Воруй. Убивай. Люби.

— Готова? — спросила я чуть слышно. Карлия вынула кинжал из ножен и кивнула. Я развязала мешок и запустила внутрь руку: пальцы коснулись шелковистого меха, зверек задергался, но не издал ни звука. Зажав в ладони длинные уши, удивительно горячие, я вытащила зайца и встала с колен. Зверек готовился к лету: на голове и спине мех был рыжевато-серым, на лапах, животе и ушах оставался белым и здорово облезал. Когда Карлия перерезала веревку, вниз полетели пушистые клочки. Заяц задергался, пытаясь вырваться. Я ухватила его за холку и, размахнувшись, бросила в пещеру. Зверек шлепнулся на землю и, пронзительно вереща, припустил по коридору, скрылся во мраке и затих. В лесу у подножья скал заливался зяблик, шумел ветер, раскачивая верхушки деревьев. Где-то журчал ручей. Несколько часов мы с Карлией укрывались на соседней скале. Из пещеры никто не выходил и поблизости не появлялся. Потом спустились и оглядели каждый камень, каждую расщелину, но следов, что здесь кто-то живет, не нашли. Карлия убрала кинжал и достала из-под меховой туники флакончик с бесцветной жидкостью. Подцепила ногтями пробку, открыла и, отпив немного, протянула мне. Зелье напоминало лавандовый мед: густое, приторно-сладкое и в то же время немного кислое. Я вернула флакончик, спрятала мешок и обрезки веревки в заплечную сумку. Карлия еще раз оглядела склон, и мы скользнули в пещеру. Свод был невысокий, с нависающими острыми глыбами. Я свободно шла под ними, а Карлии время от времени приходилось втягивать голову в плечи. Пахло сыростью и чем-то горьким — не то мухоморами, не то белянкой. Мы остановились. Вокруг простерлась тишина, мертвая и липкая, ни шороха, ни дуновения. Вход остался позади, превратившись в маленький, размером с монету, просвет. Такой яркий, что вскоре смотреть на него стало больно. Я прислонилась к выступу в стене, уставилась во тьму. Сперва проступили очертания, почему-то бурого цвета. Я различила тропинку между скалами, тот же низкий свод, усыпанный сталактитами. Медленно, словно всходила Секунда, пещера окрашивалась в красный. Я поглядела на собственные ладони: они выглядели ярко-алыми и будто светились. Обернулась. Карлия напоминала огненного атронаха с картины, которая висела в Коллегии Винтерхолда. Судя по взгляду эльфийки, я выглядела не лучше. Хоркеровы яйца! Если это «закатная дымка», то я — аргонианская принцесса! Никогда не буду брать у Эрлана непроверенные зелья. Карлия пожала плечами, дескать, ничего не поделаешь, и сняла из-за спины лук. Если на нас нападут, она станет стрелять, а я отвлеку внимание, в крайнем случае воспользуюсь магическими мешочками. «Огненная пыль», одна из последних алхимических придумок, на ощупь напоминала песок с мелкими круглыми бусинами. Ее засыпали в мешочки из тонкого льна и крепко зашивали. Эрлан презирал боевую алхимию, поэтому мешочки мы купили у знакомого зельевара недалеко от Айварстеда. «Встряхнуть и бросить», — объяснил он, а напоследок посоветовал внимательнее глядеть под ноги и расхохотался. Я посмотрела на торчащие из земли камни и, тихо вздохнув, направилась в глубь пещеры. Шли не спеша, часто останавливались и обменивались условными знаками. Искали следы жизни, но нашли только заячьи. Воздух становился холодней, а может, так казалось из-за сырости. Между камней и в трещинах росли светящиеся грибы. Ажурные шляпки с прозрачными отростками напоминали медуз и сияли так ярко, что перед глазами оставались отсветы. Через некоторое время тропинка начала расширяться, впереди что-то блеснуло. Из земли торчала толстая цепь и кусок большого металлического обруча, напоминающего колесо. Светильник. Наверное, зал, в котором он висел, был очень просторным. Мы прошли еще немного и остановились: путь преграждала огромная труба. Она выходила из одной стены и скрывалась в другой, а посередине была сильно погнута и вонзалась в землю, словно наконечник стрелы. На сгибе зияла трещина, по краям темнела ржавчина и рос лишайник, земля внизу была усеяна пятнистыми грибами. Самые большие я отбросила носком сапога и, опустившись на четвереньки, пролезла под трубой. Карлия спрятала стрелу в колчан, передала мне лук и протиснулась следом. Вскоре дорога пошла под уклон, свод опустился и снова пришлось ползти. У моих перчаток не было пальцев, земля, сырая и холодная, забивалась под ногти. Я постоянно проверяла, не соскользнули ли с ремня мешочки с «огненной пылью» и старалась не думать, что впереди может быть тупик. Впрочем, злокрысы или ядовитая паутина пугали сильней. К счастью, мы встретили только пару юрких щетинохвосток и вереницу муравьев, которым было не до нас. Когда впереди показались очертания комнаты, я поползла быстрей и, позабыв об осторожности, выбралась из лаза. Гранитный пол, выложенный идеально ровными плитами, был обжигающе холодным. Я подняла глаза и увидела высокие стены с барельефами, изображающими какие-то сложные механизмы. Надо мной возвышалась массивная дверь с металлическими лицами: длинные кудрявые бороды плавно переходили в витой орнамент, глаза из-под насупленных бровей смотрели прямо на меня. От волнения покалывало кожу. Я заглянула в лаз. На этот раз Карлия тащила не только лук, но и наши сумки, поэтому пробиралась медленно. В ожидании я поползла к двери, проверяя каждую подозрительную плиту. Рассмотрела ближайшие барельефы и потолок, подбросила в воздух перчатку. Ловушек не было, а может, от старости заклинило механизмы. Я встала, не переставая шарить взглядом, и поняла, что улыбаюсь. Ну, здравствуй, Аванчнзел! Впервые я услышала о нем от Делвина. Он отыскал дорогу в древний двемерский город еще в юности — так давно, что наверное, и не вспомнил бы, если бы не одно дождливое лето. Ливни хлестали целый месяц, дороги размыло, почти весь урожай погиб. Крысиную Нору затопило, жаровни не спасали от сырости и холода. Когда от лихорадки умерло трое, Мерсер — в то время главой был он — начал подыскивать для Гильдии новое пристанище. Он грезил о катакомбах на севере Солитьюда, но часть подземелий занимала Восточная имперская компания, а остальными, по слухам, пользовался легион. Распрощавшись с мечтой о столице, Мерсер предложил хотя бы на время перебраться в курган на границе Рифта и Истмарка. Усыпальницу давным-давно разграбили, а нечисть сожгли. Гильдия хранила там краденое, слишком большое для Крысиной норы — ящики, мебель, статуи — но для всей воровской шайки места не хватало. К тому же многие верили в силу нордских проклятий и опасались жить среди могил, даже пустых. Тогда Мерсер вспомнил о двемерских руинах, но Делвин сказал, что это безумие. Глубинные эльфы исчезли еще в Первой эре, но их творения жили. Механические воины и пауки, огромные центурионы и хитроумные ловушки по-прежнему защищали города от незваных гостей. Там, где стражи ржавели и ломались, появлялись фалмеры, корусы, ворожеи и упыри. Вскоре Делвин передумал — не знаю, почему — и рассказал о двух городах. Первый, Мзинчалефт, находился в часе езды от Вайтрана, в сердце провинции, и почти не охранялся стражами. Опасаться стоило ловушек, а больше всего — фалмеров, которые лезли из гигантской пещеры глубоко под Скайримом. Делвин считал, что мы можем замуровать ведущие туда двери и фалмерские лазы. По крайней мере, попытаться. Второй город, Аванчнзел, располагался в горах на западе Рифта. Полуразрушенные арки торчали среди скал словно врата в никуда. На потертых камнях виднелись следы темно-рыжего металла, который давным-давно соскребли искатели сокровищ. От жадности, а может, от безысходности — с тех пор как обрушился фасад, отыскать дорогу в город было крайне трудно. Делвин считал это главным достоинством города. К тому же, по словам бретонца, почти все стражи охраняли один-единственный зал — мы могли запереть его и жить в свое удовольствие. Но Мерсер так и не выбрал. Ливни, в конце концов, прекратились и вода ушла до следующего лета. К тому времени главой выбрали меня. Ряды Гильдии росли, и стало тесно. Делвин снова вспомнил о двемерских руинах, но посоветовал оставить этот вариант на самый крайний случай. В итоге мы решили увеличить Крысиную нору и наткнулись на заброшенные катакомбы. Несколько коридоров и склепов под Велотийскими горами были выше остальных — последние два года мы пережидали потопы там. С тех пор многие воры, особенно новички, считали Гильдию неприступной, но думать так было опасно. Ничто не помешало Астрид отыскать нас. Рано или поздно получится у Лайлы. Даже если солдаты отроют лишь несколько коридоров, о спокойной жизни придется позабыть. Еще меня беспокоила Мавен. Долгие годы мы крышевали ее медоварни, подставляли конкурентов и отмывали деньги. Нас многое связывало, но я не сомневалась: если понадобится, Мавен, не моргнув глазом, откроет на Гильдию охоту. Особенно если сядет на трон. Какой соблазн угодить Империи! Сделать то, что не сумела Лайла, сделать невозможное: вылечить Рифтен от воровства. Возможно, я нагнетала или слишком торопилась, но Бриньольф и Карлия так не считали. Наступил тот самый крайний случай, а Делвина больше не было. Остались только заметки. Бриньольф нашел несколько страниц о Мзинчалефте и Аванчанзеле. Карты пропали, но описания выглядели предельно понятными. Решили начать с Аванчнзела. Долго спорили, кто останется в Рифтене: приглядывать за Гильдией и копать под Лайлу — Мавен уже заплатила первую часть денег и ждала, когда мы приступим к воплощению ее смелых планов. В итоге остался Бриньольф, а мы с Карлией пообещали, что не станем геройствовать и в случае опасности сразу повернем. Сейчас, стоя перед дверью в город, я еще не знала, что нарушу это обещание. — Ну что? Карлия выбралась из лаза и отряхнулась. Живой голос казался здесь чем-то чуждым, почти враждебным. — Дверь открыта, — откликнулась я. Сквозь щель виднелся гладкий пол и часть стены. — Это же хорошо, — эльфийка закинула за спину лук и принесла мне сумку. — Чего ждем? 
Я указала на верхнюю часть двери, где едва заметно потемнел металл. Такие следы оставляло пламя, а значит на той стороне ловушка. Карлия расстегнула болтающийся на ремне футляр и достала маленький металлический цилиндр. Он был короткий и толстый, а с одной из сторон оканчивался плоской крышкой. Данмерка принялась ее отвинчивать, и цилиндр начал превращаться в длинную зауженную палку. Она напоминала зрительную трубу, в которую мой отец глядел когда-то на морские дали. Но в этом устройстве не было увеличительных стекол. Его изобрел Делвин, а мы называли «мертвец» и всегда брали в двемерские руины. Карлия кивнула, дескать, отойди, и прижалась плечом к косяку. Толкнула дверь мертвецом — скрипнули петли, глухо, протяжно. Замолчали. Ничего. Данмерка толкнула еще раз, потом еще. Оглянулась. Я пожала плечами. Но Карлия не сдавалась. Сунула мертвеца в проем, поводила в воздухе. Снова ничего. Я осторожно выглянула за порог, осмотрела потолок: над дверью виднелись темные от сажи дырки. Порой ловушки срабатывали не сразу или барахлили: шипели, трещали и дымились, но не эти. Еще раз все проверив, мы вошли. Комната оказалась небольшой. У одной из стен стояла длинная каменная скамья и два пустых возвышения. Интересно, что их украшало? Статуи, вазы, может, светильники? Мы прошли четыре коридора и пять комнат. Почти нигде не было мебели, а из украшений сохранились только каменные барельефы. Сильнее всего пострадали металлические профили двемеров: у некоторых не хватало носа, у других подбородка, у третьих — глаз. Город будто вел. Почти все двери были приоткрыты. На перепутьях встречались и запертые, но мы не рисковали. Ловушки в замках и дверных ручках считались одними из самых опасных. Сначала мы услышали гудение: словно жужжал огромный улей. С каждой комнатой, с каждым поворотом шум нарастал, а потом распался на звуки. Аванчнзел жил. По лабиринтам труб летел пар, с шипением вырывался наружу. Хлопали клапаны, скрежетали шестерни, в котлах бурлило масло. Мы очутились в длинном коридоре, который оканчивался широкой двустворчатой дверью. Из-за нее лился такой ослепительный свет, что сразу заболели глаза. Я заслонилась ладонью в надежде что-то разглядеть — мир вспыхнул алыми искрами, поплыл. Карлия потянула меня за руку, мы возвратились в каморку с каменными полками. — Там обычный свет, — сказала данмерка. — Это зелье его искажает. Вокруг сияли круги и похожие на молнии зигзаги. Я вспомнила светящиеся грибы, которые показались непривычно яркими. — Это зелье пригодится только там, где всегда темно, — добавила она. — Например, у Эрлана в заднице. Карлия хмыкнула. — Что он там говорил? Пара глотков на три-четыре часа? — Ага. — Сколько уже прошло? — Без понятия, — я вздохнула, бросила на пол сумку и мертвеца, уселась и прислонилась к стене. Карлия устроилась рядом, промокнула слезы. — Не ослепнуть бы. Я усмехнулась, попыталась проморгаться, но отсветы оставались такими же яркими. Если появится страж, мы не увидим, возможно, даже не услышим — так нещадно громыхал Аванчнзел. Эльфийка прижалась затылком к стене и прикрыла веки. Последнее время мы почти не говорили. То есть, конечно, говорили, но в основном обсуждали дела. Карлию беспокоила Ноктюрнал. На ритуалах Вечнотень вливалась в Нирн, но молитвы