to the wonder

Цветы распускаются по весне, а осенью гибнут. Просто, как дважды два. Люди не цветы. Чахнут круглый год. Негласное правило — что родилось, в итоге должно погибнуть. И это нормально. Баланс в мире куда важнее чувств какого-то мальчика с глазами цвета майского неба. Но если это обыденно и нормально, то почему так больно? Почему разочарование разрывает, бьет по каждой клеточке, разливаясь по всем трещинам и без того слабого сердца? Почему звонок из больницы, где последнее время лежал дедушка, так выбивает? — Нам очень жаль, — безучастный голос по ту сторону трубки. Сухое «жаль», да и «очень» сказано на автомате. — Вы сейчас шутите? — Юра давится последними словами. - Скажите, что вы шутите. От тишины в ответ тошнит. Хочется кричать. Но голос парня до ужаса тихий. Почти дрожит, захлебываясь от подступающих слез: — Пожалуйста, — в каждом звуке прогорклая мольба. Тишина въедается в пространство, и эта пытка длится, кажется, целую вечность. А не мнимую минуту, как и есть на самом деле: — Это правда, к сожалению. Примите мои соболезнования. Внутри Плисецкого что-то с диким скрежетом обрывается. Телефон летит в стену, а Юра кричит. Кричит уже в пустоту: — Засуньте свои соболезнования себе в жопу. Нечеловеческий вопль разрывает толщи сжатого квартирного воздуха. Понимание приходит очень быстро. И от этого, кажется, еще хуже. А парень и не понимает что кричит. Не чувствует. Боль на боль равняется убийству. Убийству того, что люди называют верой. Говорят, что надежда умирает последней. У Юры она не просто умерла. Она сама поднесла дуло к виску и бездыханно упала в яму, что самостоятельно​ и раскопала. Кричать о том, как тебе страшно в данный момент, как минимум эгоистично, а дедушке уже ничем не помочь. Осознание своей беспомощности лихо отплясывает на размягченной слабостью душонке парня. Вытаптывает остатки жизни. Слезы уже напоминают концентрированную серную, а разбивающиеся о стены костяшки приносят успокоение. Но не надолго. Физическая мягче душевной. Ее можно заглушить, избавится хотя бы на некоторое время, уменьшить. От кошек на душе нельзя взять рецепт у доктора. Плисецкий смотрит в пыльное зеркало. Там парень с распухшими от неостанавливащихся слез лицом, с поблекшей радужкой и кровоподтеками вместо тонкой полоски губ. Это не он. Не Юра Плисецкий. В отражении слабый и беззащитный, а у того Юры гром и молнии в глазах. Ты так рвался повзрослеть. Пожалуйста, вот тебе и взрослая жизнь. Нравится? Парень автоматом набирает знакомый номер, и это кажется ему лучшим решением. Погода за окном отзеркаливает самого Плисецкого, и от этого немного лучше. Видеть за окном мир, в котором люди нежатся в лучах утопии обидно. Ведь на этом празднике жизни ты — именно тот, кто пропустил все веселье. Дождь нещадно бьет ледяными каплями по дрожащему стеклу, растворяя вчерашнее тепло весны, что вот-вот началась. В воздухе сжатая паника, и ничего хорошего, кажется, прогноз погоды уже не расскажет. Остается лишь ждать. А чего теперь ждать? Пустой взгляд в окно, за которым мир разъедает почти кислотный дождь, и настойчивый стук в дверь, что прерывает посредственные акты самобичевания. По ту сторону двери насквозь промокший Отабек, что-то прикрывающий большой ладонью глубоко в пальто, а Юра и не знает, стоит ли сейчас обнимать его, хотя этого хочется в данный момент больше всего на свете. — Я пройду? — не дождавшись ответа он заходит, пока Юра тонет в собственных решениях. Алтын делает всего пару шагов вперед, а парень с выцветшими глазами внезапно вжимается в его спину. И сейчас Плисецкому глубоко плевать, что широкая спина напротив до ужаса мокрая и холодная. Что собственное тело вот-вот рассыплется от еще одного резкого действия. Парень вдыхает запах влаги, перемешанный с терпкими древесными духами и до приятного покалывания умиротворяющим покоем. Дальше — необъяснимое спокойствие и ощущение комфортной безопасности. Тонкие сломанные пальцы врезаются в твердую ткань. Выдох. Утопать в человеке так глупо, верно? Юра закрывает глаза и делает еще один судорожный вдох. От осознания того, что если он не запустит этот запах в свои легкие дымом, то непременно умрет, сводит челюсть. Алтын — приятная, но такая губительная привычка, от которой просто не хочется избавляться. Отабек почти невесомо держит запястье парня, а Юра разочарованно выдыхает. Думает, что старшему неприятны его прикосновения. Алтын