to the wonder

Поезда гудят все о том же, солнце так же лениво прячется от чужих глаз, а у людей заморочки. Заморочки, заморочки, заморочки. Люди влюбляются, расстаются, вновь сходятся. Быт и серость разъедают. Но не все. И не у всех. Люди вдыхают пластик чужих душ. Любят. Вроде. Пластик плавится. И, как бы несуразно не звучало, источает вонь. Жуткую вонь. А люди все так же любят. Целуют пустые пальцы и ледяные лбы. Надеются. Не напрасно ли? Люди до нервного тика глупые, и обожают ошибаться. Цикличность. День — ночь. Расставание — встреча. В утреннем пятничном чае вкус вечера четверга, а Юре приторные 15, и ему не до шуток. Важнейшие соревнования международного уровня не давят на ломкие плечи. Ни капли. Грустный взгляд «друга» не выедает сомнением. Друга, что целует с болезненным надрывом. Который касается так, будто Плисецкий гребаная реликвия. Нет. Мысли в узле, бурлящие каждую секунду? Нет. Является ли правдой все выше сказанное? Идентично: конечно же нет. Юра попросту з а п у т а л с я. Он смотрит пену, в которой же и тонет. Есть дикий труд, но нет отдачи. Есть желание, но нет возможностей. Есть чувства, но нет времени. Понимаете? Ему всего, черт возьми, пятнадцать. Мальчик с целой жизнью впереди жалуется на отсутствие времени. Суета. Заливается под кожу и зудит. Юра уже на льду, а сердце вот-вот остановится, сойдя с ума от ритма собственной болезненной лихорадки. По залу проходит сдавленный гул, ударяясь о барабанные перепонки. Искусственное освещение ослепляет, превращая весь чертов в зал в одну большую смазанную точку. — Что для тебя агапе? — сдавленный голос из воспоминаний щекочет. Юра пожимает плечами. Верно, он не сразу понял, что есть агапе. Любовь? Любви в его жизни было не так уж и много. И если быть совсем откровенным, ее было ничтожно мало. Люди приходили в его жизнь так же быстро, как и уходили. Несли с собой многое: прогорклый опыт, ненависть, глупость. Никак не нежность. Не вызывали привязанности. Оставляли привкус ненависти ко всему, что было средней паршивости. А на то, что было ниже, и смотреть никогда не хотелось. Дедушка. Единственный, кто никогда не осуждал. В чьих глазах была непоколебимая уверенность. Такая, что опускать руки было невозможно. — Знаешь, кто самый сильный мальчик на свете? — в поблекших глазах скачут смешинки, прячась в глубоких мимических морщинках. — Кто? — маленький человечек с волосами цвета солнца вытирает соленые полосы — предательницы с покрасневших щек. — Юра Плисецкий, — мужчина победно улыбается и крепкой ладонью поправляет сбившиеся соломенные локоны. Только одному человеку в этом мире было дело до Юры. До его температуры, что поднялась только под ранее утро. До его необдуманных поступков, что ждали обязательного объяснения. До его бесконечных заморочек, постоянных тренировок и испорченного настроения. Дедушка совмещал в себе все то, что не мог бы дать и весь мир целиком. Заботу. Поддержку. Уважение. Ведь это и есть любовь? Та самая агапе? Внутри звучит тот же голос Виктора с первых тренировок: — О ком бы ты мог думать, выполняя эту программу? — О дедушке, — Плисецкий непривычно серьезен, и спокоен. До ужаса спокоен. Юра выдыхает уж как-то сильно напряженно на первых звуках мелодии, но программа проходит идеально. Он знает, что из зала за его тройным акселем следят те самые глаза. Те, что следили за его первыми шагами на льду. Что видели первую, кажется, самую главную победу. Видели его поражения. Но сейчас поражения не будет. Ни за что. Яков утвердительно кивает: прыжок будет высоко оценен из-за сложного вхождения. Это все для тебя, дедушка, слышишь? Комбинация четверного сальхова и тройного тулупа с идеальным выполнением тоже тебе. Лед плавится. Четверной тулуп и дорожка шагов добивает зал, уже похожий на зудящую точку, что вот-вот взорвется. Программа заканчивается сложными элементами и, вроде как, заканчивается маленькая история, рассказываемая маленьким мальчиком Юрой о любви. Любви, граничащей с безумной нежностью, заключенной в четырех стенках розового сложноцветного. С середины программы голова будто отключается. Есть просто Юра, лед, и что-то еще. Это «что-то» у каждого фигуриста настолько личное, что щекочет запястье ворохом лепестков голубых цветов на закате. Целует костлявые линии позвоночника и заливает солнечное сплетение алым. Для кого-то это страсть. Для кого-то нежность. В любом случае, это есть настоящая магия. Растворяет до кончиков пальцев или взрывается ярким салютом в ночном небе. Плисецкий уверен, что испытывает это не только на льду.