оставались без ответа. В этой тишине не было ни упрека, ни угрозы, не было ничего. Дары по-прежнему обладали силой, но Карлия считала это временным. Когда зигзаги побледнели, я достала из сумки бумагу и кусочек угля. Нарисовала пещеру и лаз, приступила к городу, уделяя особое внимание ловушкам. А потом что-то случилось. Меня охватило странное чувство, ни с чем не сравнимое и в то же время такое знакомое. Предвестник удовольствия, не сладострастного, но похожего. Экстаз обладания, болезненное наслаждение, за которым я охотилась с детства. Кто-то или что-то обещало утолить эту жажду, но ни золотом, ни украшениями — чем-то по-настоящему ценным. Уголь выпал из пальцев, покатился. Я схватила его, начала по второму разу обводить рисунок. Щеки горели. Никогда я не испытывала такого стыда. Заметила Карлия? Она рылась в сумке, вроде что-то искала. Или делала вид? — Чувствуешь? — спросила эльфийка. Язык прилип к горлу. Карлия заозиралась. — Темнеет. Я тяжело сглотнула, оглянулась. Каменные полки погружались во мрак, по углам каморки разрастались тени. Мы вернулись в коридор. Свет по-прежнему был ярким, но не ослеплял. Вскоре мы смотрели на него, не щурясь, но все оставалось размытым. За дверями виднелись серые пятна, похожие на столы, а сверху что-то желтое. Как приятно различать цвета! Радость казалась неестественной, почти чужой. Я боялась, что странное наваждение вернется. Здравый смысл взывал поговорить с Карлией, но меня сжигал стыд. Рассказать об этом было все равно что признаться, что больно мочиться или открыть, какие извращения волнуют. Да и что я скажу? Что кто-то попытался меня околдовать? А вдруг это не так? С годами тяга к воровству усилилась, возможно, начала накатывать приступами. — Ты в порядке? — спросила Карлия. Я кивнула. — Голова. Болит немного. — У меня тоже, — данмерка кивнула. — Это зелье. Она забрала мертвеца и принялась искать ловушки. Комната оказалась залом. С высокого потолка на толстых цепях свисали круглые светильники: близнецы того, что мы видели в пещере, только целые. Вместо свечей горела в стеклянных сосудах зеленоватая жидкость — один из многих двемерских секретов. Зал был настолько просторным, что поместилась бы вся Гильдия, от скупщиков до щипачей, а серые пятна оказались столами. Мы могли бы проводить здесь собрания и устраивать попойки. Я схватила Карлию за руку. На столах лежали не обломки труб, не огромные шестеренки, как почудилось вначале, а большие механические пауки. Овальные, покрытые пластинами, тела блестели в свете ламп. Из спин торчали толстые кольца — туда вставлялись камни душ, наполняющие тварей жизнью. Пауки лежали почти на каждом столе, всего я насчитала двенадцать. Любое резкое движение, громкий звук, и они оживут. Расправят длинные лапы, поднимут туловища и спрыгнут. — Они сломаны, — пробормотала Карлия, но голос звучал неуверенно. Она сделала маленький шаг, мертвец высунулся за порог, и зашипело пламя. Мы отпрыгнули, кожу обдало жаром. Сразу завоняло чем-то горелым и едким, отдаленно напоминающим спирт. Двемерское масло. — Цела? — спросила я. Сердце колотилось у самого горла. Карлия кивнула и выдохнула. Огонь погас, но в потолке продолжало трещать. Мы укрылись за стеной, словно за щитом. Карлия снова сунула мертвеца в проем — огонь был слабей и быстрей погас. Эльфийка повторяла и повторяла фокус, пока от пламени не остались крошечные искры. Мы скользнули в зал. В противоположной части располагались две двери: одна, закрытая, вела на восток, вторая, гостеприимно распахнутая, на север. Не найдя новых ловушек, мы направились к северной. Шли между столами и рассматривали пауков. Как я могла подумать, что они «живые»? У большинства не хватало лап, у некоторых колец-наверший и пластин, а в туловищах зияли рваные дыры. Что-то звякнуло. Мы замерли, переглянулись. Карлия положила мертвеца на стол, сняла лук и вытащила стрелу. Звук повторился и шел откуда-то снизу. На полу стоял железный ящик с ветхой тряпкой и инструментами: молотком, плоскогубцами и самокрутами. Я осторожно подошла и ткнула его носком сапога. Инструменты звякнули, из-под тряпки вылетело что-то белое и припустило по залу. Просвистела стрела, стукнулась о пол. Заяц, а это был именно он, заметался и, сделав петлю, выскочил в северную дверь. Карлия засмеялась, опустила лук. — А косой еще послужит! Я улыбнулась. Мы спустились в двемерские руины и не встретили никого страшнее зайца. Гудение Аванчнзела прорезал оглушительный визг, стих. По спине пополз холодок. Послышался новый звук, напоминающий стук когтей по каменным плитам. Карлия рванула в противоположную часть зала, поймала тень и пропала. Я замерла. Перебирая длинными механическими лапами, в зал вбежал паук. В навершии, словно аметист, переливался камень душ. Карлия спустила тетиву, тут же сверкнула молния. Оплавленная стрела звякнула на пол. Запахло грозой и раскаленным железом. Страж остановился, словно выбирал, кого атаковать, и двинулся на меня. Я побежала вдоль стены, выманивая под прицел. Стрелы рассекали воздух, но в камень не попадали. Паук двигался удивительно проворно, зал озаряли вспышки, все сильней покалывало кожу. Я поняла: еще немного и меня ужалит молния, бросилась к столам. Страж — следом, но едва пролез, замедлился. — Не вижу его! — закричала Карлия. Вспышки молний срывали с нее тень, но эльфийка укрывалась вновь и вновь. Знала, что не спрячется, но привычка брала свое. Двемерские воины были слепы, зрение и слух им заменяли магические камни. Они чувствовали другие души даже среди теней, ощущали их присутствие, движения, возможно, даже эмоции. Сбросив сломанного паука, Карлия забралась на стол. Прицелилась. — Все равно не вижу! Я снова выбежала к стене и остановилась перевести дыхание. Паук отстал. Кончик навершия плясал между столами, словно поплавок. Карлия спускала и спускала тетиву: магическая гроза плавила стрелы, две или три угодили в навершие и отскочили. Снова бросило в жар. Кто-то звал в самое сердце города, хотел поделиться сокровенным, чем-то невероятно ценным. Богатством, что копилось сотни, тысячи лет. Сокровищами, за которые предавали, убивали и отдавали жизни. — Лора! Я моргнула. Ко мне подбирался паук. В сочленениях лап вращались шарниры, по краям пластин переливались письмена. Камень душ казался идеально гладким, а в середине мерцали, вспыхивали крошечные искры. Я обернулась тенью, попятилась и уперлась в стену. Колени дрожали. Кое-как шагнула в сторону, еще раз. Паук застыл, словно энергия иссякла, но огоньки мерцали. Почему не ударила молния? Не то чтобы я очень хотела, но все же. — Лора! Страж повернулся на голос, словно мог его слышать, и заспешил к эльфийке. Какого даэдра? — Я в тебя попаду! Выходи! Я сняла тень, сразу просвистела стрела. Зал осветила вспышка, следом вторая. Карлия стояла на столе, словно статуя на постаменте, и целилась. Третья стрела угодила в камень душ, но отлетела. Паук дернулся, замер на мгновение и заспешил дальше. Когда он был уже близко, эльфийка закинула лук на спину и прыгнула на соседний стол. — Отвлеки его! Я уже шла между столами. Мысли будто не принадлежали мне, ускользали, просачивались сквозь потолок и стены. Кто-то продолжал меня звать: тихо, но очень настойчиво. Я тряхнула головой. Нужно сосредоточиться. Почему паук меня не заметил? На одном из столов поблескивал мертвец. Осенила безумная идея. В тот же миг желание бросить Карлию и бежать в сердце города стало почти непреодолимым. Я прикусила губу, представила, как подхожу к столу и сжимаю мертвеца. Воображала вновь и вновь, пока пальцы в самом деле не сомкнулись на рукояти. — Что ты задумала?! Голос резанул. Я не ответила, медленно двинулась к пауку. Он заметил, развернулся, заспешил, словно крыса почуявшая сыр. По лбу скатилась капля пота, попала в глаз. Я проморгалась, покрепче сжала рукоять. — Лора! Карлия кричала что-то еще, но я не слышала. Паук приближался. Был уже близко, когда я обернулась тенью. Пробежал еще немного, замер. Я размахнулась. Треск. По камню душ зазмеились трещины, брызнули осколками, вылетела молния. Вонзилась в мертвеца, и воздух заискрился, будто в грозовой туче. Я зажмурилась, отвернула голову, продолжая до боли сжимать рукоятку. Что-то звякнуло, загремело и стихло. Безжизненной грудой металла паук лежал на полу. — Почему он тебя не видел? — спросила Карлия, вороша ногой железки. — Не знаю. Она подняла глаза, ничего не сказала, но сердце стукнуло невпопад. У меня появилась новая способность, у Карлии — нет. Кто меня наградил? Вариантов немного. Точнее — один. Данмерка подобрала стрелу, потрогала оплавленный наконечник и сунула в колчан. Некоторое время мы собирали стрелы: те, у которых уцелело древко, эльфийка забирала, чтобы Арнскар сделал новые. Молнии не тронули всего пять стрел, а Карлия израсходовала больше половины колчана. Слишком много для одного-единственного паука. По-хорошему стоило вернуться, с другой стороны, мы еще не посмотрели город. Даже если к Карлии не вернется меткость, есть мешочки с огненной пылью и моя новая способность. Если, конечно, это не случайность. Я сказала, что пока что не хочу возвращаться — к удивлению, эльфийка согласилась. Мы пошли дальше. Я ждала, что она станет больше молчать, но Карлия начала рассказывать истории про древних магов. Мы брели по городу, а она говорила про Азру Властителя ночи, который был не только великим волшебником, но и искусным зачарователем. Замолкала, когда мы искали и проходили ловушки, а после продолжала. Больше всего мне понравилась история про чародея, который служил Уриэлю Септиму VII. Как он обхитрил саму Барензию и украл из подземелья Морнхолда легендарный посох Хаоса. С его помощью волшебник отправил императора в Обливион, принял его облик и правил Империей ни много ни мало десять лет. Мы пробирались по городу несколько часов, не встретили ни одного стража, а из девяти ловушек две оказались сломаны. Миновали более пятнадцати комнат, больших и маленьких, два просторных зала и лестницу, которая скрывала, минимум, еще два яруса. Всем хватит места — эта мысль сильнее и сильнее прорастала во мне, мягким теплом разливалась в груди, отзываясь на губах улыбкой. Аванчнзел шипел, гремел и звал. Каждую каменную плиту, каждую шестеренку переполняла энергия. Я касалась гладкой поверхности и чувствовала легкое покалывание, отдававшееся во всем теле дрожью. Город шептал, что защитит и укроет, обещал, что каждый найдет здесь то, что искал, а я стану первой. На ночлег остановились в каморке с металлической решеткой. Она напоминала тюрьму, но запиралась изнутри. Каким бы гостеприимным ни казался Аванчнзел, ни я, ни Карлия не хотели спать в открытой комнате. Из пола торчала и исчезала в потолке широкая труба, от которой шел жар. Впритык стояла длинная скамья — наверное, кто-то подвинул ее, чтобы греть кости. Мы уселись, сложив по-каджитски ноги, поужинали вяленой олениной и сладкими булочками с айварстедского рынка. Карлия слизывала с пальцев мед и рассказывала про войну между Скайримом, Хаммерфеллом и Хай Роком в конце Третьей эры. Я слушала, прижавшись к горячей трубе и медленно погружалась в сон. Город этого не хотел, звал дальше, шептал не терять времени. Но прошлой ночью я почти не спала, а ласковое тепло и ровный, размеренный голос Карлии убаюкивали. Кто-то тряс за плечо. Карлия, осунувшаяся, с мешками под глазами. Я лежала на скамье, прижавшись спиной к чему-то горячему. Двемерская труба. Мы все-таки нашли Аванчнзел! — Я очень устала, — сказала данмерка. Заняла мое место и, положив под голову сумку, закрыла глаза. Вчерашний день медленно всплывал в памяти, сразу стало зябко, а комната показалась совсем тесной. Город куда-то звал и обещал сокровища. Какой бред! Я потерла веки. Почему Аванчнзел был в списке Делвина? Город сведет всех с ума и убьет. А может, магия действует только на меня? Я посмотрела на усталое лицо эльфийки. Если она чувствовала чары, почему не сказала? Я вспомнила обжигающий стыд. Нужно убираться отсюда. — Карлия. Я склонилась над эльфийкой и мягко тронула за плечо. — Нужно уходить. Она поморщилась, пробормотала что-то, поглубже зарываясь в меховую тунику. На воротнике блеснула брошка, а в ухе я заметила сережку: золотую, в виде пера, вдоль которого переливались крошечные бриллианты. Я закусила ноготь. Проклятье! — Карлия, здесь опасно. Город заманивает нас в ловушку. Я погладила ее по плечу, данмерка оттолкнула руку и перевернулась на другой бок. Понятно. Я вытащила из сумки плащ, сложила с другой стороны трубы и села. Что делать, если наваждение вернется? Мне не справиться, это очевидно. Привязать себя к трубе? С любым своим узлом я справлюсь. Попросить Карлию? Сомнительно. Наверняка город околдовал и ее. Из сумки пропала тетрадь — я нашла ее под скамьёй с заметно уменьшившимся кусочком угля. Пока я спала, эльфийка с пугающей точностью зарисовала весь наш путь и описала каждую ловушку. Наверное, это помогало отвлечься. Я заточила уголь маленьким карманным ножиком и нарисовала убитого паука. Описала, как он двигался, где располагался камень душ и как крепился. Многие воры ни разу не спускались в двемерские руины и никогда не видели стражей. На всё ушло не больше