой, выступающими ключицами, худыми руками… Он был похож на пустынную бабочку-белянку: невзрачную и блеклую по сравнению со своими яркими собратьями — но нежную и чудесную. И Марко упивался его красотой. А потом наступало утро. И снова приходили сомнения, и снова он начинал копаться в себе, пытаясь разобраться, что же с ним происходит. Марко вспоминал о своей невесте, сравнивая свои чувства к ней и к Штефану, и спрашивал себя — если бы вдруг пришлось выбирать, кто из них был более достоин любви? Ингрид всегда помогала ему, поддерживала, была рядом в трудную минуту. Она спасла его от одиночества, она стала для него самым близким человеком. Но то же самое делал и Штефан. Он подружился с Марко, несмотря на то, что остальные шарахались от него и называли психом. А ведь для подростка нет ничего хуже, чем заслужить всеобщее презрение из-за того, что он помогает местному отверженному. Ради невесты Марко стремился стать другим — весёлым, заводным и позитивным. Он прочёл массу книг о знаменитых художниках — девушка училась на факультете изобразительного искусства, — ходил вместе с ней в театры и на художественные выставки. Он делал всё, чтобы заслужить её любовь. Но со Штефаном никогда не приходилось себя ломать. Друг принимал его таким, какой он есть, и никогда не осуждал. Смогла бы так Ингрид? Марко не знал, ведь рядом с ней он никогда не был настоящим. Он постоянно собирался рассказать ей о себе, открыться — но что-то удерживало его, говоря: «Такой, как есть, ты ей не нужен. Меняйся или умри!» И он менялся, надеясь, что невеста раньше времени ничего не узнает. И она не знала. Правда, после первой (и единственной) поездки к родителям Марко она несколько дней ходила печальная и задумчивая. Вначале он связывал это с шоком от смерти его отца (к сожалению, ей пришлось остаться на похороны), пока однажды вечером, когда они пили на кухне чай, девушка не сказала: — Знаешь, Марко, хорошо, что ты уехал из этого места. Там жутко. От одного взгляда на тот ужасный лес у меня мурашки бежали по коже. Когда мы проезжали мимо него, мне показалось, что из чащи на меня смотрят чьи-то глаза. Злые, свирепые жёлтые глаза. Услышав это, Марко сглотнул неприятный ком, подступивший к горлу, и попытался отшутиться: — Брось, тебе просто показалось. — Нет-нет-нет! — Ингрид замотала головой. — Это точно были глаза. Причём не волчьи и не человеческие, а… — она нахмурилась, — бесполезно объяснять, ты бы понял, если бы увидел. А сам город... Дома маленькие и тёмные, а жители хмурые, сердитые, неприветливые. Разговаривают сквозь зубы, спросишь что-нибудь — отворачиваются и уходят. На всё и на всех, кроме себя, им плевать. Неудивительно, что с такими людьми Музиоль вырос живодёром. — Не надо! — неслышно выдохнул Марко, опуская глаза. Он знал, почему невеста приняла это так близко к сердцу — когда ей было десять, её младший брат потерялся, без разрешения убежав играть с другом. Друг вернулся домой к ужину — перепуганный и заплаканный, — а его так и не нашли. Все сошлись во мнении, что ребёнка похитил маньяк, тем более выживший мальчик говорил, что видел «высокого дядю с мешком и в плаще», а Ингрид много лет винила себя за то, что не смогла уследить за братом. — Его родителям нужно было воспитывать своего выродка, — процедила она, сжав чашку в руке так сильно, что кончики пальцев побелели. — А ещё лучше — держать его взаперти в подвале, чтобы он никогда не видел ни солнечного света, ни людей. Говорят, он плакал на судебном процессе. Наверное, пытался разжалобить судей. Лицемерный маленький гадёныш. Потом девушка говорила что-то ещё, но Марко уже не слышал. Буркнув что-то о машине, он на ватных ногах вышел из квартиры, рванул по лестнице вниз, выскочил во двор, привалился спиной к железной двери и завыл, зажимая рот рукой. Слёзы лились потоком, он дрожал и бился в безмолвной, но чудовищной истерике. Хотелось завести машину и уехать отсюда — домой. Чтобы найти в старой шахте Песочника и разделаться с ним. И если бы в тот момент у него был с собой