to the wonder

Рука сама сделает пару неуверенных постукиваний. И тот коктейль, что разъедает подростка изнутри — алкоголь, бушующие феромоны и желание делать то, о чем утром пожалеешь, заставляет руку буквально забарабанить, создавая неприятный шум. Плисецкий выдыхает, облокачиваясь дрожащей рукой о стену, чтобы в дальнейшем опуститься на пол. В голове вырисовывается сценарий: он распластается у знакомой двери, веки потяжелеют от не меняющейся картинки, так он продремлет около половины ночи, проснется от случайного шума и отправится куда-нибудь. Может, домой. Да. Домой. Лицо парня растворит глупая ядовитая ухмылка от осознания того, что ему не куда больше идти. Да он же, черт возьми, жалок. Ужасно жалок. Плисецкий дает себе обещание как-нибудь посетить курсы социализации. Тик-так. Пройдет, кажется, целая вечность до осознания того, что за дверьми слышны шершавые шаги. Тихие, но прекрасно уловимые для слуха. Уловимые для понимания того, что грядет нечто большее, чем катастрофа. Обеспечивающее резкий переворот всех внутренних органов, как минимум. Тик. Дыхание Юры повторяет ритм рваных шагов. Это медленно, ужасно медленно. Кажется, еще чуть-чуть и парень задохнется в ожидании. Так. Неуверенный щелчок замка взрывает его сознание. Раскидывает мысли, разорвавшиеся на микроскопически малые частицы, по разным полюсам. Оставляет сознание в тотальном одиночестве. Что делать? Бежать? Слишком поздно. Глупо. Бесполезно. Юра уже понял: сколько бы он не убегал, сколько бы он не обрывал все нити, сколько бы он не пытался спрятаться, отгородиться, он всегда будет возвращаться. От себя ведь никуда не денешься. От этой негласной истины смешно. До противного смешно. Смешно до навязчивой боли в животе. Так смешно, что тошно. И сейчас он стоит на дрожащих ногах у двери, оценивая весь идиотизм ситуации потерянным взглядом. Взглядом брошенного на произвол судьбы котенка. Брошенного пьяного котенка. Только вот… Котята не пьют. А вот одинокие влюбленные мальчики еще как. Пьют, до потери равновесия, до нарушения такой естественной связи с внешним миром. Раз, два, три… Все действия человека по ту сторону двери кажутся нарочито медлительными. До нервного подергивания глаза. Два создания одновременно тяжело выдохнут перед тем, как дверь откроется. Два взгляда столкнутся. Глаза цвета запоздалых фиалок на первое свидание, отяжеленные, кажется, хроническим недосыпом и «Надцатью» случайными бокалами шампанского. И медово-карие глаза. Теплые, домашние и до одури глубокие. Такие, что ими можно было бы согреть весь этот чертов мир, если на таковом однажды случится ужаснейшая из известных вьюга. Омраченные усталостью и дикой нехваткой чего-то. Или кого-то. Отабек стоит в дверном проеме, смотря на парня так, будто знал, что он придет. Приедет. Прибежит. Обязательно будет рядом. Так, будто Плисецкий предупредил его о своем приходе, попросив подогреть чайник. Алтын стоит без футболки, в растянутых пижамных штанах, что оставили красный след на бедрах тугой резинкой. С растрепанными, еще влажными после душа волосами, мокрым торсом и полотенцем, небрежно наброшенным на плечо. Во взгляде Юры безумие отбивает суматошную чечетку. К щекам подходит кровь, заставляя их играть всеми оттенками алого. И нет, это не из-за того что Отабек выглядит чертовски горячо с этими стекающими капельками по крепким изгибам тела. Хотя… На самом деле ему просто стыдно. Чертовски стыдно. Он не мог подождать какую-то никчемную неделю того, кого ждал, может быть, всю жизнь. Он сдавался. Его сознание примерно секунду виновато улыбается, шепча о том, что такое никогда не повторится. Смятение. Плисецкий не ожидал такого поворота событий. Не ожидал увидеть