получаса, я снова оказалась наедине с собой. Интересно, что делает Цицерон? Рисует для Лайлы мозаику? Я покачала головой, отгоняя водоворот вопросов. Хранитель занимал слишком много моих мыслей. Подумала о Грелод. Идеальная жертва, не вызывающая чувства вины и душевных метаний. Сколько историй я слышала о тяжелом детстве, о родителях, которые заставляли голодать, награждали синяками и выгоняли на улицу. Их толкала на это нищета, а Грелод мучила для удовольствия. После ее смерти сироты вздохнут с облегчением, а горевать будет разве что Констанция. Вдруг мне понравится убивать? Я делала это и раньше: не ради охоты, не ради справедливости, чтобы выжить. Вдруг Ситис что-то меняет? Навсегда, безвозвратно? «Не думай об этом, — шепнул город. — Я дам тебе всё что нужно. Просто встань и иди, ты уже близко». Овладело спокойствие. Чары. Бороться было, что идти против бурной реки. Поднявшись, я надела плащ, положила тетрадь в сумку, накинула на плечи. Карлия спала, положив ладони под щеку, приоткрытые губы едва заметно шевелились. Я подошла к решетке, осторожно отперла дверь. Очутившись в коридоре, обернулась самой черной тенью и пошла по коридору. Его украшали широкие квадратные колонны с двемерскими ликами. Казалось, это они говорят со мной и нашептывают дорогу. На каждом перекрестке я знала, куда повернуть. Знала, что ни одна из дверей не нужна. За очередным поворотом ждала ловушка. На полу зияла длинная узкая щель, будто каменные плиты разошлись от времени. Внутри таилась «вертушка» — так мы называли тонкую металлическую палку с лезвиями. Почувствовав незваного гостя, вертушка поднималась, расправляла ножи и превращалась в смертоносный цветок. Лепестки кружились, а стебель двигался взад-вперед, преграждая путь. Я вернулась к последней развилке, где видела расколотую колонну. Отковыряла карманным ножиком несколько камушков, возвратилась к ловушке и принялась бросать в щель. Ничего. Осторожно пройдя вдоль стены, я стряхнула невидимость и кинула последний камушек. С тихим треском из щели появился металлический стержень, раскрылись лезвия, закружились. Я набросила тень — вертушка медленно остановилась. Вот это да! Коридор резко поворачивал и шел вниз. Вдоль стен стояли пузатые каменные вазы, украшенные двемерским металлом. Почти все хорошо сохранились, на сером рынке за них выложили бы хорошие деньги. Неужели искатели сокровищ не добирались сюда? «Или не уходили живыми», — проснулся здравый смысл, но город быстро его заглушил. Он шептал, что я уже близко и осталось совсем недолго. От волнения тряслись ладони, по телу разливался жар, будто в груди пылало раскаленное железо. Словно огромные светлячки, на потолке висели продолговатые светильники. Бледно-зеленое сияние с каждой минутой слабело, а когда впереди показалась арка, я уже мало что могла разглядеть. Кажется, на пороге что-то лежало. Тело? Ступая очень медленно, я подошла. От головы остался только череп, едва прикрытый кожей, из которой торчал клок длинных белокурых волос. Между лопатками повисла полуистлевшая рубаха, а ниже тело обрывалось. Ребра и позвоночник были так ровно срезаны, будто их перерубили одним ударом. Вторая часть тела — тряпье и кости — лежала рядом, а еще меч и сапоги, больше моих почти в полтора раза. Где же ловушка? На пороге виднелась выемка, узкая, в полпальца. Она тянулась от одной стены к другой. Я закусила губу. Город торопил. Хотелось подчиниться, но сильнее — жить. Я почти не сомневалась, что в стенах таились лезвия, большие и очень острые. А если так, где-то пряталась спусковая плита или другой механизм. Некоторое время, борясь с желанием разжечь волшебный свет, я рассматривала пол. Потом присела возле тела и нащупала под тряпками меч: он был одноручным, но мне удалось поднять его только двумя руками. Я махнула клинком перед ловушкой, повторила в нескольких местах, еще и еще. Ничего. Что ж, рискнем. Оставив меч, я вошла в зал. В полумраке виднелись трубы: широкие и тонкие, они змеились по полу и вдоль стен. Впереди угадывалось узкое возвышение, похожее на те, куда ставят вазы или статуэтки. Сверху лежало, а может, парило в воздухе, что-то маленькое, не больше ладони. Куб? Он переливался красными и белыми огнями, которые то заполняли грани, то складывались в незнакомые символы. На миг я перестала дышать. Это он звал, он был сокровищем, дороже золота и драгоценностей, сильней оружия и надёжнее любой брони. Небольшой светящийся куб — в таких двемеры прятали знания, накопленные за тысячи лет. Прятали, словно знали, что однажды безвозвратно исчезнут. Все существо, каждая частичка тела и души желала куб. Столько лет он ждал меня, не героя, сильного и ловкого, а больную воровку. Я медленно шла. Вокруг шипел пар, обволакивало тепло, оседая на коже крошечными каплями. Внутри все искрилось. Как любовники предвкушают экстаз, я предвкушала мгновение, когда возьму куб. Так хотелось узнать, какой он: холодный или горячий, шершавый или гладкий, тяжелый или легкий? Огни отражались в трубах за возвышением, сверкали на гладком металле, словно угли в костре. Пляска завораживала. Отблески почти не давали света, но казались невероятно яркими даже на трубах под самым потолком. Ноги онемели, едва не подкосились. То, что я приняла за трубы, оказалось центурионом, двемерским воином-гигантом, закованным в латы. Он стоял в полукруглой металлической нише, опустив огромные руки: одна оканчивалась боевым молотом, другая — секирой с длинным острым шипом. В ушах шумело. Я огляделась, всматриваясь в полумрак, с губ сорвался звук: не то всхлип, не то вскрик. Тут и там — на возвышениях, между колоннами, в нишах под трубами — стояли стражи. Большие пауки с клешнями и маленькие, как тот, что мы встретили вначале. Идеально круглые сферы из двемерского металла, которые можно было принять за странные вазы или украшения. Одно неловкое движение, и они превратятся в смертоносных воинов. Я медленно опустилась на пол, стылый и от пара влажный. Беги, дура! Беги, пока жива! Внутренний голос, крик разума, как всегда, был прав. Очень хотелось послушаться, встать, отыскать Карлию и убраться из проклятого города. Вдохнуть ночной воздух, воздух Рифта: сырой, пропахший тиной и рыбой. Но я не могла уйти без куба. Это было так же очевидно, как то, что Аванчнзел его не отдаст. Стражи не чувствовали меня, но чувствовали куб. Заберу его, и челюсти сомкнутся. Беги! Я спрятала лицо в ладони. Одержимость побеждала, ни оставляя лазейки. Я неслась в пучину, а штурвал выскальзывал из рук. Я была слабостью, настоящей, первосортной, очищенной от примесей, выдержанной почти тридцать лет. Я плакала. От бессилия и безысходности, оттого, что не было лекаря, способного вылечить, снадобья, которое убрало бы навязчивые желания и ненасытную жажду брать чужое. А потом мне надоело себя жалеть. Я вытерла глаза и некоторое время сидела, глядя в никуда, и только желание жить останавливало оттого, чтобы встать и взять куб. «Так и будешь сидеть? — усмехнулся внутренний голос. — Лучше сдохнуть от меча или молота, чем от голода в луже собственной мочи». Я осторожно поднялась, словно не доверяла ногам, и, шмыгая носом, прошла по залу. Рассматривала стражей, словно хищников в зверинце, жалела, что они не в клетках. Паук с клешнями лежал на большом металлическом брюхе, длинные лапы упирались в пол, будто чудище готовилось вскочить. Я почти услышала как щелкнули клешни. Усеянные маленькими шипами, они напоминали раззявленные зубастые пасти. Если тварь меня поймает, первым делом вырвет почки или выпустит кишки. Я обошла паука, остановилась сзади. Сердце колотилось так сильно, будто пыталось вырваться. Внутренний голос молчал. Что ему оставалось? Схватившись за лапу, словно за поручень, я забралась на паука. Поскользнулась — металл был точно лед — удержалась и застыла, будто неумелый акробат. Паук не шелохнулся. Что-то, похожее на надежду, затеплилось в груди. Я мотнула головой и медленно, очень осторожно отпустила паучью лапу. Достала из кармана нож, зажала между зубами лезвие. Сапоги опасно заскользили, я снова схватилась за лапу, на этот раз двумя руками. Села на корточки, спустила ногу, вторую и оседлала чудовище. Как у всех двемерских пауков, у этого камень душ располагался на спине, но не снаружи, а внутри. Ярко-фиолетовый, словно яйцо диковиной птицы, он торчал из-под пластин. Я знала, что если куда-то надавить, они откроются, но после нескольких попыток принялась откручивать винтики кончиком ножа. Первая пластина поддалась легко, на второй не выворачивался центральный винтик. Я со злостью надавила на нож, он соскочил, едва не выпал, а пальцы стукнулись о камень душ. Паук шевельнулся, а в сфере, которая лежала в трех шагах, что-то щелкнуло. Сердце ухнуло, заколотилось в горле. Я застыла, словно статуя. Не двигались и стражи. Вытерев ладони, я снова взялась за винтик. Когда он поддался, кожа на руках горела и саднила. Я открутила еще одну пластину и сунула лезвие под камень, надавила — он выскочил, ударился о пол и разлетелся. То же я проделала с двумя другими пауками и уселась на пол, рассматривая маленьких. Выбить камни не составляло труда, но некоторые или все могли оказаться грозовыми. Когда я училась чувствовать магию в Коллегии Винтерхолда, Дж’Зарго говорил, что молнии не так страшны, если знать, как защищаться. К сожалению, здесь не было смоляных перчаток и не было стеклянной брони, даже двемерской. Я принесла из арки меч и обернула крестовину мешком, в котором еще вчера сидел заяц. Почти все металлы, кроме двемерского, проводили молнии. Клинок был стальным. Если в него ударит молния, а я коснусь крестовины — обожгусь или поджарюсь. Я подошла к пауку, размахнулась. Звякнуло. Камень треснул и рассыпался. Еще два оказались обычными, четвертый разразился настоящей грозой. Молнии вонзились в меч, метнулись в пряжку на ремне. Будто ошпарило, будто сотни крошечных иголочек вонзились в тело. Я выронила меч, тяжело дыша, опустилась на пол. Живот пылал болью. Пряжка отпечалась, словно клеймо, ремень обуглился. Что было бы, если бы молния попала в мешочек с огненной пылью? Я совсем растеряла мозги. Полоски ткани и заживляющая мазь остались у Карлии, в сумке нашелся только платок в пятнах жира и сажи. Я приложила его к ожогу и зашипела от боли. В Бездну двемеров и их треклятых стражей! Отрезав длинный лоскут от плаща, я перевязала рану, долго рассматривала сферы. Встала, ослабила ремень, чтобы пряжка не касалась раны, пошла к центуриону. Каменный пол здесь переходил в металлическую решетку, под которой журчала вода — живая сила города. В котлах она превращалась в пар, толкающий поршни. Они крутили маховые колеса и приводили в движение сотни механизмов. По крайней мере, так говорил Делвин. Он считал, что двемеры строили города у подземных рек и пускали поток через все ярусы. Я наступила на решетку, опасаясь, что она провалится, и вглядываясь в полумрак, пошла. Впереди виднелась стена, поросшая не то лишайником, не то водорослями, которые слабо светились зеленым. Где-то там решетка обрывалась, открывая воду. Булькнул септим. Звук разлетелся, но о глубине ничего не сказал. Я вздохнула и вернулась к стражам. Морщась от боли, склонилась над сферой, коснулась: металл шершавый, теплый. Толкнула — шар оказался тяжелым, внутри что-то звякнуло — толкнула снова, покатила, будто снежный ком. Сфера загремела по решетке, упала в воду. Окатили брызги, шар покачнулся и застыл. Слишком мелко! Но какое-то время я выиграю, а это лучше чем ничего. С передышками я сбросила остальные сферы и взялась за пауков, но потащила не к воде, а в арку. Потом уселась на пол рядом с кубом, доела вяленую оленину, наполовину осушила мехи. Некоторое время отдыхала, не отводя глаз от переливающихся граней, а в груди ворочался страх, полз по горлу ледяной волной. Когда это стало невыносимо, я вытряхнула из сумки все лишнее, надела, затянула лямки. Пробежала по залу: один круг, второй, третий. Остановилась над клинком. Освободила крестовину, сунула мешок за пояс. Сердце билось и замирало. Точно кость застрял в горле страх. Я подняла клинок и закричала. Ноги понесли к возвышению, лезвие ударило. Куб вспыхнул алым, словно уголек в костре, выпал из подставки, а зал взорвался звуками. Какой-то — свист? — заставил броситься на пол и откатиться в сторону. Кажется, что-то вонзилось в сумку. Дротик? Загремело. Я вскочила, отыскала взглядом куб: это было нетрудно, он продолжал переливаться белым и алым. Подбежала и, выхватив из-за пояса мешок, накрыла. Так хотелось коснуться граней! Потрогать узоры! Но это было слишком опасно, особенно сейчас. Отовсюду повалил пар, что-то рассекло воздух, ударило рядом. Сначала я подумала, что рушится потолок, но это оказался молот: центурион проснулся, чтобы наказать воришку. Я прижала мешок с кубом и побежала к арке. Сквозь ткань ощущала, какой он горячий и неожиданно, словно глина, мягкий. Тут и там из пара появлялись сферы, совсем не те, что я сбросила в воду. Откуда-то из стены, из переплетения труб, свалился паук с клешнями, за ним еще. Двемеры знали, как защищать города! Сферы раскрывались, выезжали головы, плечи, руки, превращались в тела, похожие на человеческие. Вот только