нож или пистолет — он не раздумывая прыгнул бы за руль. Но ножа не было, истерика прошла, и он понял — пора возвращаться. К спокойной жизни, уютному гнезду и к Ингрид, которая всё-таки любила его. Пусть даже и не зная, кто он такой. Она любила его. А вот кого любил он сам? Марко мучительно размышлял об этом во время бессонных ночей — а память услужливо подсовывала ему картинки из прошлого. Ему десять. Штефан впервые появляется на пороге дома Сааресто с книгой — тем самым учебником по энтомологии, который он чуть не сбросил с обрыва. Дверь открывает Марко, и увидев его — взволнованного, растрёпанного, потерявшегося, — на секунду забывает обо всём.… Десять с половиной. Штефан поёт в рождественском представлении — а Марко робко наблюдает из зала и восхищается тем, как же идут ему белый хитон и сандалии и какой чистый у него голос. Кажется, будто ангел спустился из рая… Проходит год. Накануне Дня Влюблённых Марко старательно вырезает из красной бумаги сердечки, думая, какое кому подарить. Это будет для мамы, а это — для тётушки, а вот это, красивое, он откладывает в сторонку. Оно особенное. Он знает, что когда-нибудь осмелится подарить его — а сейчас просто несётся к телефону, чтобы услышать голос друга в трубке… Им по двенадцать. Штефан учит Марко плавать. Тот бестолково барахтается, не понимая, чего от него хотят — и наконец, устав, хватается за плечи друга и прижимается к нему, становясь ногами на дно. Мокрые чёрные волосы Штефа пахнут рекой и ветром, и Марко чувствует щемящую, сладкую пустоту внутри. Вода колышется вокруг него, тёплое солнце сушит влажную кожу — а друг дышит порывисто и неровно, поглаживая его руку, лежащую на плече. Спокойно и тихо вокруг, и Марко хочется, чтобы эти восхитительные мгновения длились и длились… А потом в их жизнь врывается жестокий и безжалостный ужас и разлучает их, оставляя Марко в одиночестве, обречённого только вспоминать, тосковать, видеть во сне дорогой образ и думать о нём. И всё это время он чувствует, будто связан со Штефаном невидимой нитью, порвать которую не сможет ничто на свете… «Я не влюблён!» — говорил сам себе Марко — а сердцем понимал, что врёт. И мучился, осознавая, как горько и страшно посмеялась над ним судьба. Как жестоко — встретить того, кого ждал всю жизнь, в аду, из которого нет выхода. Пятнадцать лет он лелеял надежду на то, что где-то там, наверху, существует справедливость, и кто-то умный и добрый поймёт когда-нибудь, что Штефан невиновен, и сделает так, чтобы он вышел из тюрьмы. И Марко встретит его, обнимет, прижмёт к себе — чтобы больше никогда не отпускать. Приведёт домой, накормит, уложит спать в чистую постель, а сам будет стеречь, чтобы никакие чудовища больше никогда не подобрались к нему на пушечный выстрел. Вот только сейчас он и сам сидел в клетке. И тьма уже захватила его. Марко не знал, когда у него случится следующий «провал» — но очень боялся, что это произойдёт ночью, когда Штефан будет спать и не сможет защититься. И утром он проснётся и найдёт его мёртвым на полу. И ничего уже нельзя будет изменить. — Марко, — мягкий голос друга словно пробудил его от тяжёлого сна. — Посмотри. Он перестал делать вид, что читает, отложил книгу в сторону и поднял голову. За окном было уже совсем темно, в палате горели лампы, а на улице — фонари и прожекторы, над которыми в беззвёздном небе сияла полная луна. Штефан сидел у окна и нежно улыбался, глядя на раскрытую ладонь — по ней ползал большой коричневый мотылёк. — Смотри, — восхищённо прошептал друг, — он наконец-то снова прилетел. Он не забыл меня! Марко поднялся с кровати, приблизился к Штефану и сел рядом. Тот осторожно передвинул ладонь поближе к нему, чтобы не спугнуть бабочку, и произнёс: — Познакомься со своим тёзкой. Я назвал его в твою честь, — насекомое заинтересованно шевелило усиками и сидело спокойно, как будто зная, что тут говорят о нём. — Он — вылитый ты, только с крыльями. Такой же пухленький и милый. — И ничего похожего, — немного обиженно протянул Марко. Он склонился к