его. Но, кажется, хотел этого больше всего на свете. Во взгляде потерянность, а в подушечках пальцев нагнетающее расстройство. В воздухе витает напряжение, заполняя каждый свободный уголок пространства и заставляя задыхаться без толики свежего дыхания. — Отабек? — запинаясь на середине имени, что итак прозвучало непозволительно тихо, произносит Юра. Произносит, нарушая сомнительную и неприятную тишину, застывшую в пределах находящегося между ними расстояния. «Тик-так» — монотонно вещают сошедшие с ума внутренние часики. «Тики» и «таки» ускоряются. Часики уже шипят, взрываясь от животной спешки. Тик-так-тик-так. Ритм гулко бьется о стенки черепушки. Еще немного, и из ушей пойдет пар, сопровождаемый басистым паровозным гудком. Остановите уже кто-нибудь этот беспредел, пока Плисецкий окончательно не сошел с ума. Спасительное: — Проходи, — останется в дверном проеме, где Отабек отошел, пропуская блондина в номер. И Юра зайдет, исследуя громогласными шагами комнату. Все стеснение исчезнет, оставляя изучающий обстановку взгляд. — Юра? Внутри уже съежившись от страха, но сделав как можно более беспристрастный тон парень ответит, поворачиваясь лицом к собеседнику: — М-м-м? Ответил — слишком громко сказано. Он промычал. Так вернее. — Ничего не забыл? — кивком указывая на валяющийся в коридоре пиджак спрашивает Бека. Кидая поверхностный взгляд на вещь Плисецкий развязно парирует: — Оставь себе, — и заметно путаясь в длинных ногах отправляется в глубь номера. Алтын глупо улыбается. Подбирает пиджак, и вешая его на спинку стула отправляется в эпицентр хаоса. Юра рассматривает фотографию в рамке, вертя ту в руках, и замечая внимательный взгляд их обладателя нелепо роняет ее, успевая словить в последний момент. Отабек облокотился о стену, сложив накрест крепкие руки: — Ты в говно. К горлу комком подступает негодование. Во взгляде Юры гром и молнии дерутся за главенство. Он ловит воздух ртом, пытаясь найти стоящий ответ. Но, черт возьми, Плисецкий просто-напросто не умеет лгать. И все действия выдают его с головой: — С чего ты взял, что я пьян? — заплетающийся язык подставляет его в первую очередь, — нет, я не пил. Юра отрицательно мотает головой. Это он скорее делает, чтобы остановить поплывшие очертания предметов, а не для подтверждения собственных слов. Алтын запускает ладонь в волосы, поправляя выбивающиеся локоны, и возвращая их на законное место: — Это не вопрос, — он делает шаг вперед, — Это утверждение. Юра трет кулаком подводящие его глаза. На лице появляются явные мимические морщинки. И все до одури сложно, и просто одновременно. Плисецкий упирается руками в тумбу, одновременно сдерживая равновесие и желание наорать на самого себя. Он пытается что-нибудь сказать. Найти действительно нужные фразы. Но все как обычно: невозможно подобрать слова, когда действительно есть что сказать. И опять же, Алтын прерывает навязчивую и уже липкую неловкую тишину: — Кстати, — с каждым словом повышая тон безучастного вещания, Отабек продолжит, — поздравляю с удачным выступлением, ты был действительно… — Стой! Не дав закончить фразу другу Юра быстро оторвется от опоры, подходя к нему вплотную. Обводя взглядом каждый миллиметр кожи и опаляя рваным дыханием шею Алтына, он продолжит: - Я же запретил тебе появляться на чемпионате. Каждое слово будто пропитано ядом. Он не говорит — фактически шипит. Его окончательно выводит мягкая ухмылка на лице собеседника. — Меня там не было. Смотреть трансляцию ты ведь не запрещал, верно? — Ты читал мои сообщения, да? Опьяненный разум только сейчас начинает ловить нужные слова и выделять ключевые мысли. Нет, Юре не стыдно. — Ну да. Нутро Плисецкого отсчитало последние секунды. Щелк. И