ноги оканчивались колесами, а руки — мечами. Словно по команде, воины выставили клинки и понеслись на меня. До арки оставалось немного, но я не успевала. Снова грохнул молот, так близко, что едва не выбил душу. В голове зазвенело, я размахнулась и бросила мешок в арку. Когда он пролетал ловушку, из стен выскользнули лезвия: огромные, в виде полумесяцев. Наверное, когда-то они были желтыми, но со временем потемнели от крови. Вонзились в пауков, сжали: от одного отлетели лапы, другой треснул. Я почти обрадовалась, что идея сработала, но слишком близко вертелись колеса и гремели шаги. Накрыло облако пара, обжигающе горячего. «Это конец, это конец!» — билось в голове. Что-то больно поцарапало плечо. Воин пронесся мимо, следом другой. Я обернулась: третий летел прямо на меня, я отпрыгнула — он не заметил. Стражи подъезжали к ловушке и замирали перед грудой металла, словно дети на кукольном спектакле. Центурион продолжал идти, медленно, точно прогуливался. От одного взгляда на него хотелось кричать, но в груди все немело. Воины расступились, словно легионеры перед Туллием. «Это твой последний шанс!» — завопил внутренний голос. Я знала, что он прав, но не могла пошевелиться. Центурион приближался к ловушке, из щелей между латами валил пар. Беги! Я рванула вперед. Проскользнула между ног гиганта, когда он делал очередной шаг. Ловушка так плотно сжимала пауков, что они превратились в металлическую гору. Я схватилась за торчащую лапу, подтянулась. Что-то резануло по ожогу, от боли хлынули слезы. Правая нога отыскала выступ, оттолкнулась. Я забралась на паучью гору, спрыгнула. Зацепилась за что-то носком сапога и упала, ушибив колено. Раздался грохот, молот ударил по преграде, во все стороны полетели пластины, винты и железяки. Одна пролетела над головой, едва не пробив затылок. Поймав мгновение, я схватила мешок и, хромая, припустила по коридору. Воздух становился суше и прозрачней, а светильники горели ярче. Следующий удар молота освободил дорогу стражам. Я обернулась и не сумела их сосчитать. Похоже, сферы уже выбрались из воды, а к ним присоединились пауки с клешнями. Только центурион, слишком огромный для арки, остался в зале. Это бы обрадовало, если бы не скорость, с которой двигались остальные стражи. Пальцы нащупали на ремне мешочек, отыскали узелок. Дерьмо! Зачем я завязала так туго! Колеса шуршали все ближе. Я приказала себе успокоиться, расслабила петлю — мешочек соскользнул в ладонь. Встряхнуть и бросить. Как сильно? Насколько далеко? Я представила, что взбалтываю флягу, размахнулась и рванула дальше. В спину ударило горячее, подбросило, швырнуло. Голову заполнил рокот, самый громкий, какой доводилось слышать, а потом опустилась тишина. Я решила, что потеряла сознание, но боль была слишком реальной. Расплывалась по животу, словно жидкий огонь. Все тело саднило от порезов и царапин, а еще болела левая ступня. Очень осторожно я приподнялась на ладонях. Кажется, ничего не сломала. Попыталась встать и вскрикнула, но голос свой не услышала. Оглохла?.. По спине пробежал мороз, хотя воздух заполнился жаром. Я перевернулась на спину и села. В коридоре полыхало пламя. Слева обрушилась часть потолка, из стены и пола вывернуло несколько плит, всюду лежал покореженный металл. Святой Талос! Если эта «пыль» попадет к Братьям бури, Скайрим достанется нордам. Из огня, словно демоны Дагона, появились стражи. Один заваливался на правое колесо, другой ехал ровно, на месте рук торчали рваные обрубки. У третьего оторвало грудную пластину, среди шестеренок и металлических трубочек светился камень душ. Куб! Где он? Я заозиралась. Мешок лежал в нескольких шагах. Я снова попыталась встать и, наконец, заметила пружину: длиной в два кулака, она торчала из подошвы. Твою мать! Меня накрыли вытянутые дрожащие тени, и я вдруг осознала, что моя собственная тень куда-то исчезла. Наверное, сорвало вспышкой. Стражи выстроились друг за другом и ехали на меня. Первый уже вскинул руку-меч. Словно в темное озеро, я нырнула в ближайшую тень. Воины остановились. Тот, что с погнутым колесом, так сильно завалился набок, что чудом не упал. Я истерически хихикнула и снова не услышала. Стражи поехали дальше, окружили мешок и принялись рубить вокруг воздух. Наверное, решили, что враг повержен: остановились, отъехали. В груди у стража вспыхнул камень. Мешок зашевелился, будто внутри вновь очутился заяц. Начал плавно подниматься, вырисовывая идеально ровные грани. Они продолжали светиться, и красно-белые переливы просвечивали сквозь ткань. Воины развернулись и поехали к арке, мешок поплыл следом. Ну нет! Я выдернула из ступни пружину и встала. Схватила длинную крепкую железяку, которая еще недавно была частью паучьей лапы. Первым ехал страж без грудной пластины. Я размахнулась, целясь в камень душ, но железяка соскользнула и угодила в сплетение трубок. Страж дернулся, полоснул воздух, где секундой назад был мой живот. Я развернулась и ударила опять. Почувствовала как железяка пробивает камень, увидела как он сыпется на пол. Второй воин проехал мимо и едва не сбил с ног. Я стукнула его по гнутому колесу: пыталась доломать, но не сумела даже поцарапать. Зато крепеж, соединяющий ногу и колесо, ходил во все стороны. Я ударила туда, еще и еще, пока страж не повалился. Оперся на руки-мечи, попытался встать, снова упал. Безрукий воин уже приближался к пламени. Мешок летел за ним, словно магический свет за волшебником. Я догнала, стиснула зубы от боли и подпрыгнула. Пальцы поймали край мешка, рванули, прижали к груди. Из последних сил я побежала назад. Уши болели. В голове нарастал шум, словно я неслась сквозь ревущее пламя. Впереди ждал поворот, за ним — вертушка. Что-то проехалось сзади по сапогу: безрукий. Не успела обернуться, он наехал опять. Ноги подкосились, я выставила свободную руку, уперлась в стену, удержалась. Воин надвигался снова, позади я увидела еще двух. Они выезжали из пламени и катились удивительно быстро. Из головы вылетели все проклятья. Я увернулась от колеса, выбежала к ловушке и перебросила через нее мешок. Лезвия выскочили, завращались, рассекая воздух. Я вжалась в стену, пропуская стражей. Все трое замерли у ловушки. Мешок поднялся в воздух. Ну, конечно! C чего я решила, что они не смогут проделать свой фокус на расстоянии? Мешок раскрылся, словно кто-то заглянул внутрь. В груди вспыхнул огонь. — Он мой! — закричала я, но голос не услышала. Мешок дернулся, закрылся. Вертушка остановилась, спрятались лезвия. Стражи поехали, мешок поплыл по воздуху и скрылся за дальним поворотом. Я ударила кулаком в стену. Карлия забрала мой куб! Мой! Я побежала, хотя это с трудом можно было назвать бегом. Ступня разрывалась от боли, будто кусочек пружины остался внутри и с каждым шагом входил глубже. Cтражи пропали из виду. Я закричала от злости, но по-прежнему слышала только гул, превращающийся в звон. Пол дрогнул, погасли светильники. Слепо озираясь, я прижалась к стене. Спокойно, спокойно. На трясущихся пальцах заплясали искры света, слились в сияющий шарик и взмыли ввысь, срывая с меня тень. Что ж, по крайней мере, я не ослепла. Ноги заплетались. Снова стало жарко, а воздух пропитался гарью, едкой и удушливой. Карлия бросила огненную пыль. Я не удивилась, когда увидела в потолке дыру, а что коридор окажется завален — не ожидала. Внутри похолодело. Остаться замурованной в Аванчнзеле — такой смерти я хотела меньше всего. Внизу между камней виднелся маленький лаз, но судя по оранжевым всполохам с той стороны горел огонь. Я опустилась на пол. Рядом лежала почерневшая голова стража, чуть дальше перекошенное колесо. Свернувшись в клубок, я уставилась на всполохи. Поняла, что не услышу, если потолок продолжит рушиться. Вокруг простиралась бесконечность, заполненная звоном и болью. То, что время существует, говорило лишь медленно ослабевающее пламя. Я не заметила когда оно погасло. Казалось, тьма навалилась внезапно. Сил хватило на еще один шарик света, и чтобы пролезть под обвалом. Все было, как во сне. Я пришла в себя, когда увидела Карлию. Она лежала на полу, раскинув руки. Штаны на левой ноге выгорели. От бедра и до середины голени кожу покрывали волдыри. Я опустилась возле эльфийки, приложила пальцы к носу, ощутила дыхание. Жива. Рядом, вывалившийся из мешка, переливался куб. Я аккуратно убрала его обратно и спрятала в заплечную сумку, тронула Карлию за плечо. Она скривилась, приоткрыла веки. Спросила что-то и глаза распахнулись, в них читался испуг. Я показала на собственные уши и покачала головой, мол, тоже ничего не слышу. Кажется, ее это успокоило. Опершись на мою руку, эльфийка села и мрачно поглядела на ногу. Оглянулась, рыская взглядом по камням, пружинам и железякам. Я указала на свою сумку. Карлия облизала губы, некоторое время мы молча глядели друг на друга. Она вздохнула и пробормотала что-то. Я нахмурилась, словно спрашивая «Что?». Эльфийка повторила, я прочла по губам: — Бриньольф нас убьет. Мы выбрались из руин за два часа до заката, а до Айварстеда добрели только к ночи. У Карлии начался жар, она хромала и еле шла. Покупая мешочки с огненной пылью, мы взяли мазь от ожогов. Немного, да и повязка закрыла только бедро, но без этого Карлия вряд ли добралась бы до деревни. Я чувствовала себя гораздо лучше. В правом ухе по-прежнему звенело, но слух возвращался. Болели ступня и живот, зато отпустили навязчивые мысли. Вдали от Аванчнзела магия куба слабела, а вскоре пропала полностью. Я радовалась добыче, как радовалась бы любой украденной вещице, но рисковать жизнью больше не хотела. Айварстед называли деревней паломников, целителей здесь было больше чем в столице. Карлия сказала, что мы должны пойти к Радужному Чешуей — лекарю, не задающему лишних вопросов. Он жил на окраине деревни, у озера Гейр, в маленьком добротном доме. Щели между бревнами были грубо замазаны глиной, а ставни на окнах, выходящих к воде, заколочены. Никто не открыл. За домом был небольшой сад. Мы устроились под кустами можжевельника, потревожив семью трясогузок, свивших в колючей кроне гнездо. Я три раза наполняла мехи из дождевой бочки, прежде чем Карлия утолила жажду. Эльфийке становилось хуже, но она твердо решила ждать. Я уже думала взломать замок, когда вернулся лекарь: высокий аргонианин с перламутровой чешуей, которая казалась то фиолетовой, то желтой, то синей. Вопросов он, в самом деле, не задавал. Только один: спросил, что обожгло Карлию. Вести о новой огненной смеси его не обрадовали, я даже подумала, что аргонианин откажется лечить, но покачав шипастой головой, он ушел за повязками. Ожоги были серьезными. Радужный Чешуей сказал, что Карлии лучше остаться, но она наотрез отказалась. Я тоже не горела желанием торчать в Айварстеде, но мы могли хотя бы переночевать. Карлия не желала слушать, и мы едва не поссорились. Мне совершенно не хотелось искать извозчика ночью. Радужный Чешуей сказал, что фермеры с Черной реки рано утром едут на праздник в Рифтен. Я умылась, наспех причесалась и, заняв у ящера плащ — мой годился только на тряпки — отправилась на ферму. Крестьяне оказались близнецами лет тридцати, рослыми нордами с мозолистыми ладонями. Зимой по вечерам братья стругали посуду и игрушки, чтобы продавать на Дне шута. За тридцать септимов они согласились подвезти нас с Карлией и не особо возражали выехать пораньше. Пока деревянные олени и грязекрабы укладывались в повозку с тарелками и ложками, Радужный Чешуей перевязал Карлию и занялся мной. Перевязал ожог и осмотрел уши, успокоил, что слух со временем вернется полностью. Напоил отваром зверобоя и посоветовал провести пару дней в тишине. А вот рана на ступне ему не понравилась. Целитель сказал, что если не наложить зачарованную мазь, нога начнет гнить. Мазь была довольно слабой, а зелье, за которое Карлия отдала почти двести септимов, заживляло ожоги за день. Радужный Чешуей сказал, что они затянутся и сами, если вовремя менять повязки, хорошо есть и много отдыхать, но эльфийка не желала ждать. Перед уходом Карлия спросила, не видел ли целитель ее кузена, данмера по имени Рейвин. Мол, две недели назад он поехал в Айварстед, чтобы вылечить колено, и пропал. Лекарь сказал, что данмер появился на закате, купил баночку мази и уехал. Випир уже выяснил это, но не спросить еще раз было бы глупо. К сожалению, Радужный Чешуей не заметил ничего необычного, сказал лишь, что колено выглядело скверно, но от зелья Рейвин отказался. Вскоре телега уже тряслась по главному тракту. Карлия выпила зелье, свернулась между мешками и уснула. Я сидела на ящике, из которого торчали деревянные лапы, клешни и хвосты и болтала с близнецами. Они продавали поделки уже пять лет подряд, а в этом году впервые купили краски, самые дешевые, из горноцветов, и разрисовали несколько игрушек. Я сказала, что работаю на семью Черный вереск, мечтаю выслужиться и управлять медоварнями. Мы болтали о празднике, вспоминали прошлогодних бардов и фейерверки, а потом сон сморил и меня. Когда мы подъехали к Рифтену, солнечные лучи выглядывали из-за гор и высвечивали верхушки деревьев. Лес больше не выглядел пустым и холодным. На березах зеленели первые листья, в вышине звенели незнакомые трели. Однажды один