ладони друга, чтобы получше рассмотреть мотылька. — Обыкновенный луговой мотылёк. На латыни — локсостега стиктикалис. Из семейства огнёвок. Случайно сюда залетел, видимо. — Нет, Марко, нет, — Штефан придвинулся ближе, прижавшись к нему плечом, — он особенный. Он прилетает ко мне. Когда тебя не было, я разговаривал с ним каждый день, а он рассказывал мне свои чудесные истории о том, куда летал. Представляешь, он был даже в самой Африке и видел саванну. Друг заговорил с живостью и жаром. Его глаза заблестели, а на впалых бледных щеках заиграл румянец. — Настоящую саванну… где трава колышется под ногами быстрых и лёгких антилоп, где листья на деревьях растут так высоко, что достать до них может разве что щёголь-жираф, да и то только если полностью вытянет свою длинную шею. Где львица, играя мощными мускулами, бесшумно подкрадывается к жертве, а венценосный гривастый владыка лежит в холодке и ждёт, пока ему принесут мясо. Он ещё не знает, что среди милых играющих львят подрастает один смутьян, который свергнет его с трона. И… Марко снисходительно улыбнулся: — Штефан, Штефан… Мотыльки не летают в Африку, они вообще никуда не летают. Их срок жизни… — Ты мне веришь? — серьёзно спросил друг. И он буквально застыл под его пронизывающим взглядом. «Ты мне веришь?» — это Штефан всегда говорил перед тем, как начать рассказывать очередную сказку. А он всегда отвечал: «Верю», — искренне и честно. Без этого чуда не случалось. Ему и сейчас хотелось выкрикнуть: «Верю!» — но слово, вертящееся на языке, почему-то никак не желало срываться с губ. Друг это заметил и горько усмехнулся: — Не веришь мне… Ну да. Пятнадцать лет… Скажи, Марко, а может быть, ты тоже, как и они все, считаешь, что я убивал тех детей? Что я — «живодёр Музиоль, самый жестокий преступник современности»? Признайся. Развей мои сомнения. Иначе я не могу понять, почему ты так относишься ко мне. Его лицо и голос были абсолютно спокойными, но руки тряслись так, что мотылёк слетел с ладони. Марко подался было вперёд, чтобы обнять Штефана, но тот резко поднялся с кровати и подошёл к окну. — Я больше так не могу! — выкрикнул он. — Лучше висеть на столбе вниз головой со связанными за спиной руками, чем сидеть вот так с тобой и молчать целыми днями. Я больше так не могу! — Штефан, что я такого… — Да ты… ты! — рявкнул друг, обрушивая кулаки на подоконник. В отражении сверкнули его злые, сердитые глаза. — Неделю не говоришь со мной, бросаешь меня в одиночестве, а потом спрашиваешь, «что такого?»! Господи… — он печально опустил голову, — лучше бы ты не встречался со мной… Лучше бы ты думал, что я умер… — Ты что несёшь?! — выкрикнул Марко, вскакивая с кровати. — Лучше для кого? Штефан не отвечал и не поднимал головы. Мужчина встал рядом с ним и попытался заглянуть ему в лицо, но друг отвернулся и фыркнул. Попытался погладить по плечу — он сбросил его руку. — Как хочешь… — Марко печально вздохнул. — Только знаешь, все эти годы я не забывал о тебе ни на миг. Потому что никого роднее и ближе тебя у меня нет. — Он помедлил и решительно добавил: — И никогда не было. — Враньё, — процедил друг. Марко открыл рот, собираясь возразить, но взглянул на его лицо — и обмер. Опущенные уголки губ, пустой взгляд — он был страшен в своей невыносимой внутренней боли. — Если я тебе так дорог, — с горечью произнёс Штефан, — почему же ты меня отталкиваешь?! Вместо ответа Марко шагнул вперёд — и осторожно обнял его, притягивая к себе. Друг сомкнул руки за его спиной, прижимаясь — и в этот миг Марко понял, что ему плевать на всё и на всех. Прошлое с его страхами и будущее с его тревогами перестали существовать. Осталось только настоящее, в котором был Штефан — нежный, ласковый, с колючей щетиной на щеках и тёплым дыханием. Его Штефан. Тот, которого он любил всю жизнь, с самого детства. — Прости меня, — пробормотал Марко, поглаживая его по голове. — Я больше так не буду. Мне… мне тоже было очень тяжело, я вспоминал о нас, я не могу не обнимать тебя, но... я болен, я опасен… Штефан молчал. И он