нет его. Ни Юры, ни нутра. Этот парень убивает его. Блондина поглощает истерика. В глазах безумие граничащее с манией убийства серийного маньяка. — Ну да? — Плисецкий почти задыхается от возмущения, — Это все, что ты можешь мне сказать? Детская ухмылка на лице Алтына сменяется выражением подтип: черт возьми, я настолько увлечен тобой, что забыл о самом главном. — Я звонил тебе, как только прочитал их. У Юры вылетает недоверчивый смешок: — Звонил? Блондин начинает бегло хлопать по карманам, в поиске телефона. Поняв то, что его нет, Юрио заливается истерическим смехом, буквально давясь воздухом и степенью полнейшего кретинизма данной ситуации. Ловя непонимающий взгляд Отабека, сквозь смех он выдавит из себя: — Кажется, я всрал телефон. Теперь настала очередь Отабека удивляться. Он, кажется, стоит словно в замедленной съемке посреди комнаты. Вокруг царит невесть что. Хаос. Игра сумасшедшего безумия. Он смотрит на надрывающегося друга. В глазах пьяный блеск и неподдельный азарт. Лицо полыхает кострищем недоразумения от взрыва истерического смеха. Кажется, еще чуть-чуть и линия, обычно являющаяся улыбкой, просто лопнет. По спине Алтына пробегают навязчивые мурашки от ужаса осознания. Это не просто смех. Это крик о помощи. В нем нет ни капли радости, только разъедающее безумие и дикая печаль. Отабек должен взять себя в руки. Немедленно. Парень хватает Плисецкого за тонкие, еще дрожащие плечи. Крепкие пальцы врезаются в тонкую кожу, создавая зудящую, немного отрезвляющую боль. Тело Юры трясется под назойливым вниманием рук брюнета. Алтын смотрит ему в глаза, пытаясь проследить траекторию хаотичного движения хоть одного из сотен чертиков, что устроили бунт во взгляде Юры. Он никогда не был сентиментальным, не улавливал особого смысла в песнях о любви, не находил милыми все эти прилюдные лобзания. Не понимал, когда что-то чертовски обыденное возносили до самых небес и превращали в культ. От фразы — «Глаза, словно море, в них можно утонуть» его и вовсе коробило. Глаза это обыкновение. В них совершенно нет ничего сверхъестественного. Провокация придуманная одними людьми для других, чтобы тем не было скучно жить. Чтобы какой-нибудь заблудившийся в себе человек дни и ночи напролет исписывал листы красноречивыми наречиями, которые в итоге не будут «Тем самым». Которые он сожжет, выйдя из комы, что люди называют влюбленностью. А потом, вновь поддавшись мимолетному искушению, будет по памяти восстанавливать пустые слова, страдая, искушая душу мыслями, что это, в отличии от предыдущего, уж точно навсегда. Бека называл это круговоротом идиотизма в природе. Он смеялся над этим. Но в данный момент его буквально выворачивает. Выворачивает от осознания того, что он изменяет своему железобетонному мировоззрению. Алтын смотрит в глаза Юры. Алтын видит в них смысл. Алтын видит в них вызов. Алтын видит в них нечто большее. Алтын тонет в них. Захлебывается в их невинной голубизне, смешанной с отчаянием человека, что знает жизнь наперед. И самое страшное, ну или смешное то, что он не против. Он в них глубоко и надолго. Самое главное в них — немой укор. — Юр, я… Он просто не сможет закончить свою фразу. Юра резко замолкает, понимая что все естество Отабека обращено к нему. Вспышка. Плисецкий мертвой хваткой вцепляется в его застывшие от напряжения плечи. В носу неприятно кольнет от резкого наплыва роя мыслей, что зудели в его голове последнюю неделю. Проснется обида. Разочарование. И ему так хочется избавится от подступившей сырости в глазах. Избавится от слабости. Вся его жизнь это борьба с самим собой. Вся его жизнь это ежедневное доказательство миру того, что он не слабый. Он боялся своих слабостей. Он