охотник сказал, что скворцы-пересмешники, вернувшись с зимовки, поют голосами южных птиц. Возможно, так заливались валенвудские древолазы или чернотопийские лягушкороты. Карлия проснулась сама. Под глазами темнели круги, веки опухли, но лихорадка отступила, а из взгляда исчезла тревога. Мы слезли с телеги, совсем немного не доехав до города. Если близнецы и удивились, то виду не подали. Я пожелала им хорошей выручки, они — повеселиться и следить за кошельками. В Крысиной норе спали все кроме часовых. Этой ночью воры, наконец, заложили вход, о котором узнала Астрид. Скрепляющая смесь еще не высохла, но стена выглядела внушительно. Мы готовились заделать еще один или несколько коридоров, в зависимости от того, где Лайла продолжит поиски. По словам часового, прошлым вечером солдаты откопали полуобвалившиеся затопленные подземелья, и работа остановилась. Комната Бриньольфа пустовала. Я обошла места, где вор иногда ночевал, но так и не нашла. Нога совсем разнылась, я попросила Карлию разбудить меня до полудня и отправилась спать. Сквозь сон доносились знакомые звуки: скрип и скрежет стульев, голоса, бряканье вилок, смех. Когда я поворачивалась на левый бок, их заглушал слабый звон. Кто-то постучал. Где я? Вокруг царила темнота, из-под двери пробивалась полоска света. Вернулась память, и сердце успокоилось. Дома. Подошла к двери, сдвинула щеколду. На пороге стоял незнакомец с темно-синим лицом. На губах, словно грубые стежки, чернели линии. Нарисованная на щеке рана, рваная и гниющая, выглядела вполне натурально. Особенно виднеющиеся сквозь плоть зубы. — Утро доброе, — незнакомец говорил голосом Руна. — Скоро полдень. Я улыбнулась. — Привет. Вернулась в комнату и отыскала мехи с водой. Прополоскала горло, остальным умылась. Рун ждал. Многие по-прежнему не решались заходить в каморку Делвина. Я тоже ее сторонилась, пока не понадобились заметки. Присутствие Делвина ощущалось во всем: в незаконченных чертежах, в недопитой бутылке, в диковинных механизмах на полке, в рубахе на спинке стула. — Значит, мертвяк? — спросила я. — Что? — Рун на секунду растерялся. — А, да. Провел ладонью по грязным спутанным волосам. — Давно разложился? — С неделю, — он рассмеялся, нарисованные зубы съехали к ушам. — Недурно вышло, да? Этьенова работа. — Впечатляет. — А ты пойдешь? Для Гильдии воров День шута был главным праздником. Это знал весь Тамриэль. «В День шутника следи за кошельком, иначе станешь круглым дураком», «Зевака в скоморохов день воришкам легкая мишень». Таких поговорок я могла назвать не меньше десяти — народ любил их, но не особо прислушивался. Игры и пляски, представления и фокусы, переполненные таверны и пустые дома. Что голодному пир! — Конечно, — я кивнула и вышла, натягивая дублет. — Бриньольф вернулся? Рун покачал головой. — А где Карлия? — Отдыхает. Мы свернули в сводчатую арку и очутились в Буйной фляге. Воры готовились к празднику. Как и остальные горожане, несмотря ни на что, они тоже хотели повеселиться. Випир в мешковатой рваной тунике натягивал перчатки с длинными когтями, рядом за столом в накидке из волчьих шкур сидел Синрик: словно в зеркало гляделся в бронзовую тарелку и рисовал звериный оскал. Тонилла устроилась на барной стойке. Черное платье ниспадало складками, талию стягивал украшенный перьями пояс, на шее висела веревка с маленькими птичьими черепами. Закрыв глаза, редгардка что-то говорила, а кто-то в длинном балахоне с капюшоном украшал ее веки узорами. — Лора! Неизвестный оказался Этьеном, я узнала по голосу. Сунув кисть за ухо, бретонец взял со стойки бутылку и направился к нам. Из-под капюшона выглядывала нарисованная кошачья морда. — Каджиты тебя подерут, — сказала я. Он хмыкнул. — Пусть попробуют. Глянь, что есть! Протянул бутылку. Кислый запах вина и душистый аромат пряностей. Я сделала глоток, присвистнула. — Из Солитьюда? — Ага! Есть еще настойка от пердежа и мешок каких-то алинорских фруктов. Пережили такую дорогу, чтобы сгнить у Векела на кухне. — Настойка от пердежа? — Хаммерфеллский бренди, — Этьен осклабился. Я рассмеялась. — Так плох? — Отличный бренди! — крикнула Тонилла. — Этьен зажрался! Бретонец улыбнулся еще шире, хотя это казалось невозможным. — Погоняем сегодня? В День шута в Гильдии устраивали соревнования: кто срежет больше кошельков и украдет самое дорогое украшение. Каждый месяц до конца года победители получали дополнительные пятнадцать процентов от общей наживы. — Конечно. — Как обычно, в полночь? В это время горожане уже расходились, а воры собирались в Буйной фляге и помогали друг другу принести награбленное. Это было не только опасно — могли остановить и проверить стражники — но и тяжело. Однажды Векс срезала двадцать три кошелька и мы несли их в большом мешке по очереди. Я кивнула и глотнула вина. — Кто привез? — Сапфир. — Час как приехала, — добавил Рун. — И где она? — Спит. — Разбуди, пусть идет на кухню. В большом котле над очагом булькала похлебка. Все столы, включая разделочный, даже облезлая тумба в дальнем углу ломились от тарелок и подносов с едой. Чего тут только не было! Запечённая лососина и жареные фазаны, печеночная колбаса и копченая свинина, трубочки с сыром и медовые вафли. В ящиках на полу стояли бутылки, стеклянные и глиняные, узкие и пузатые. На деревянных подставках громоздились бочки: на некоторых был нарисован овес и шишки, на других пшеница и ячмень. Гильдия изрядно тратилась на праздник. Мясо и сыр покупали у фермеров, лососину — у рифтенских рыбаков, дичь стреляли. Вино привозили из Вайтрана, а пиво варил Векел. Он начинал готовиться ко Дню шута еще зимой: коптил, солил и сушил. С большим трудом я отыскала пустую плошку — да и та была заляпана жиром — и пошла к очагу. У огня спали две самые сытые твари Скайрима: огромные черные псины, Нычка и Отмычка. Полноправные члены Гильдии, они охраняли наши жизни, первыми пробуя еду и питье. Перешагнув через Отмычку, я наполнила из котла полную плошку похлебки и устроилась за тумбой в углу. Почти все съела, когда появилась Сапфир. Рубаха выбивалась из штанов, сапоги, высокие, с квадратными носами, покрывала засохшая грязь. Сонной или усталой воровка не выглядела, но взгляд казался отстраненным. Она принесла еще один табурет, села напротив и уставилась на пламя, лижущее котелок. Я оторвала кусок пшеничной лепешки и обмакнула в остатки похлебки. — Рун сказал, во время похорон летали вороны, — сказала Сапфир. Не чувствуя вкуса, я прожевала лепешку, проглотила. — Карлия открывала дверь в Вечнотень. — Думаешь, они слились с тенями? Я прислонилась спиной к стене, поглядела во мрак, застывший по углу. — Не знаю. Надеюсь. Дверь распахнулась. Со связкой дров вошел Векел, бросил у очага. Отмычка даже не проснулась, Нычка недовольно заворочалась, повернулась на другой бок. Норд одарил меня неодобрительным взглядом, но ничего не сказал и снова исчез. — Как Ёрш? — спросила я и потянулась к ближайшему ящику за бутылкой. — Не просыхал два дня. Как обычно, в общем. Я отвалила, чтобы воздух не сотрясать. С пьяным Ершом было приятно торговаться и заключать сделки. Он охотнее уступал и не слишком заламывал цены, но когда трезвел, ничего не помнил — а может, делал вид — и все начиналось по-новой, гораздо жёстче. — Вернулась, когда оклемался. Встретил, посочувствовал из-за Делвина. Душевно так, меня почти проняло. Нордка ухмыльнулась, почесала бровь. Я вытащила пробку из горлышка, сделала большой глоток. В этом вине не чувствовалось специй, только сладость, легкая, почти медовая. Сапфир продолжала: — Завел песню, что знал Делвина лет двадцать и у него — Ерша — наглости не хватало брать с друга по обычным расценкам. А сейчас все изменилось и работать в убыток он не может, но по старой памяти немного скинет. Нордка снова усмехнулась. — За сведения заломил в два раза, слежка отдельно, в зависимости от того, за кем и когда. За новости и сплетни как раньше, но платить каждый месяц, так что тоже в два раза считай. То же самое с поиском, а на сбыт двадцать пять процентов набросил. Это, дескать, и есть скидка по старой памяти. — Кусок дерьма, — восхитилась я. — Что ты? — Ушла. — Молча? Делвин славился спокойствием и вдумчивостью. Многим казалось, что именно эти качества приносили ему выгодные сделки, но главным было другое. Вор влезал в дома, опустошал карманы, рылся не только в вещах, но и в чужом прошлом. Однако на переговорах он чувствовал черту, которую нельзя переходить, не требовал лишнего, но и другим не позволял наглеть. Сапфир была другой. Она напоминала мешочки с огненной пылью: эмоции вырывались резко, били и швыряли, но не обидчиков — ее саму. — Я... — протянула Сапфир, между бровей залегла глубокая морщина. — Его все время помощник дергал. Вошел, когда Ерш расценки озвучивал, спросил что-то. Они отвлеклись, и я незаметно исчезла. Нордка пожала плечами. — Пошла на рынок, потом в порт, весь день по городу шаталась, деньги тратила. Вечером в таверну, там меня Ершов помощник поджидал. Звал вернуться, но я сказала, что уезжаю. Я не собиралась, но решила не блефовать. С рынка вино как раз привезли, я — в конюшню, вьюки нагружать. Тип отвалил. Сапфир забрала у меня бутылку, выпила немного. — Ерш сам явился, сразу. Видимо, ждал. Сказал, я его оскорбила, уходом своим. Я хмыкнула. — Что ты? — Ничего, бутылки соломой перекладывала. Он тирадой разразился: дескать, много лет вместе работаем, отношения наши очень важны и нельзя их так просто перечеркнуть. Я согласилась, мол, правда, нельзя. Он спросил, почему я ушла. Представляешь? Потому что, говорю, цены не устраивают. Нордка еще сильней нахмурилась, передразнила себя: — Цены не устраивают, — воскликнула: — Да он нам в душу насрал! — Так и сказала? Она чуть сникла, покачала головой. — Нет. Только про цены. Ерш на это сказал, что готов торговаться, а я ответила, что невозможно торговаться, когда расценки взлетают в два раза. Он снова начал про работу в убыток и тяжелые времена. Я так разозлилась! В самом деле уехать решила. Открыла стойло, коня вывожу, а Ерш говорит: называй свои цены. Я улыбнулась. — Тут уж нормальная пошла торговля. Баран этот своего не упустил, но больше не борзел. В общем, — Сапфир на миг замолчала и принялась загибать пальцы. — За сведения платим на тридцать процентов больше, но никаких наценок за слежку. Если цель не уровня Элисиф или Ульфрика. За новости и сплетни — как раньше, раз в два месяца, но на двадцать пять процентов больше. Что там дальше? — Сбыт. — Восемнадцать процентов. — Плюс? — Нет, всего. Я присвистнула. — Но зимой на все дополнительные пять процентов. — Почему? — Тяжело, говорит, людей мало да и те без просыпа пьют, морозиться не хотят. Я прислонилась спиной к стене, облизала губы. — Возьмешь на себя Солитьюд? Сапфир моргнула. — Что? — Кто-то должен заменить Делвина. Повисла тишина, я продолжила: — Мы будем помогать, особенно первое время. Можешь выбрать, что больше нравится — чес, рыбалку, уборку — и начать с этого. Но переговоры с Ершом в любом случае — на тебе. Она поморщилась. — Видеть его не хочу. Но взгляд потеплел. — Дашь подумать? Я пожала плечами. — Думай. Она провела рукой по растрепанным волосам, вдруг оживилась, даже выпрямила спину. — Ты сказала выяснить, кто такой Мартин — Ерш вовсю копает. Я затаила дыхание. — Я поэтому и задержалась. Ерш выяснил, что за последние полгода никто под именем Мартин в столицу не приплывал. В данстарский порт тоже. Блондин со шрамом на шее приезжал в начале месяца в Рифтен, но это мы знаем. Больше никого с таким шрамом не видели, но видели кое-что другое. В глазах Сапфир плясали огоньки. — В середине месяца Высокой звезды в Фолкрите появился имперец, чуть живой, с перевязанной шеей. Остановился в таверне, три дня не выходил. Хозяйка решила, что помер, сунулась, а комната пустая. Я вытащила из-под ворота подвеску, принялась поглаживать аметист. Нордка продолжала: — Хозяйка сказала, блондин. Одет хорошо, но ничего при нем не было, даже сумки. — Что еще? — Пока все. Ерш разузнает обо всех более или менее знатных Мартинах в Сиродиле, особенно тех, что уехали. К сожалению, это имя встречается там слишком часто, спасибо Дагону. Наверное, поможет шрам, но если тип из Фолкрита — тот, кого мы ищем, порезали его уже в Скайриме. — Когда ты поедешь к Ершу? Она вздохнула. — Через пару недель. — Пусть разузнает про фолкритские шайки. Сапфир вскинула брови. — Думаешь, это кто-то из них? Я пожала плечами. — Там много всякой швали. — Например, Темное Братство. Я хмыкнула. — Их тоже не стоит исключать. Мы помолчали. — Про Рейвина не забыла? — спросила я. Мы хотели проверить его историю. — Да, Ерш уже отправил кого-то на Солстхейм. Сапфир посмотрела на дверь, я услышала шаги. Дверь распахнулась, но вместо Векела вошел Бриньольф. — Вы обе здесь и обе живы! — голос сотряс кухню. Отмычка подняла голову и недовольно тявкнула. Вор выхватил у Сапфир бутылку, залпом осушил половину. Выдохнул: — Нужно поговорить! Срочно! Сапфир отправилась досматривать сны, а мы с Бриньольфом ушли в его комнату, прихватив вино и трубочки с сыром. — Помнишь, мы узнали, что Серлунд бывает в храме? — спросил вор, поставил бутылку на стол и уселся в кресло. Я устроилась напротив и