тоже умолк, уткнувшись в его висок. Оба дышали в такт, прижавшись друг к другу, и слушали тишину — особую, тайную тишину первой близости. Штефан нежно гладил спину Марко, а тот зарывался пальцами в его волосы и медленно скользил ладонью по его позвоночнику, чувствуя холодную ткань рубашки. — Марко, — от жаркого шёпота по его коже пробежал приятный холодок, — я хочу кое-что подарить тебе. Волшебное лекарство. Ты примешь его и больше не будешь злиться и нервничать. Можно? — Д… да, — выдохнул он, замирая в предвкушении поцелуя. Но Штефан отстранился, внимательно посмотрел ему в глаза и тихо запел: — О, помоги, молю, Я заперт навек в темноте — Будь со мной. О, не люби, молю, Я словно слепой в пустоте, Будь со мной…* Марко, заворожённый его бархатным, сладким голосом, не шевелился. Только смотрел на пухлые, красивые губы и чувствовал, как его потихоньку начинает уносить. Никогда и ни с кем ему не было так хорошо, как сейчас. И недоставало только одного… — Я потерял покой — Знаешь ли, ангел мой, Что у меня на душе? Штефан провёл ладонью по его лицу, скользнул пальцами по подбородку, опустился к шее — и Марко зажмурился от удовольствия и прижал кисть головой к плечу. «Не бойся, — хотелось ему сказать. — Моя любовь всё ещё здесь, и никогда не уйдёт, пока ты со мной, а я — с тобой. Я возьму тебя за руку, я прижму тебя к себе, я вытру твои слёзы, и никто о них не узнает…» — Забудь свои обиды, родной, Последуй в эту бездну со мной… Песня дурманила и пьянила. Марко казалось, что он уже летит, обнявшись со Штефаном, в бездонную, сияющую пропасть. В груди тревожно-сладко ноет, сердце бьётся, как подранок, а он только шепчет беззвучно: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я с тобой, любимый…» Ладонь Штефана выскользнула из-под его щеки и легла на голову. — Это для тебя… — ласково произнёс он. — Я всю неделю её придумывал. Вначале хотел сказку, но понял, что разучился их сочинять. А старые забыл. — Все? — Марко открыл глаза и поднял голову. — И про Зелёного Деда, и про Дятла-проповедника? И про крылатый народ, и про червей? И даже про Пресветлую Леди? — И про Пресветлую Леди, — возлюбленный грустно улыбнулся — у уголков губ обозначились морщинки. — Что ходила с лампой и днём, и ночью, и всё ждала своего поэта... Прости, Марко, но я уже не тот, кем был. Он попытался высвободиться из объятий, но Марко не дал ему этого сделать. — Посмотри на меня, — выдохнул он, подаваясь вперёд. — Родной мой… ты такой же, каким был в детстве. Добрый, честный, смелый. Ты мне веришь? Дыхание Штефана уже жгло кожу, а губы были совсем рядом. Как же это трудно — дотянуться до них, поцеловать… лучше бы снова Песочник. Внутри всё дрожало, в ушах звенело от волнения. Боже, боже… — Ты мой, Штефан… — шептал Марко, закрывая глаза. — Ты… Их губы соприкоснулись. Штефан отпрянул, словно не понимая, что происходит, несколько мгновений недоумевающе смотрел на Марко — а потом сам поцеловал его. Тот застонал, ощутив робкое прикосновение его языка к губам, и послушно приоткрыл рот… Это было лучшим подарком, чем тысяча сказок. Мягкие, горячие губы Штефана. Его язык, скользящий по кромке зубов. Его рука, задирающая майку, его одежда, которая так мешала… Марко сминал пальцами ненавистную рубашку, чувствуя под ней желанное гибкое тело любимого. Всё закончилось быстрее, чем началось. Штефан дёрнулся, поднимая голову, и принялся пугливо осматриваться по сторонам. Его безумный взгляд метался от одного угла к другому, лицо побелело, а губы затряслись. — Штеф, родной, что с тобой? — в панике Марко уцепился за края его рукавов. — Что происходит? Что ты увидел? — Тише… — зашипел Штефан, прижимая его к себе и загораживая от чего-то невидимого. — Он здесь. Ты слышишь, как он смеётся? Марко похолодел. Ему не нужно было объяснять, кто такой «он» — он и сам уже увидел, как лампочки под потолком тревожно замигали, вспыхнули во весь накал… и погасли, умирая. Мотылёк, всё это время мирно сидевший на стене, сорвался с места и вылетел в форточку — навстречу