знал, что мир подобен концепту стаи: проявишь слабину и все, считай что ты погиб. Если бы наш мир все-таки был стаей, в свете последних событий, можно считать что Юра уже труп. Подавляя дрожь в голосе он спрашивает: — Где ты был? Повышая тон он продублирует свой вопрос: — Где ты, черт подери, был? Плисецкий не замечает, что кричит. Не замечает, что впивается острыми ногтями в кожу Отабека, отчего она не просто покраснеет, а примет иссиня- багровый оттенок. Не замечает, что Алтын не на шутку напуган. Отабек отворачивается, потому что невозможно смотреть в эти глаза. В них тоска, от которой хочется убежать. Закрыться на все замки в потерянной квартире, находящейся в потерянном квартале потерянного города. И не видеть больше. Не чувствовать. Сердце бешено стучит, и единственное что его сдерживает — ребра. Еще чуть-чуть и эта преграда рассыплется в пыль от такого натиска. Возвращая взгляд на Юру и поднимая ладонями его острый подбородок на себя, Отабек выпалит на одном дыхании: — Я сейчас все объясню. Только, пожалуйста, слушай. Я должен был срочно у… Внутри Плисецкого что-то перемкнуло. Воздух заискрил. Мгновение. И Отабека затыкают его влажные губы. Раз. Тело пробивает разряд. Тепло разносится к кончикам пальцев, обволакивает словно густой сироп, заполняя собой все трещинки. Внутри все сходит с орбит, перемешиваясь и образуя один липкий комок. Во взгляде Отабека рождается нескрываемое изумление. Юра знает, что Алтын испытывает тоже самое. Два. Язык скользит по горячему эпителию, проникая в приоткрытый рот, заполняя собой все внутри. Руки плавно спускаются к оголенной пояснице, резко останавливаясь, и требовательно царапая раскаленную кожу. В приглушенном стоне губы Отабека раскрываются еще сильнее, и их языки сталкиваются, кажется, сливаясь воедино. Юра буквально въедается в него: ему хочется запомнить этот момент. До одури сладкий, теплый и до приятного покалывания тесный рот Отабека. И он. Пьяный, разгоряченный и неожиданно смелый. Ему хочется быть еще ближе. Хочется раствориться без остатка в этом человеке. Три. Их тела с глухим шлепком столкнулись друг с другом. Энтузиазм перерастает в манию. Юра вжимается в Отабека так, будто через мгновение исчезнет, и этот поцелуй последнее, что останется в памяти о нем. Он хочет, чтобы Отабек запомнил его таким. Жадным. Плисецкий каждый раз с новой силой впивается в него, кусая губы до крови. Оставляя индивидуальное послевкусие, которое буквально кричит — чувствуй меня. Он вкладывает в каждое движение, в каждый вздох частичку себя. Буквально отдавая Отабеку то, что чувствовал во время той вечности, пока его не было. Юра выгибается под горячим дыханием Алтына. Ему сносит крышу от того, как нежно старший придерживает его, в то время как он сам до боли впивается в широкую спину, царапает и нетерпеливо оттягивает его волосы, направляя к голову к себе. Он буквально мычит в его губы - чувствуй. И Отабек чувствует. Чувствует все, до последней капли. Ему кажется, что он сахар, а Плисецкий чертов кипяток. Алтын тает, и единственное, что не дает ему превратиться в лужу — невесомое тело, что почти волшебным образом парит в невесомости. Которое он лишь немного придерживает, дабы не появилось ощущения что все это — сон. Мираж. Он чувствует этого парня каждой клеточкой тела. Он понимает, что пропал. Ему теперь никогда не забыть его вкус. Пьянящий, как самое дорогое и старое вино. Терпкий. Отдающий мятой и сладкой ватой одновременно. Его запах застыл в легких вязкой дымкой. Он пахнет как первое свидание. Пахнет как невинность и вульгарность в одном флаконе. Пахнет неутолимым желанием, вызванным мимолетным возбуждением. Пахнет как самое нужное в этом проклятом обнищавшем