***

Соревнования официально окончены, а во взглядах еще теплится напряжение и враждебность. В поздравлениях нескрываемое липкое притворство. От этих лиц уже тошнит, а уйти с банкета оказалось не такой уж и плохой идеей. Грубые пальцы аккуратно схватывают уголки твердых плечей пиджака, медленно спуская его. Вырисовывая призрачные перспективы грядущего вечера. Ночи. Недели. Жизни. И сейчас больше, чем хорошо. Податливые губы плавно скользят по ключицам, оставляя влажный след, вымывая сущность без остатка. Ладони движутся навстречу острым ребрам, проникая, кажется, даже глубже. Задевая живое. Может, Юра сходит с ума, а может, на него так влияет запредельно близкое дыхание рядом. С привкусом корицы. До мгновенных мурашек теплое и влажное. Но в мире Плисецкого все серо-голубое. Все тонет в мыслях парня, что смотрит на отражение мира — иллюзии в окне. Почему-то борется с тягучим комком в горле. — О чем ты думаешь? — голос с затуманенной хрипотцой врывается в сознание бархатом. Выстилает пространство всеми оттенками красного. Застывает в голове густой дымкой. Глупо. Мыслить очень трудно, но сознание выгорает синем пламенем по крестовине. Не отпускает. Юра рисует жженую полуулыбку: — Я заплакал, — слова — ядовитый сахар. Ни капли радости. В голове всплывают воспоминания с последнего выступления на чемпионате. — Снова. На глазах у всех. Отабек отрывается от парня, поворачивая его к себе лицом: — Слезы не показатель слабости. Ты по-прежнему солдат. Ладони притягивают острую скаль скул ближе. Алтын шепчет уже на ухо: — Шли к черту всех тех, кто считает иначе. Не поцелуи — раскаленная патока. Спускаются все ниже и ниже. Обжигают обнаженную грудную клетку, бьют по каждой клеточке. Рубашка летит куда-то вглубь комнаты. Плисецкий решает, что сегодня обязательно сорвет куш. Берет инициативу в свои руки. Энтузиазм бьет о края, а игра перерастает в манию. Впивается в пространство. Обвивает тонкими пальцами подбородок парня напротив, нагло раскрывая его губы своим языком. Разрывая цитадель личного пространства. Алтын почти оступается, от неожиданности потеряв опору. Внутри все застывает в запахе жженого сахара, слипается, рассыпаясь в просторной глубине. Юра целует сладко, почти больно: цепляется языком, кусаясь, вжимаясь в Отабека всем телом. В одежде невыносимо тесно, а на шее старшего осязается цепочка рваных кровоподтеков — поцелуев. Плисецкий надрывно толкается бедрами навстречу другому парню, дразня короткими укусами, издавая еле слышимые стоны. Гортанные. До покалывания манящие. В голове зудит мысль о том, что это все чертовски неправильно. Неприемлемо. О том, что нужно прекратить. Пока все не зашло слишком далеко. Порой Юре кажется, что он потерял ту важную грань в понятии «слишком». Поэтому все мысли разом прерываются звуком бренчащего ремня на узких бедрах Отабека. Их взгляды сходятся на тонких пальцах Плисецкого, быстро спускающих металлическую собачку на молнии брюк Алтына. Ухмылка на лице парня с черными как смоль от возбуждения глазами быстро сменяется неподдельным удивлением: — Ты ведь не собира… — Плисецкий спускается на колени, давясь собственной ядовитой ухмылкой. — Блять. Отабек судорожно выдыхает, наблюдая за тем, как цепкие пальцы парня обхватывают уже ноющий от напряжения член. — Мне прекратить? — в голосе голое издевательство. — Не.