огромной сияющей луне, которая подступила ближе к окну, чтобы увидеть своих детей. А к ней из-под двери начали сползаться уродливые, длинные тени. — Доброй ночи, милые мальчики, — угрожающий низкий голос заставил их обоих вздрогнуть. Песочник вышел из тёмного угла, торжествующе сверкая глазами, и развёл руки в стороны, как будто стремясь заключить своих жертв в дружеские объятия. — А почему такие злые лица? Можно подумать, вы не рады меня видеть — Убирайся, — процедил Штефан, хмуря брови. Дрёма закачал головой из стороны в сторону и по-отечески погрозил ему пальцем: — Ц-ц-ц, какое дурное поведение. За такое следовало бы тебя ослепить, но я сегодня добрый. Марко, мой хороший мальчик, — в холодном голосе чудовища послышалось что-то похожее на добродушие, — ты доволен нашей сделкой? Я сделал всё, как обещал: твой друг рядом, он говорит с тобой и снова тебя обнимает. Ну как, скажи, я мастер своего дела? — Я не заключал с тобой никакой сделки! — в гневе заорал Марко. Тени мерзко захихикали, но монстр взмахнул рукой, дав им знак молчать, и заговорил сам: — Так значит, малыш Олли умер зря? Надо же, а я думал, что ты убил его во имя нашего с тобой большого дела. — Штефан тихо ахнул. — Постой-ка, дай угадаю, ты ничего не рассказал? Что ж, я так и думал. Ты ведь много чего ещё не рассказал своему дорогому Штефану, не так ли, Мотылёк? — Уходи прочь! — Штефан бросился на Песочника с кулаками — и в то же мгновение в костлявой руке блеснуло широкое лезвие хлебного ножа. — НЕТ!!! — в ужасе завопил Марко. Но было уже слишком поздно. Тело Штефана застыло в броске, и... он тяжело осел на пол. Марко ринулся к возлюбленному, забыв и о Дрёме, и о тенях, упал на колени, повернул его к себе лицом — и обмер от ужаса. Штефан, бледный, как полотно, неподвижно лежал на полу. На животе вокруг глубокой раны, стремительно расползаясь по ткани, алело кровавое пятно. Но самым ужасным была не кровь — а неподвижные широко распахнутые глаза. Луна отражалась в них, но он не моргал. Потому что уже не видел света. — Что ты сделал! — выкрикнул Марко. — Что ты сделал, тварь?! Жестокий хохот был ему ответом. — Я ничего не делал, Мотылёк. Это сделал ты. Песочник щёлкнул пальцами — и голову Марко словно раскололо надвое от жуткой боли. Он согнулся, не в силах даже стонать, а Дрёма ехидно цедил сквозь зубы: — Ведь это твоя вина. Ты помнишь? Помнишь? Марко зажмурился и взвыл. Голоса раздавались отовсюду — слева, справа, сверху, снизу — усиливая и без того непереносимую боль. Невидимые дети фальшиво пели: «Марко-Марко, дурачок, хилый маленький сморчок!», Ингрид возмущённо кричала: «Его родители должны были лучше смотреть за своим ублюдком!», но громче всех говорили мама и папа: — Опомнись! Что ты делаешь! — причитала мать. — Он ни в чём не виноват! И он совсем ещё ребёнок! — Это ты опомнись! — сердито орал ей в ответ отец. — Я не допущу, чтобы наш сын пострадал из-за этого монстра! Монстра… — Он не монстр, — прохрипел Марко. Тени бесновались, извиваясь и кривляясь, луна в небе отплясывала джигу, пол содрогался. На долю секунды Марко показалось, что Дрёма снова замахнулся ножом, но остального он уже не увидел. Сознание покинуло его. * * * Сознание покинуло его в тот самый момент, как он увидел, что Дрёма замахивается ножом. «Как же Марко?» — только и успел подумать Штефан, но тьма заволокла всё вокруг, и удара он уже не ощутил. Он плыл по невидимой реке. В области живота неприятно саднило, и поднося к нему руку, он ощущал под пальцами неестественно-горячую кровь, которая утекала куда-то, пока его самого уносило в темноту ледяное течение. Издалека доносились невнятные голоса. Штефан попытался закричать, но не смог разомкнуть губ — всё тело одеревенело от холода. Наконец чьи-то грубые руки ухватили его за плечи и вытащили из воды. Он хотел поблагодарить спасителей, но сил не было даже на то, чтобы застонать. Оставалось только ждать, что будет дальше. Над ним склонился мужчина в чёрном плаще и с лампой в руках. Его лица почти не было видно из-под капюшона, но