мире. И это ужасно смахивает на убивающую зависимость. Как известно, нет ничего хуже привыкания. Привыкания к человеку. Пускай даже к такому желанному, такому близкому и далекому одновременно. Отабек хочет наполнить их поцелуй целомудрием. Нежностью. Растянуть это ощущение на миллионы световых лет. Но выгибающийся на нем Плисецкий будто просит большего, иногда кусая его чувствительную шею, давая тем самым Отабеку хоть немного отдышаться. И от этого у Алтына сносит голову. Он с рычанием закидывает тонкие ноги парня на собственные бедра, впечатывая его в стену своим весом. По нескрываемому стону, направленному куда-то в его плечо, Отабек понимает, что Юра не против такого расклада. Их языки сплетаются в борьбе за главенство в этой игре. Они, буквально, ударяются челюстью, и это выбивает остатки мыслей из головы. Юра целуется так неумело, но животный энтузиазм накрывает с головой, притупляя отголоски разума. Отабеку кажется, что такими поцелуями можно воскрешать людей. Напряжение нарастает тугим узлом в области паха и Алтын чувствует себя самым обманутым в мире человеком. Как такое хрупкое существо может разжигать пожарище буквально за сотую долю секунды? Он необъяснимо быстро расстегивает одну пуговицу за другой, оголяя вздымающуюся грудную клетку парня. Отабек то нежно целует, то грубо кусает молочную кожу, оставляя влажную дорожку из поцелуев. Юре кажется, что он либо прямо сейчас умрет, либо… Тоже умрет. Иного варианта нет. Ему остается лишь наблюдать как Бека мучает его, в благодарность покорно выгибаясь, срываясь на оглушающие стоны. Остается лишь толкаться своим тазом в его бедра. И Плисецкому кажется, что теперь они поменялись местами. Он внимает каждому движению, будто слову, выслушивая его «Рассказ». Отабек запутался. Правильно ли он делает? Он отрывается от тела парня, наблюдая за тем, как тот разочарованно выдыхает, почувствовав отсутствие влажных губ. Смотрит на его сбитый хвост, распухшие губы и горящие щеки. Смотрит на пылающие ключицы, вздымающиеся ребра и ахирительно тонкие ноги, что жадно обвивают его бедра. Он ловит затуманенный взгляд, в котором война всех этих чертиков и бабочек, и прочей ерунды, что описывают в дешевых романах. Правильно ли он делает? Правильно. Отабек хочет стать художником, чтобы запечатлеть Юру как самую долгожданную музу. Хочет показать акварелью все оттенки его кожи. Очертить все изгибы его девственного тела резкими мазками. Хочет сделать сотни, нет, тысячи эскизов его фаса с этими алыми от возбуждения щеками. Хочет вырисовывать голубой гуашью те отметины на шее, что оставил сам. Но Алтын зауряден. И все, что ему остается — восхищаться этой бомбой замедленного действия, заключенной в хрупком силуэте струящихся черт. Он вслушивается в разорванный ритм выдохов, словно меломан в заветную мелодию. Оказывается, все, что ему не хватало, заключалось в одном маленьком человеке. Хотя, можно ли называть его маленьким? Маленькие люди так не целуются. С таким надрывом и смыслом в каждом движении. Ему не хватало тех губ, что нетерпеливо вновь вовлекли его в поцелуй. Не хватало тех взглядов, которые говорили, что в нем нуждаются, будто он чертов кислород. Не хватало тонких запястий, что цепко держали его. Ему не хватало Плисецкого. Алтын улыбнется, осознавая что этот пьяный чертенок сразу уснул, только его голова коснулась подушки. Он будет думать, следя за проплывающим видом из окна номера. Вереница спешащих автомобилей сольется в одну искрящуюся линию. Обычно спящий город играет бликами, создавая иллюзию жизни. Он такой только сегодня? Или всегда? Отабек ухмыляется. Ему нужно шире открывать глаза. Та звезда, что он искал на небе, постоянно была у его ног.