захрустела трубочкой. Если Мавен не выдавала желаемое за действительное, Ульфрик и Лайла каким-то образом поддерживали связь. Самым надежным способом считались чары, но ярлы должны были всецело доверять своим волшебникам, а те в совершенстве владеть магией Изменения. О придворном маге Ульфрика мы пока ничего не знали, а Вайландрия, с ее дырявой памятью, не вызывала доверия даже у жрецов Стендарра. Лайла и Ульфрик могли обмениваться посланиями и без магии. Например, передавать друг другу книги с едва заметными метками под буквами, из которых складывался текст. А может использовали шифр или передавали послания на словах. Перед отъездом в Аванчнзел мы с Бриньольфом встретились с Ормульвом — стражником, который продавал Гильдии сведения. Говорили о личной охране Лайлы. Ормульв назвал стражников, которых ярл любила больше других и, возможно, сильнее доверяла. Пока мы с Карлией ползали по подземному городу, Бриньольф должен был за ними следить. Кажется, что-то пошло не так. — Я действительно его там видел, три дня назад. Серлунд вошел, подал Марамалу и уселся в самый конец. У Бриньольфа была еще одна идея. Младший сын Лайлы, Серлунд, был белой вороной в семье. Открыто поддерживал Империю, за что мать лишила его наследства и почти не разрешала покидать крепость. Бриньольф считал, что Серлунд мог бы стать нашим союзником. В Гильдии многие симпатизировали Ульфрику, но поддерживали — единицы. Никто не хотел войны, нищеты и болезней. Все понимали, что если Ульфрик придет к власти, пройдет много лет, прежде чем вернется спокойная жизнь. Еще больше — прежде чем наладятся ремесло и торговля, а Гильдия процветала, когда процветал народ. — За ним какой-то хмырь приглядывал. Я у него кошелек стащил, бросил на проходе. Ну, знаешь, — продолжал Бриньольф. — Зашли старики, увидели кошель, засуетились. Мол, чей. Хмырь увидел, давай, доказывать, что его. Я — к Серлунду, сел рядом, посочувствовал из-за дракона. Парень поглядел и говорит: знаю, мол, тебя, ты на рынке ослиной мочей торгуешь. Вор расхохотался и взял у меня трубочку с сыром. — Я промолчал, он снова глянул. Моя мать, говорит, давно бы вас повесила, но вы — человек Мавен. И усмехнулся, невесело так, — Бриньольф захрустел трубочкой. — Хмырь тот быстро с кошельком разрулил, поэтому я сказал Серлунду, чтобы бежал из Рифтена, иначе умрет из-за взглядов, которых не разделяет, за грехи, которых не совершал. И свалил. Я присвистнула. — Опасно, Брин. — Знаю. Он прожевал трубочку и запил вином. — На следующий день я пришел на рынок. Грелха сказала, что про меня спрашивала какая-то девушка, служанка из крепости. Я не стал ее искать, вдруг западня. Вечером пришел в таверну, просидел до поздней ночи, перетрындел с половиной города. Кстати, тебя искал твой дружок. Он правда собирается разукрасить крепость мозаикой? Я пожала плечом. — Не суть. Ночью явился Серлунд. В плаще, лицо замотано, словно у алик’рского наемника. Давай, говорит, потолкуем, без свидетелей. Знаешь, мол, место безопасное? У меня яйца сжались. Думаю, вдруг переоценил слухи, может поганец мамочке настучал, а на улице головорезы ждут. Но делать нечего, пойдем, говорю. Вышли — на улице ни души. Вот, думаю, свернем в подворотню и конец мне. Но Серлунд будто и, правда, не знал, куда идти. Повел его на запад мимо склада, на старый причал. Слежки не засек. Да и парень больше меня головой крутил. На причале лодка, сто лет в обед, так он и в нее заглянул. Бриньольф хмыкнул и поскреб бороду. — Успокоился немного, спросил: что, мол, ты имел в виду, когда говорил про взгляды и смерть. Ты и так прекрасно понял, отвечаю, иначе мы бы здесь не стояли. Думаешь, Цезенний просто так приехал? Вали пока можешь. Ульфрик смутьян и предатель. Я слышал, ты считаешь так же. Но когда придет час, всем будет плевать. Понимаешь? Бриньольф глотнул вина. — Он молчал, долго. Потом спросил: «Кто ты?» Я усмехнулся. Жулик, говорю, торгующий ослиной мочей. Мол, и так шкурой рискую, никто не верит, что тебе доверять можно. Махнул рукой и пошел. Вор глядел куда-то перед собой. — Серлунд догнал. Рассказал всякое. Лайла уверена, что парня прокляли, болезнь наслали. Дескать, не может здоровый человек Империю поддерживать. Вайландрия чего только не делала, даже кровь ему пускала. — Зачем? — удивилась я. — Чтоб дурь вышла. Я вскинула бровь. — Ага. В общем, парень излил душу, а потом спрашивает: «Скоро нас схватят?» Бринольф облизал губы. — Дело времени, говорю. Знаем, что мать твоя Братьям Бури помогает, оружием и доспехами. Хотим на горячем поймать. — Бриньольф! Кровь застучала в висках. — Ты рехнулся? Вор отрывисто вздохнул, покачал головой. — Парень готовый был, не мог я не попробовать, — заерзал в кресле. — Попробовал да пожалел. Серлунд молчал с минуту, стоял словно оглох. Сказал, что тайну сохранит и дал деру. Я спрятала лицо в ладони и выдохнула. — Последние дни, — продолжал вор, — я никуда не ходил без этого. Я опустила руки и увидела, как Бриньольф расстегивает жилет. Внутренние карманы были заполнены флакончиками и крошечными мешочками, в петлях, где обычно болтались отмычки, висели ножи. — Мавен нас убьет, — сказала я, — медленно и мучительно, сначала тебя, потом меня. — Погоди. Бриньольф нетерпеливо махнул рукой. — Я в таверне всю прошлую ночь торчал и сегодня пошел. Серлунд так и не появился. Что делать? Рассвело, я — в Гильдию: иду, на улице ни души, вдруг из-за колодца девка выскакивает. Тощая, но хорошенькая, глаза огромные, испуганные. Хватает за руку. Пойдем, говорит. И в проулок тянет, на вопросы не отвечает. Теперь точно конец, думаю, но иду. Девка ведет, за пекарский дом сворачивает и ну шептать: это мы, мол, все хорошо. Я за кинжал, а из-за поленницы Серлунд. Белый как молоко. Выведи, говорит, из города, бежать решили. Я вскинула брови. — Шутишь? Бриньольф ухмыльнулся. — Повел их к дыре за склепом, час от караулов прятались. Пролезли кое-как, перебежали в березняк. Что дальше, спрашиваю. Серлунд говорит: в Вайтран, дескать, собираемся, там у Фриты — это баба его — тетка живет. Переждем, мол, а потом в столицу. В легион хочет. Я покачала головой, не веря собственным ушам. — А как бежать собираетесь, спрашиваю. Через лес до Айварстеда, говорит, а там как пойдет. На своих двоих. Представляешь? Ты, спрашиваю, совсем дурак? Вас до полудня схватят. А где мы лошадь возьмем, говорит? Не конокрад, мол. Сбегал я на конюшню, привел свою кобылу. А что делать? Время поджимает. Про Вайтран, говорю, забудьте. Там вас быстро найдут, в столице тем более. Переждать нужно года два-три, а пока на запад скачите. Там деревенька есть, Карвастен. Забытое богами место. Но работа найдется, как-нибудь справитесь. — Добрый ты человек, Брин, — усмехнулась я. — Серлунд в долгу не остался. Вор расплылся в довольной улыбке. Я приподняла бровь. — На прощание сказал, что мать никогда его ни во что не посвящала, но и не боялась. Он кое-что слышал. Сегодня на праздничной мистерии один из солдат передаст послание для Братьев Бури. Концы каната извивались по дощатой мостовой словно черви, а повязанный в середине пестрый платок порхал то туда, то сюда, напоминая бабочку. Посостязаться в перетягивании выстроилась целая очередь — слишком заманчивой была награда: бочонок черноверескового меда. Сейчас два вампира и драугр соревновались с троллем, оборотнем и великаном. Я уже не сомневалась, что нежить выиграет, когда один из вампиров запутался в подоле ярко-алого одеяния и упал на драугра. Они выпустили веревку — другая команда дернула и полетела назад. Оборотень опрокинул чан с пивом, а тролль и великан угодили в молочный прилавок. Покатился сыр, разбились крынки. Сливаясь с темным пивом, по земле потекло молоко. Над ухом раздался хохот. Лицо моего соседа прятала маска: звериный оскал с настоящими саблезубьими клыками. Плечи покрывала меховая накидка, кожаные перчатки оканчивались длинными когтями, тоже настоящими. Незнакомец явно не бедствовал, а худобой мог сойти за эльфа, но уши были человеческие. — Не знаю, куда и смотреть! — воскликнул он и бросил вниз камушек. Мы сидели между зубцами городской стены и глядели на город. Солнце припекало, только стылый ветер напоминал, что в разгаре весна, северная и переменчивая. Пахло дымом, свежей сдобой и жареным мясом. Отовсюду доносилась музыка и песни, улицы пестрели карнавальными нарядами: сшитыми наспех из старых рубах и изношенных шкур; из шелка и бархата, с кружевами и вышивкой, над которой портные трудились не один месяц. Горожане танцевали, играли в кости, ели и пили, но главным развлечением была мистерия. В этом году Лайла посвятила ее Тайберу Септиму. Площадки расположили где и обычно, лишь одну из-за разрушений элементаля перенесли к усадьбе Черный вереск. Лучше всего я видела сцену у крепости Миствейл. Возле ворот стояла железная стойка с холстом-пейзажем: на фоне ясного неба зеленели деревья, в середине возвышался белокаменный дом с десятком колонн. Слева на площадке сидел бретонец с лютней и поджарая нордка с барабаном. Они не играли и глядели на актеров. Темноволосый имперец в длинном меховом плаще тянул руки к небу, говорил о подвигах, величии Империи и — я плохо слышала — кажется, о мести. Словно настоящая, переливалась на солнце корона и красное пятно на груди выглядело неожиданно правдоподобно. Перед королем преклонил колени широкоплечий норд в сверкающих доспехах. Главная роль досталась самому избалованному вниманием человеку — старшему сыну Лайлы, Харальду. Король схватился за грудь, словно только заметил рану, упал, покатилась по земле корона. Нордка застучала в барабан, а из-за холста выбежали актеры в серых одеяниях, вскинули клинки, почему-то изогнутые, и бросились на Харальда. Он вскочил, с нарочитым героизмом выхватывая меч, и бросился в бой. Под ускоряющийся гром барабана враги падали один за другим. Из-за холста выскользнул новый, подкрался к Харальду, резанул мечом, оставляя на горле красный след. Толпа ахнула. Невольно вздрогнула и я, хотя видела, что клинок деревянный. Наверное, его покрыли краской, а может, это был очередной фокус Вайландрии, которая стояла в первом ряду, рядом с Лайлой. Волшебница наколдовала грозу, когда Талоса призвали Седобородые, и россыпь огненных искр, когда нарекли его драконорождённым. Харальд резко развернулся и быстрым ударом сразил врага. Толпа закричала, захлопала. Мой сосед в наряде саблезуба приподнял клыкастую маску, сунул два пальца в рот и засвистел. Я и забыла, что Талосу перерезали горло. Как он выжил? Кажется, после этого всю оставшуюся жизнь он шептал. А у Мартина с голосом было в порядке. Я пробежала взглядом по толпе и не нашла Бриньольфа. По словам Серлунда послание Братьям Бури должен был передать солдат, одетый медведем. Во всем городе только двое осмелились так нарядиться. Мы следили за ними последние два часа: один, в шкуре бурого медведя, смотрел мистерию у крепости, другой, одетый белым, играл в кости на расставленных у таверны столах. В толпе мелькнула медвежья голова. Кажется, бурому надоело представление. Я пригляделась и увидела шлем со вмятиной: Бриньольф пробирался следом. В этом году он раздобыл настоящие рифтенские доспехи и нарядился стражником. Вблизи я еще могла его узнать, а с высоты отличала по необычному шлему. Бурый протолкался на рынок, остановился у прилавка с глиняными свистульками, повертел в руках одну, но выбрал другую, расплатился. Что если с монетами он протянул записку? Или передал послание на словах? Серлунд не знал, как выглядел посланник Братьев Бури, а мы и подавно. Он мог прикинуться торговцем или в самом деле им быть. Бриньольф не отставал, но держался в стороне. Купил лепешку у соседнего прилавка, мимолетно глянул на меня, знака не подал. Бурый пересек рынок и оказался у театральной площадки возле дома Мавен. На высоком, покрытом алой тканью кресле сидел старик в короне — такой же, как у короля из предыдущей мистерии. Рядом в ярко-голубом кафтане, выпятив грудь, стоял рассказчик и, взмахивая руками, что-то говорил. Бурый обошел зрителей и остановился под фонарем. Поодаль Бриньольф привалился к перилам на мосту, поднял забрало и принялся жевать лепешку. Я вздохнула. На солнце становилось по-настоящему жарко, покрытая краской кожа потела и чесалась. В этом году я нарядилась птицей, но не соловьем. Хотя так называла нас Ноктюрнал, я не чувствовала ничего общего с этой удивительной птицей. Куда больше сходства было у меня с простой вороной, падкой на блестящее и все, что плохо лежит. На мне была простая серая рубаха и такие же серые штаны, заправленные в черные сапоги. С плеч ниспадала накидка-крылья, тоже черная. Серый платок, повязанный вокруг головы, скрывал волосы. На руках и шее Этьен нарисовал перья, а лицо я намазала черной краской и спрятала под маской с большим изогнутым клювом. Бурый по-прежнему стоял у фонаря и наблюдал за представлением, вертя в руках свистульку. Я посмотрела в сторону таверны. Последний час Карлия играла в кости неподалеку от второго медведя. Он еще сидел, а данмерка встала, собираясь уйти. Какого даэдра? Или Белый передал послание? Но эльфийка даже не взглянула на меня, подошла к нищей и бросила монету. Белый поднялся, чуть не опрокинув лавку, прошел