направляет прозрачную ладонь в глубину своего пальто, где та сталкивается с чем-то мягким. Дрожащим. Теплым, но мокрым. Чем-то живым. Плисецкий вздрагивает, пытаясь на ощупь понять, что это. «Это» протяжно пищит, еще сильнее сжимаясь от неловких прикосновений такого глупого человека. Парень с пробоиной в сердце ослабляет хватку, недоуменно, почти напугано наблюдая за поворачивающимся Отабеком. Тот достает из-за пазухи рыжий комочек, что жалобно пищит, даже не мяукает. Огромные глаза небесного цвета впиваются в сознание. Маленькое существо вцепилось в крепкую ладонь, все еще испугано наблюдая за происходящим. — Он был совсем один, — проговаривает Алтын как можно тише и мягче, — а на улице так мерзко. Юра тянет руки к котенку, как бы спрашивая разрешения у парня с самым добрым сердцем. Аккуратно берет притягивает к себе, чувствуя, как мгновенно рыжий комок вцепляется острыми когтями в плотную ткань футболки. Плисецкий отвечает доверием на доверие, все сильнее прижимая его к груди. Они понимают друг друга. Понимание того, что ты кому-то жизненно необходим приятно целует оголенные ребра ворохом июньских бабочек. Небрежно голубые глаза одиноки. Выедают душу своим отчаянием. Мальчик с неестественно белыми локонами видит в них самого себя, заглушая острое желание разреветься прямо здесь и сейчас, отзывающиеся неприятным покалыванием в носу. Алтын смотрит на этих двоих слишком задумчиво: — Когда я его увидел, я подумал, что вы очень похожи. Юра закусывает губу, переводя взгляд в сторону. Ему бы хотелось ударить себя за то, что он слишком много плачет. Слишком много. Но он, похоже, не в силах остановить это. Быть слабым — непростительно. Костяшки дрожат, а соленый привкус, кажется, уже въелся в самого парня. Он прижимает котенка еще сильнее, захлебываясь, срываясь на невнятный лепет: — Зачем ты притащил его? — голос предательски дрожит, — Он же сдохнет у меня. Я за собой не могу следить, а за ним как? Отабек растерян. Сначала он думает, за что ему такое испытание, как Юра Плисецкий, а потом вспоминает, что он лучшее, что случалось в его жизни. Самое сладкое, отдающее терпкой горечью. Важное. Это имя висит рубцом на сердце, а Алтын аккуратно приподнимает хрупкий подбородок, притягивая к себе. Целует. Смывает дорожки слез невесомыми прикосновениями губ к распаленной коже. Собирает капли. А их океан. И потерянный мальчик тонет в этом океане. И его, кажется, никто не спасет, кроме самого Отабека. Он все сильнее сжимает ладони, в которых крошатся хрупкие скулы мальчика с потухшим солнцем внутри. Нежность перерастает в боль, и парень целует его с таким надрывом, что стены рушатся. Юра задыхается в череде своих сломанных всхлипов и до иссиня алых гематом от поцелуев Алтына. Почему так страшно? Мир такой правильный сейчас, а Плисецкий чего-то ужасно боится. До такой степени, что органы внутри слиплись, опускаясь все ниже и ниже. Он пропускает один рваный выдох: — Бека? Парень, что утонул в собственном пальто, остановился, пытаясь привести сбитый ритм своих вдохов-выдохов в норму. Залитые медовым светом карие глаза внимательным взглядом пробивают до мурашек. — Хоть ты, — в голосе зудит отчаяние, срываясь в еле уловимых всхлипах. - Не оставляй меня. Пожалуйста. В мимических морщинках смеются солнечные зайчики, а от полуулыбки Отабека, кажется, становится немного теплее. — Не оставлю, - улыбка исчезает, а в глазах сталь. — Никогда. Последнее слово произнесено почти шепотом, но врываются в сознание диким криком. Застывают там. Кажется, навсегда. Навсегда. Навсегда. Навсегда. Н а в с е г д а. Это слово хочется попробовать на вкус. Растягивать его. Смаковать каждую букву, каждый звук. И Юра верит. По ледяному паркету осторожно вышагивает рыжий котенок по кличке "кот". И это кажется лучшей идеей за последнее время. Дождь за окном, вроде как, закончился, а по квартире с открытыми окнами гуляет сырой ветер перемен. Отабек целует разбитые костяшки, а внутренние ниточки разрывает. Они срастаются, и вновь рвутся. С диким треском. С приторной болью. И все сейчас так до тяготы странно в этом безоблачном мире. Адреса-телефоны в пустоту, а жизнь встанет с ног на голову. И это нельзя отменить. От этого нельзя отказаться. Все, что казалось элементарным, станет самым неподъемным грузом в жизни парня с (не)пустыми ладонями. Пальцы переплетаются, а тела с глухим толчком сталкиваются. Он ведь не один, верно?