в желтоватом свете нестерпимо ярко блеснули квадратные стёкла очков. — Это тот хулиган, — строго сказал незнакомец. Его взгляд, тяжёлый и злой, был точь-в-точь как у Песочника. — Давай сюда нож. — Опомнись, что ты делаешь! — выкрикнула где-то рядом женщина. — Он ни в чём не виноват! И он совсем ещё ребёнок! — Это ты опомнись! Я не допущу, чтобы наш сын пострадал из-за этого монстра! «Монстр!» — вспомнил Штефан и резко открыл глаза, просыпаясь. Всё та же палата. Серый пол с комочками пыли под кроватями, белый потолок, плафоны. За окном сияло беспечное солнце, а из открытой форточки веяло прохладой. Он понял, что лежит на полу — там же, где вчера оставил его Песочник. Рядом шумно сопел Марко. «А он-то зачем на полу развалился? — сердито подумал Штефан. — Боже, ну и дурак». Друг спал, положив голову ему на грудь. И всё бы ничего, вот только рубашка Штефана была призывно распахнута, а майка — задрана. И пальцы правой руки Марко словно нарочно замерли на его обнажённом животе в опасной близости от пояса штанов. Это было так неловко, неудобно и… странно приятно, что Штефан не знал, что делать — растолкать друга и разбудить, или приласкать и расцеловать. Он вспомнил подробности вчерашнего вечера. Песню, объятия, прикосновения на грани дозволенного — чёрт возьми, как же ему хотелось большего! — и поцелуй. Восхитительный, совершенно чудесный поцелуй, который свёл его с ума. Каким податливым и чутким был Марко, как нежно стонал, отзываясь на ласки, как жадно цеплялся за его одежду, прижимаясь к нему… Но всё это был очень умный обман. Перед глазами стояло ухмыляющееся лицо Шметтерлинг. Ну разумеется. Штефан ещё вчера утром заподозрил что-то неладное, когда почувствовал, что еда в тарелке слегка горчит. Незаметно стянув — это было очень легко, Марко вообще не замечал, что ест — у друга немного гречневой каши, он ощутил тот же самый привкус и сказал об этом Марко. Тот, погружённый в какие-то свои мысли, угрюмо буркнул: «Не придумывай» — и продолжил жевать. Обед и ужин друг съел точно так же спокойно, и Штефан ничего не смог с этим поделать — не вырывать же, в самом деле, было кусок у него изо рта. А вечером… случилось то, что случилось. «Сука…» — думал он, поглаживая по голове спящего. Как цинично и коварно — толкнуть в объятия друг к другу двух обречённых на смерть, накормив их возбуждающими (по всей видимости) препаратами. Но в глубине души он был даже благодарен мегере за минуты счастья рядом с Марко. И за поцелуй. Даже несмотря на то, что он не был настоящим. Она, сама того не желая, на миг подарила ему надежду и мечту. Песочник же играл по своим собственным правилам. И Штефан не понимал, как и во что. О какой «сделке» он говорил? При чём здесь Олли? И неужели Марко — убийца? Сосущая пустота внутри уступила место ледяному страху. Он всегда был твёрдо уверен, что его Марко — милый, стеснительный, добрый Марко — в принципе не способен никого убить. Значит, ошибся? Но этого просто не могло быть… — Марко… — Штефан осторожно тронул друга за плечо. Друг встрепенулся, шумно вздохнул и прижался к нему теснее, обнимая. Сейчас он казался таким милым, что у Штефана сжалось сердце. — Марко, — немного громче повторил он, — просыпайся. — Я уже проснулся… — друг открыл глаза и слабо улыбнулся. — Просто слушал, как бьётся твоё сердце. Штефан нахмурился и пробормотал: — Слезь с меня, иначе сам спихну. Мне дышать нечем. — Прости, — Марко сполз на пол и, приподнявшись на локтях, поднял на него глаза. — Просто я очень боялся, что ты не проснёшься живым. Песочник ведь ударил тебя ножом, ты помнишь? — перепугавшись, мужчина принялся осматривать себя, но друг рассмеялся. — Нет-нет, он обманул нас обоих. Я очнулся ночью, и ты был жив. Ты дышал, и на полу не было крови, и луна отдалилась… но мне всё равно было страшно. Мне казалось, что если на тебя упадёт лунный свет, то… — он мучительно сглотнул, — ты умрёшь. Штефан сел на полу, поправил одежду и язвительно усмехнулся: — Ерунда. Ночная бабочка не смогла меня убить, а луна тем