Нет.Не. — Алтын почти задыхается, путается в собственных словах, чувствуя как пальцы Плисецкого туго смыкаются у основания. — Не прекращай. Пожалуйста. Последние слова вырываются хрипло, с тихим стоном. Юра победно улыбается, поднимая взгляд на глаза парня. Он нарочито медленно облизывает губы, избавляясь от ненужной ткани. Отабек с громким стоном закидывает голову назад, ударяясь затылком о стену, когда Плисецкий накрывает его член влажными губами, проводя языком по всей длине, и потом опускается ниже, помогая себе скользкой рукой. Тело пробивает адский жар, от того что Юра то заглатывает еще глубже, то полностью освобождает тесный рот. Алтын выгибается в пояснице, ощущая дикую нехватку прикосновений, что окончательно сносит крышу. Мания перерастает в абсолютную, уже неконтролируемую одержимость. — Черт, — почти шипит Отабек, пытаясь вцепиться в стены ногтями, чтобы хоть как-то оставаться в прежнем положении, не стекая разгоряченной лужицей на пол. — Даже не хочу знать, почему ты делаешь это настолько… Его прерывает Юра тем, что аккуратно смыкает зубы у головки, смотря на него еще внимательнее, с дразнящим прищуром. — Хорошо, — это слово слетает с уст парня с хриплым стоном, что эхом разносит к углам комнаты. Кажется, еще чуть-чуть, и у Алтына закончится терпение. Еще чуть-чуть и он просто дернет бедрами, проникая по самое основание в горло парня с прикрытыми веками. Не сдержится. От одного вида возбужденного Плисецкого, с его багровыми щеками и сбитыми локонами хочется покинуть чертоги этого сознания к чертовой матери. Юра освобождает рот, от чего Отабек разочарованно пропускает стон, смотря на него сверху вниз, и пытаясь отдышаться. Наблюдает за тем, как парень снизу до сладости жадно облизывается, спуская плотную ткань брюк. В голове Юры всплывает лишь один вопрос: как можно назвать то, что происходит сейчас между ними? Когда он аккуратно входит в тебя, покрывая спину до боли нежными отрывистыми поцелуями, влажно шепча просьбы потерпеть. Шепча обещания о том, что дальше будет хорошо. И ты веришь. Почему-то переводя эти обещания на всю оставшуюся жизнь. Вашу совместную жизнь. Когда ниточки — ожидания лопаются, ярким салютом треща в воздухе. Воздухе, что сугубо «между». Заставляя губы столкнуться, разливаясь по телу приторной негой. Сливаться тела в безумной эйфории, убивая собственное сердце нездоровой чечеткой. Когда при случайном прикосновении пробивает на все 220, и каждый поцелуй как первый. Когда понимаешь, что этот рот, черт возьми, просто создан для тебя, и ты не можешь допустить и малейшей мысли, что кто-то может посягнуть на то, что принадлежит исключительно тебе. Не только рот. Весь человек. От кончиков пальцев, до покрытых трещинками ступней. Когда думаешь о нем каждую битую секунду, и даже когда стараешься прекратить эти назойливые размышления, все равно думаешь. Думаешьдумаешьдумаешь. В тройном объеме. Так что же между нами?