мимо Карлии, свернул на площадь, где танцевали горожане. Походка у него была тяжелая, неуклюжая, в самом деле, напоминающая медвежью. Карлия подхватила подол пышного платья — каждый год она наряжалась Барензией — и двинулась следом. Протиснувшись между танцующими, Белый вышел к мосту и направился к дому Мавен. Я вскинула брови. Это не могло быть совпадением. Или могло? Бриньольф заметил Белого и бросил на меня быстрый взгляд. Я заерзала. Белый замер в десяти шагах от Бурого и уставился на сцену. Рассказчик пропал, остался только император. Похоже, эта мистерия была посвящена последним подвигам Талоса. Он что-то произнес, снял амулет с груди и поднял, словно приносил в дар небу. Бурый подошел к Белому. Я закусила губу. Карлия была слишком далеко, оставалась надежда на Бриньольфа. Он бросил лепешку в реку, опустил забрало и сделал несколько шагов. Раздался хлопок, сцену заполнил густой сизый дым. Ввысь унеслась и растаяла, словно сон, полупрозрачная фигура императора, а Бурый передал Белому свистульку. — Тысяча дремор! — воскликнул саблезуб и стукнул меня по плечу. — Видела? Вот это трюк! Надеюсь, кто-нибудь из талморских ублюдков это видел! Он засмеялся и оглянулся на других зрителей. Белый сунул свистульку за пазуху, постоял и пошел. Теперь предстояло самое сложное. Неподалеку от таверны Сапфир продавала маленькие букеты. В висевшей на руке корзинке лежали оранжевые и голубые горноцветы. В конце месяца Руки дождя они росли на каждом пригорке, но их покупали: каждый букет воровка перевязывала нежно-голубой лентой, гораздо более ценной и желанной, чем цветы. На другой стороне улицы Випир разложил на пустой пивной бочке несколько завернутых в холщовую ткань кусочков мыла из чернотопийских водорослей. Он нарядился волколаком, но напоминал скорей шамана. На оживленной улице показался плечистый, крупный имперец в стеганном красном поддоспешнике. Ничто не скрывало покрытое шрамами лицо, единственной частью карнавального костюма были торчащие вверх заостренные уши. Могильщик, это был именно он, протолкался к Сапфир. Я не слышала, но знала, что он сказал: спросил, сколько стоит букет, воскликнул «Сраный грабеж!» и растворился в толпе. Если бы посланником Братьев Бури была женщина, Могильщик подошел бы к Випиру, но и в игру вступила Сапфир. Выждала минуту и отправилась за Могильщиком к ночлежке. Там, где я сидела, ее не было видно. Стоявшие сзади зрители охотно расступились в надежде занять мое место, а я заспешила к северной сторожевой башне. Конечно, Белый мог пойти в таверну, на рынок или посоревноваться в перетягивании каната, пропустить кружку медовухи или съесть сливочный рогалик. Я очень на это надеялась — задача бы сильно упростилась. Но Белый не собирался рисковать. Сквозь выступ в стене я увидела, как посланник прошел мимо ночлежки и направился к главным воротам. Там же высилась сторожевая башня. Из года в год дозорные следили, кто приезжает и кто покидает город, но сегодня их глаза были обращены к небу. Стена у башни пустовала: театральные площадки остались позади, а пялиться на караульную никто не хотел. Я выглянула в бойницу: Белый миновал ворота и шагал к конюшне. Навстречу, перевязывая лентой букет, шла Сапфир. Простое — ни рюш, ни кружев — платье было ей коротковато, а в плечах немного велико. Сапфир не носила платья, пришлось выбирать из гильдийских. Роль нежной девы была чужда ей. Я бы с радостью выбрала кого-нибудь другого и постоянно вспоминала Векс. Воровка преображалась до неузнаваемости: словно радуга ночью, появлялась скромность, менялась осанка, даже речь. Не верилось, что эта загадочная незнакомка могла сказать: «Ебись оно в три прогиба». Не раз и я изображала нежную деву. Ей могла стать Тонилла, даже Карлия, но сегодня эту роль должна была сыграть именно нордка. Бриньольф поставил полсотни, что Сапфир пошлет нас в Обливион, но воровка согласилась. Теперь она ступала по вязкой грязи, и короткое платье было скорее преимуществом, хотя подол уже почернел. Изо дня в день десятки ног месили дорогу у главных ворот. Кто знает, что скрывалось в вязкой жиже? Цепкая коряга? Булыжник? Сапфир споткнулась. Вверх подлетела корзинка, оранжево-синим дождем рассыпались цветы. Нордка выставила руки, спасая лицо, и растянулась в грязи. Грохнул хохот. В нескольких шагах, засунув большие пальцы за ремень, стоял Могильщик. Сапфир поднялась на колени, платье прилипло, почернело. — Нордская шлюха! — воскилкнул Могильщик, а я застыла, стараясь не пропустить ни слова. — Чего раскорячилась? Дырка зазудела? Так я почешу! Я до боли закусила губу. Что сделает Белый? Он остановился. — Что пялишься, мудозвон? Вали куда шел! — Могильщик ухмыльнулся и шагнул к Сапфир. Белый сорвался с места, занося кулак. Имперец увернулся, отбил второй удар, ударил сам. Заехал Медведю по скуле, но он как будто не заметил, бросился снова. Могильщик выставил предплечье, блокируя удар, и сделал подсечку. Белый рухнул на спину, во все стороны полетели брызги. — Что творят, — донеслось с башни, — где Пер? — Поссать пошел. — Вот срань! Что делать-то? — В небо пялиться. Могильщик уселся на Белого, свистнул по уху. Тот рассвирепел, вцепился пальцами имперцу в горло. Рядом остановились два юных акробата и волколак, похожий на шамана. Сапфир закричала: — Помогите! Акробаты переглянулись, волколак не шелохнулся. Воровка встала, подскочила к Могильщику и принялась колотить по голове. Он, не глядя, размахнулся и ударил ее в грудь. Сапфир снова упала, в глазах застыла мольба, тут же лоб прочертили морщины. Она поднялась, бросила: — Я за помощью! И, придерживая грязный подол, припустила к воротам. Слова незнакомки будто придали сил, Медведь сбросил Могильщика и навалился сверху. С почерневшей шкуры стекала грязь. Что было дальше, я не увидела, потому что побежала к лестнице. Когда спустилась, мимо пронеслась Сапфир, сунув мне в руку что-то холодное и шершавое. Я юркнула в проулок между городской стеной и ночлежкой, оглянулась и разжала слегка трясущиеся пальцы. На ладони лежала глиняная свистулька в виде соловья. В головке виднелась дырочка, через которую уходил воздух, на спинке выступало маленькое крепление с тонкой веревочкой, чтобы ребенок мог повесить свистульку на шею. В хвост — круглую узкую трубочку — он должен был дуть. Я не сомневалась, что найду записку именно там, но хвост оказался пустым. Может, послание выпало? Нет, тогда его было бы слишком легко потерять. Я принялась разглядывать птичку со всех сторон. Не знаю, что искала, возможно, метку, открывающую тайник, хоть что-нибудь. Зашуршали шаги. Я сжала птичку, обернулась. — Ну что? Из тени вынырнула Сапфир. Я уже должна была прочесть послание и вернуть свистульку. — Пусто. — В смысле? Воровка забрала соловья и начала рассматривать. С чего мы решили, что там будет послание? Может, Серлунд подшутил над Бриньольфом? Меня осенила новая мысль: что если свистулька — ключ? В условном месте нужно подуть, и тебя пропустят? — Похоже на метки. Сапфир рассматривала веревочку. — Что? Льняная, скрученная из двух прядей, она казалась совершенно обычной, не считая редких черных пятнышек. Сначала я подумала, что это грязь или особенность плетения, но приглядевшись, поняла: это чернила. Словно кто-то аккуратно проставлял кончиком пера точки. — Глазастая, — я рассмеялась. — Есть тесемка, какая-нибудь веревка? Лента! — Все в корзине. Сапфир поглядела в сторону ворот, проверила карманы на платье, но не нашла ничего кроме грязи. Завязки на рукавах и вороте моей рубахи были черными. — Вот дерьмо! — воскликнула я. — Хотя… Ну-ка, вытащи веревочку. Я закатала рукав, поморщилась, как и всегда теперь, когда видела шрамы, которые подарила мумия из данмерской гробницы. Сапфир развязала веревочку, протянула. Один конец я зажала между большим и указательным пальцами и, словно браслет, обмотала вокруг кисти и предплечья. — Зажми. Я кивнула на другой конец. — Что ты задумала? — Сапфир нетерпеливо оглянулась. Послюнявив палец, я потерла шею под подбородком — там размазанная краска не будет бросаться в глаза — и принялась рисовать метки напротив каждого пятнышка на веревке. Сапфир изогнула бровь. — И что дальше? Я отдала ей веревочку. — Ты незаметно вернешь свистульку, а я найду другую веревку и перерисую метки. Я перевесилась через могильный камень: раздался скрежет, под весом тела тайник закрылся. Слава Ноктюрнал! Я встала и отряхнулась. Где только не приходилось прятать награбленное. Среди заброшенных могил были лучшие нычки. Я доверяла мертвецам драгоценности и кошельки, но в этот раз в тайнике очутился кинжал, который еще полчаса назад болтался на ремне у Харальда. Я не собиралась красть клинок. До встречи с Грелод оставалось несколько часов, я проводила их за любимым делом: срезала кошельки. Харальда увидела играющим в кости у таверны. Он не делал ничего плохого, но я не могла отвести глаза. Весь стол занимали его приятели, гоготали, потягивая медовуху, и щипали служанок. Харальд сидел, как король. Единственный, кто не надел маску, шутил, бросал кости, а сам посматривал, незаметно, исподтишка: не глядит ли кто. Искал, ловил взгляды, улыбки, кивки, словно каждый был на вес золота. Хотела ли я его проучить? Может быть. Хотя и понимала, что вряд ли удастся. Если стражники найдут у тела Грелод кинжал ярлова сына, скорее всего, горожане никогда не узнают. А если и узнают, свидетели подтвердят его невиновность. Подстава не стоила свеч, но я ощутила азарт. Когда Харальд шел в подворотню отлить, выбежала навстречу. Мы столкнулись. — Полегче, птичка, — сказал он, обдавая хмельным дыханием. Я не ответила и побежала дальше, пряча под крылом-накидкой кинжал. Сегодня Гильдии улыбалась удача. Я перерисовывала метки и не видела, чем кончилась история с Белым, но друзья рассказали. Сапфир привела на помощь стражника со вмятиной на шлеме. Посланник, черный от грязи, лежал на животе, а Могильщик, заломив ему руку, сидел сверху и рассказывал, как и куда он оттрахает всех его родственников. Медведь ревел и вырывался, но вышибала из Буйной фляги знал дело. Стражник растолкал ротозеев, которых собралось не меньше десятка. Поймал Могильщика за шиворот и, швырнув на землю, приставил к шее меч. Позже, по дороге в темницу, имперец еще долго оборачивался и кричал Медведю, что найдет и убьет. Сапфир подхватила спасителя под руку, но он оттолкнул ее и встал сам. Молча слушал благодарности, вытирая кулаком бегущую из носа кровь. Схватился за грудь, словно заболело сердце. Сунул руку за пазуху. Так зыркнул на Сапфир, что она попятилась. Завертелся, рыская взглядом по земле. Увидел в грязи веревочку, дернул. «Это малышу вашему? — спросила Сапфир. — Если дочка у вас, возьмите. Или жене, если сын. Отмыть, и как новые». Она вытаскивала из лужи ленты. А Медведь поглядел на нее, спрятал свистульку и зашагал прочь. Может, он все понял, может, нет. В любом случае нам предстояло разгадать послание, а без ключа к шифру сделать это было почти невозможно. Кто нанес послание на веревочку, мы не знали, поэтому собирались прочесать всю крепость Миствейл: от новых покоев Лайлы до комнаты поварихи. Не столько в поисках ключа — это было бы слишком просто — сколько в поисках каких-нибудь зацепок. Возможно, стоило начать сегодня, но никто не хотел лишать себя праздника. Вечернее солнце золотило могильный камень. Забитые грязью буквы почти не читались. Кто здесь лежит? Мужчина или женщина? Норд или имперец? Данмер? — Посторожи немного, — шепнула я и вышла на тропинку между надгробиями. Словно из портала передо мной возник незнакомец в черной тунике. На груди, словно фамильный герб, красовался большой красный череп. — Кружит в танцах маскарад, Ну а я плясать не рад, Которую ночь мне снится То ли птица, то ли девица, — пропел он и улыбнулся. На плечи падали светлые волосы — парик? — лицо напоминало маску: выбеленная кожа, подведенные черным глаза, на лбу — корона. Тоже черная, нарисованная так тонко и детально, что походила на татуировку. — Как ты меня нашел? Цицерон качнул головой, в глазах плясали огоньки. — Это было непросто. С нарочитой внимательностью я оглядела его с головы до ног. Остальная одежда — сапоги, штаны и рубаха — были черными, единственное украшение — красная тесьма на широких рукавах. — И кто ты? — Король Червей. — Эльфийский некромант? Он кивнул, посмотрел на надгробие. — Зачем тебе тот кинжал? — Следил за мной? — Наблюдал. Так зачем? Я пожала плечами. — Пригодится. Хранитель улыбнулся еще шире. — Давно вернулась? Перед тем как отправиться в Аванчнзел я оставила в Медовике записку, что уезжаю на пару дней. Писала Ионе, на случай, если она ослушается и вернется защищать меня от драконов, но, на самом деле, предупреждала Цицерона. — Утром. Думала, ты в Данстаре. — Завтра собираюсь. Поедешь со мной? — Не знаю. Цицерон облизал губы. — Погуляем? — спросил и подставил локоть. Над площадью и рынком висела дымная пелена, в солнечных лучах дрожал и переливался воздух. Пахло жареной олениной с чесноком, свежим хлебом и медовухой. Мистерии уступили площадки бардам, танцовщицам и акробатам — всем, кто желал развлечь других и показать себя. Пестрая толпа танцевала, пила и веселилась, под ногами крутились дети, гонялись друг за другом, свешивались с мостов и дули в свистульки. У колодца собралась ребятня лет семи или восьми в звериных масках. Когда мы с Цицероном проходили мимо, они встали кругом и, взявшись за руки, заговорили: — Пепел к праху, искра к огню, Дракон прилетит, только я не сгорю! На середине считалки, не расцепляя рук, они присели на корточки. Девочку, которая опустилась последней, выгнали и начали заново. — Видимо, сгорела, — хмыкнул Цицерон. Проводив детей взглядом, мы свернули на рынок и пошли вдоль рядов. Лавки пустовали: большинство торговцев давно гуляли на празднике, остальные перебрались на площадь, к таверне или храму и продавали там. — Говорят, вернулся Алдуин, пожиратель мира из старых сказок, — сказала я. — Вряд ли это сказки. Хранитель пнул валяющуюся под ногами булочку. Она закатилась под ящик, оттуда выскочила огромная крыса и, перебежав дорогу, юркнула в закуток под прилавком мясника. — Значит, мир на краю пропасти. — Он всегда там, — Цицерон поглядел на меня и дернул уголком рта. — Ты знаешь, что Алдуин — это Акатош? — Конечно. — Тебя это не удивляет? Всесоздатель, желающий уничтожить мир. — Чтобы сотворить новое, нужно разрушить старое — так считают норды. — А как считаешь ты? Я пожала плечами. — Смертные слишком ничтожны, чтобы рассуждать об этом всерьез. Хранитель кивнул, как-то странно улыбнулся. — Тебе повезло. Я вскинула бровь, он продолжил: — Ты познаешь непостижимое. Мы остановились у деревянного помоста с длинными узкими ступенями. Заставленный пустыми бочками, он казался обычной сценой, которая почему-то не подошла для праздника.