более не сможет. Видя, что Марко не понимает, он процедил: — Я о «докторе» Шметтерлинг. Увивается вокруг меня, как змея. Гладит по лицу, ласкает руки, — при воспоминании об этих мерзких прикосновениях желудок скрутило. — Называет меня «красивым животным», придумала какую-то кличку. Если бы не апостолы, она бы меня прямо на кресле трахнула. Глаза Марко на мгновение полыхнули страшным огнём. — Паскуда… — прошипел он сквозь зубы и сжал руки в кулаки. Штефан покачал головой: — Называй её, как угодно, ты не сможешь ничего с ней сделать, она — здесь главная. Пожаловаться на неё можно только Трауму, который, кстати говоря, и определил нас с тобой сюда. Судя по вытянувшемуся лицу Марко, эта информация была для него таким же шоком, как для религиозной матери новость о том, что её сын — гей и уходит жить к парню. — Траум? — медленно проговорил он. — Но он же… — Тот, кто занимается всеми «интересными» случаями, — прошипел Штефан, поднимаясь. — Например, перевоспитанием детоубийц. Но сейчас я хочу поговорить не о нём. Ты помнишь, что случилось вчера вечером? — и поспешно добавил, потому что щёки друга порозовели. — За поцелуй можешь не извиняться, я знаю, что ты этого не хотел. И встань с пола, а то задницу отморозишь. Марко медленно поднялся. По его расстроенному и растерянному виду было понятно, что он хочет что-то сказать, он даже открыл рот — но Штефан поднял руку, прерывая его: — Всё, что ты чувствовал вчера, было вызвано лекарствами, которые Шметтерлинг подмешала нам с тобой в еду. Я съел только завтрак, а вот тебе досталось по полной. Сам виноват, — злорадно добавил он. — Но не волнуйся, ты не гей, и мы по-прежнему друзья. И ты всё так же верен своей Ингрид. — Откуда ты… — вырвалось у друга. Штефан хохотнул. — Я много чего знаю, Марко. Но ты лучше расскажи-ка мне, что за сделку ты заключил с Песочником и при чём тут Олли. — Я ничего не заключал! — свирепо рявкнул Марко (Штефан даже немного испугался: на его памяти тот впервые говорил таким тоном). — Да! Я напал на Олли! Но я не убивал! И уж тем более я сделал это не по приказу Песочника! Штефан выдохнул. Огромным облегчением для него было узнать, что хотя бы Марко не убийца и не предатель. И он не сомневался, что друг говорит истинную правду — что-что, а врать тот не умел никогда: сразу начинал мяться, мямлить и прятать глаза. А сейчас он говорил твёрдо и уверенно. Друг принялся нервно ходить по комнате от кровати к кровати. Его буквально колотило — то ли от злости, то ли от волнения — и голос дрожал так, что фразы выскакивали кусками, временами обрываясь на середине слова: — Олли сказ… зал мне, что предал тебя. Он мне всё… рассказал. Он говорил, что ты маньяк, что ты убийца детей, раз… рас… распарывал им животы и трупы бросал в лесу! — Забавно, — хмыкнул Штефан. Его эти слова не шокировали и не удивили. — Нихрена себе! — заорал Марко. Резко развернувшись, он со всей силы стукнулся коленом о железный остов кровати. — Ему забавно, что его ненавидят! Что его полюбили, обманули и предали! Оф… фигеть просто! После этого эмоционального восклицания слова у друга закончились, и он стал отчаянно жестикулировать. И это было так смешно, что Штефану приходилось изо всех сил сжимать губы, чтобы не расхохотаться в голос, даже когда тот перестал изображать утопающего. Проглотив смех, он заговорил — пытаясь не смотреть на Марко: — Позволь мне объяснить. На самом деле, всё было немного не так. Олли никогда не любил меня. Или, то есть… — потеряв надежду подобрать нужное слово, Штефан махнул рукой. — Я не знаю, как это выразить, но… он любил меня только до тех пор, пока не узнал, кто я такой. — Кто ты такой? Ты… — начал было Марко, но Штефан резко оборвал его: — Заткнись и дай сказать, ладно? Попав в эту больницу, я никому из больных не представлялся по имени и фамилии, — он мрачно ухмыльнулся. — Наверное, тебе не надо объяснять, почему. Впрочем, ко мне с вопросами и не лезли — либо боялись, либо им было плевать. А с Олли… всё получилось по-другому. Его перевели жить в мою палату, и он мне показался таким милым, наивным, неспособным вообще кого-либо обидеть, что я… На секунду он смолк — горечь закипела в груди, не давая продолжать. Но Марко закончил фразу за него: — Влюбился? — Да… — выдохнул Штефан. Он чувствовал себя неуютно — как будто стоял сейчас голым, — но ему нужно было рассказать кому-то о боли, которую он носил в себе пять лет, не находя покоя. — Ты можешь себе представить любовь в стенах психушки? Но она у меня была… у меня было счастье, и его звали Олли… Он был ласковым, он слушал меня, он... даже спал со мной, положив голову мне на грудь. А как нежно он меня целовал... — Понимаю, — произнёс Марко. Он говорил с обидой и злостью — но это была совершенно ожидаемая реакция. Штефан уже и сам пожалел, что завёл этот разговор. — Впрочем, забудь об этом. Санитары не говорили ему моего имени — видимо, потому что решили поиздеваться или им стало интересно, чем же это всё закончится, а я… я, влюблённый молодой придурок, решил однажды, что должен открыть ему, кто я на самом деле. И рассказал всю историю. Штефан смотрел в пол — а видел Олли, сидящего на кровати: бледного, с дрожащими губами, с глазами, расширившимися от ужаса. Снаружи шумел листвой летний ветер, а он слышал лихорадочный шёпот: «Нет, нет, нет, скажи мне, что это неправда! Скажи мне, что ты пошутил! Ты просто не можешь быть этим ублюдком! Скажи мне, что ты пошутил!» — Он не поверил, что я невиновен, и решил избавиться от меня. Вначале попросил меня заняться с ним сексом и быть… жёстким. А потом сказал, что я его изнасиловал. Не знаю, поверил ли в это Траум или ему просто был нужен повод для того, чтобы упрятать меня в первый блок, но спустя несколько дней после этого я оказался здесь. — Олли — тварь, — сердито пробормотал Марко. Его щёки раскраснелись, а глаза сверкали. — Он недостоин тебя и твоей любви. Понимаешь? Недостоин! Штефан покачал головой, внимательно глядя на своего друга: — Марко, Марко, Марко… Разве кого-то любят за то, что он достоин? Тот залился краской до самых ушей и брякнул: — А ты не думал, что я буду ревновать? Это прозвучало так по-детски наивно, что Штефан не удержался и расхохотался в полный голос. А следом за ним — и друг, который, кажется, и сам осознал, какую глупость сморозил. И напряжение, повисшее в воздухе, растворилось в этом искреннем громком смехе. Оба не услышали лязга тележки и опомнились только тогда, когда окошечко двери открылось и сердитый голос выкрикнул: — Завтрак! — После вас, мсье, — друг расшаркался. Штефан галантно поклонился в ответ: — Только после вас, сэр. — Ну что вы, мне нетрудно… — Быстрее, идиоты! — рявкнули снаружи. — Что, подождать не мог, что ли? — недовольно буркнул Марко, ставя тарелки с омлетом на стол (разумеется, он сказал это уже после того, как гневный санитар ушёл). — Сахарный. А что мы сегодня пьём? — Изысканное красное вино без сахара. Урожай хрен знает какого года до нашей эры, — пошутил Штефан, пододвигая к нему стакан. — Давай выпьем, что ли. Марко забрал чай — а потом сделал нечто странное: вместо того, чтобы сесть, подошёл к нему, взял его за руку и мягко сказал: — Хорошо. Но такой дорогой напиток нельзя пить сидя и поодиночке. Ты согласен? — Согласен, — Штефан в шутку поднял свой стакан на уровень глаз. — За тебя, мой ревнивый бог. — За тебя, моя лилия долин, — друг отпил из импровизированной чаши, не выпуская его руки. Следом за ним «выпил» и Музиоль — и почему-то почувствовал, как у него закружилась голова. На мгновение показалось, что в стаканах действительно вино, а на голове у Марко — тонкий венок из мелких белых цветов. — Знаешь, меня ведь тоже осудили за то, чего я не совершал. Песочник убил мою невесту, а обвинили во всём меня. И я должен злиться на него, но не могу перестать думать о том, как мне хорошо с тобой, здесь… я сошёл с ума? Штефан кивнул и пробормотал: — Прямо под стать мне. Марко нежно погладил его кисть большим пальцем и тихо-тихо произнёс: — С каждым днём я всё сильнее влюбляюсь в тебя. Заскрипела открывающаяся дверь.