— О чем ты? — спросила я. — О Ситисе. Цицерон поднялся по ступеням, остановился, рассматривая темные пятна на досках. — Когда выполняешь контракт, будто просыпаешься. Это ни на что не похоже, даже на скумные грезы, — он замолчал, так и этак прикладывая к одному из пятен носок сапога. Перестал. Между бровей залегла морщина. — Понимаешь, что Бездна, Хаос, Пустота — лишь слова. Познаешь абсолютное Изменение. Чувствуешь, как оно пронизывает мир, как течет сквозь тебя. Это тяжело и страшно, но если выдерживаешь, Ситис тебя награждает. По спине побежал холодок. — Награждает? — спросила я, застыв на нижней ступени. — Меняет что-то. Подлечивает старую рану, делает чуточку выносливей, приглушает душевную боль. Он решает сам. — Чем он наградил тебя? — В первый раз? Я кивнула. Хранитель поднял глаза, некоторое время мы молча глядели друг на друга. Он провел языком по зубам, будто проверял все ли на месте, ответил: — Мне было тринадцать. Я ничего не принимал на веру, во всем сомневался. Думал, Ситиса нет, что это фанатичные бредни, которыми прикрывают тягу к насилию и жажду быстрых денег. Я убил, чтобы в этом убедиться, но вышло иначе. Он улыбнулся. Я потерла ухо, зудевшее от краски и тесемки, державшей маску. — Если ты не верил в Ситиса, как оказался в Братстве? — Я в нем родился. Я прищурилась. — Ты же говорил, что твой отец был печником. — Разве одно противоречит другому? Снова повисло молчание. Отовсюду доносились крики, музыка и смех. Кажется, или какие-то голоса звучали громче? И барабаны грохотали ближе? — У нас много общего, — сказала я. — Правда? — Ты тоже выбрал Братство не сам. Цицерон расплылся в улыбке, плавно, почти крадучись подошел и прошептал на самое ухо: — Когда ты убьешь Грелод? Чуть отстранился, заглядывая в глаза. Во рту пересохло. — Скоро. В нашу последнюю встречу я рассказала, как собираюсь выполнить заказ, но когда — не говорила. Мы обернулись на грохот. Вдоль рядов шла пестрая толпа: молодые норды колотили в барабаны и бубны, позади кружились танцовщицы, а в самом конце шагали акробаты на ходулях. Цицерон присвистнул: — Всегда мечтал научиться! — Удобно в дома влезать. Ассасин щелкнул пальцами, мол, точно. — Попробуем в другой раз! Схватил меня за руку и потянул за собой. Мы сбежали по лестнице и припустили на площадь. Горожане танцевали. Одни хороводы окружали другие: в самом большом было человек пятьдесят, в самом маленьком — десять. Цицерон влез между седовласым нордом-троллем и данмеркой-упырицей, и мы стали звеньями длинной цепочки. У норда была крупная мозолистая рука, у Хранителя — чуть больше моей, упругая и теплая. Завороженно я глядела, как мелькают в танце ноги, как сквозь прорези в масках сияют глаза, как у норда подпрыгивает кошелек. Музыка заиграла быстрее, и все разбились по парам. Я взяла Цицерона под руку, и мы закружились: в одну сторону, в другую, остановились. Я приподняла несуществующий подол, и принялась отплясывать, уминая сапогами грязь. Хранитель лукаво улыбнулся и, ударив каблуками, повторил то же самое гораздо быстрее. — Ха! — я уперла руки в боки. Подтянула штаны и задвигалась так резво, что разболелась не только рана на ступне, но и старые мозоли. Цицерон не дал закончить. Закинул меня на плечо и понес прочь. Я расхохоталась. — Ладно-ладно, ты победил! Горожане загалдели, засвистели. Я подняла голову и увидела, что на площадь вошли акробаты. Народ окружил их, позабыв про танцы. К счастью, мы были уже достаточно далеко. Хранитель поставил меня на землю и сделал вид, что вытирает пот. — Славненького вечера! К нам подскочил кучерявый имперец лет семнадцати в лисьей маске и сунул Цицерону связку каких-то щепок. — С утра пригодится! Звонко рассмеялся и побежал дальше. — Что это? — спросила я. Цицерон поглядел на пучок, усмехнулся: — Кора ивы. От головной боли — в самый раз. Особенно после похмелья. — Эта шаль очень теплая, из шерсти Сенч-рата, каджит не врет. Скайрим холодный, кутайся в эту шаль, никогда не замерзнешь. Каджиты-торговцы повстречались у ночлежки. Норды не пускали их в города, но сегодня ворота были открыты и гостей никто не проверял. — Много цветов, — заметил другой кот, вынимая из сумки цветастые свертки. У Цицерона загорелись глаза. Он купил красную шаль с желтыми, голубыми и белыми треугольниками, большими и маленькими. А еще десяток браслетов с пестрыми бусинами, которые весело позвякивали, и надел мне на запястья. Мы поднялись на городскую стену, где к вечеру стало совсем холодно: промозгло и ветрено. Шаль оказалась очень кстати. Усевшись между зубцами, мы укутались в нее, словно делали так много раз. Над озером, пробиваясь через рваные верхушки гор, садилось солнце. Мягким оранжевым светом заливало все вокруг, а тени казались синими. Внизу, вдоль стены тянулся берег. Среди поросших лишайником скал качались березы, высокие и цепкие как сосны. — Знаешь, что за теми горами? — щурясь на солнце, спросил Цицерон. В уголках глаз, где морщин было больше всего, краска потрескалась и начала осыпаться. — Сиродил. — Чейдинхол. Я посмотрела на юг, куда ветер гнал облака, а Хранитель продолжал: — Не будь этих треклятых гор, туда можно было бы добраться за пару дней. Цепкие пальцы отыскали под шалью мою ладонь. — Скучаешь? По Чейдинхолу, — спросила я. Он чуть поморщился. — Нет. Медленно покачал головой. — Я влюбился в Рифтен. Столько закоулков и укромных уголков, легко быть незаметным. Мне нравятся ночи, такие долгие и черные. Я брожу по улицам и не могу надышаться. Хранитель улыбнулся, и в этой улыбке, в глазах сквозило что-то от прежнего безумия. Он отпустил мою ладонь и обнял, прижимая к себе. — Я гуляю до самого утра, и везде, за каждым поворотом, в любой неясной тени надеюсь увидеть тебя. Высвободил из-под шали другую руку, коснулся моей шеи. Сердце замерло. Пальцы скользнули чуть выше, сомкнулись на горле. — Рифтен — это ты, — прошептал Хранитель. Солнце отражалось, дрожало в его глазах оранжевыми искрами. Мир поплыл, и я зажмурилась, пытаясь не утонуть. Цицерон сжал пальцы, словно заставляя смотреть. Жар прокатился по спине волной, ударил в голову. Губы накрыли мой рот. Твердые и обветренные, они царапали, оставляя горький привкус краски. Оторвавшись на мгновение, Хранитель развязал мою маску, бросил куда-то. Снова поцеловал, порывисто, крепко. Обхватил мой затылок, другая ладонь легла на щеку. Провел большим пальцем по нижней губе, сильно, до боли, поцеловал. Повторил опять и опять, пока, тяжело дыша, не прижался лбом к моему. Я взглянула в его глаза, и сердце остро кольнуло. Хранитель откинул шаль, спрыгнул на стену, подхватил меня и поставил рядом. Я уткнулась носом в его ключицу, вдыхая сладкий запах кожи, почувствовала, как часто колотится сердце. Мое? Цицерона? Губами отыскала на его шее биение, задержалась, наслаждаясь трепетом. Хранитель сжал меня, нашел мой рот, и мир померк, остался только жар, что разливался по телу, разгорался внизу живота. Цицерон вытащил мою рубаху из штанов, теплые ладони скользнули вдоль позвоночника. — Эй! Нашли где обжиматься! Мы обернулись на голос. Поблескивая кольчугой, к нам шел стражник. — Другого места нет? Валите в ночлежку! Цицерон сдвинул брови, взгляд потемнел. Медленно, пожалуй, даже слишком, поднял шаль и маску. — Что пялишься? Уматывайте! Убийца набросил шаль мне на плечи, взял за руку и повел к лестнице. Мы спустились на полупустую улицу и пошли в тени домов. Медленно опускался сумрак. Размахивая лестницей, мимо пробежал фонарщик. Веселье не угасало и, как всегда в этот день, приобрело оттенок безумия. У таверны одетый пчелой старик продавал медовые леденцы. Возле храма гадалка обещала поведать не только будущее, но и историю прошлой жизни. Я чувствовала себя пьяной. Тело била мелкая дрожь, губы ныли. Большим пальцем Цицерон гладил мою ладонь, и кожа покрывалась мурашками. Когда мы свернули на полупустую улицу, убийца поднял тень и она, словно огромная кошка, послушно обернулась вокруг нас. Оставив позади кладбище и усадьбу Черный вереск, мы очутились возле крепости. Прошли вдоль каменной ограды и мимо часовых скользнули в сад. Никогда тени не укрывали меня так плотно, и я уже не сомневалась, что они тянутся из Пустоты. У беседки в мехах и бархате гуляли незнакомцы и незнакомки. Мы обошли их под узловатыми раскидистыми яблонями, спустились к старой кузне и вскоре очутились у дальних башен. Возле стены виднелся маленький холм, который оказался врытой в землю гончарной печью. Рядом, под навесом, лежали дрова и три чугунные кочерги. В стене напротив был проем: вниз уходила узкая лестница, которая оканчивалась тупиком. Справа виднелась дверь и маленькое окно, там же висел фонарь. Огонек едва горел. Сбросив тени, Цицерон спустился и пошевелил свечу — сразу стало светлее — отыскал в кармане ключ и отпер дверь. Толкнул и обернулся ко мне. Снова кольнуло сердце. Боль, томительная и сладкая, разлилась в груди. Медленно, чувствуя на старых ступенях каждую выщербину, я спустилась. Свет фонаря лился через порог, сочился сквозь окно под потолком. Я различила очертания комнаты, узкой, с покрытыми сажей стенами. Слева был очаг, рядом, преграждая дорогу, лежали большие, сложенные друг на друга, мешки. Я вошла, вдыхая сырой, пропахший глиной и гарью, воздух. На железном столике возле очага лежали кисти, угольные палочки и керамические плитки. У дальней стены стояла кровать. Дверь затворилась, забрав большую часть света. Снова повернулся ключ: раз, другой, третий. Я поняла, что не могу пошевелиться, закрыла веки, даже не пытаясь справиться с дрожью. Почувствовала дуновение, легкое, волнующее. Не удержалась, посмотрела. Цицерон стоял напротив. Оранжевый прямоугольник света делил лицо пополам: правая часть пряталась в тени, левая улыбалась. Он взял меня за плечи и притянул так близко, что губы обожгло дыхание. Мягкой волной соскользнула шаль, следом накидка. Пальцы принялись за пуговицы на рубахе. Дыхание дразнило. Ладонью я коснулась колючей щеки, дотронулась до уха, запустила руку в волосы. Хранитель схватил мое запястье, но белый парик уже летел на пол. Цицерон поцокал языком, заставил пятиться вглубь комнаты. Я споткнулась, вскрикнула, упала спиной на что-то мягкое, вдохнула взметнувшуюся пыль. Она пахла тиной и влажной землей. Что-то стукнулось о пол, зашуршали мешки. Пальцы коснулись моего живота, отыскали на поясе шнурки, стянули штаны. Наверное, слетела повязка, потому что заныл ожог. Вспыхнул, когда Цицерон прижал меня всем телом. Дыхание перехватило, но не от боли. Я стала частью Цицерона, а может, он — моей. Прижав еще сильнее, хотя это казалось невозможным, он замер, будто пытался с собой совладать, будто до сих пор сомневался. Отрывисто дыша, отыскал мои губы. Поцелуй — легкое касание, почти девственное — обжег. Хранитель откинул голову, шумно втянул воздух. Я почувствовала, как сила, бурлящая и злая, прокатилась по его хребту, заставляя двигаться. Новый поцелуй не щадил. Убийца наказывал меня, а может, я искала наказания. Где начиналось желание Цицерона, где — мое? Это напоминало погоню, в которой он настигал, опять и опять. И это напоминало смерть. Я растворялась в ощущениях, погружалась в омут между удовольствием и болью, но не тонула. Различала в полутьме, как Цицерон прикрывает веки, как запрокидывает голову, когда в моих стонах слышатся отголоски боли. Что-то животное подчиняло и разрасталось. Хранитель опустил глаза, в них кипел огонь. Он смотрел, и дыхание сбивалось. Смотрел, и морщины между бровями становились глубже. И что-то болезненное появялось в лице, сильней и сильней. Схватив губами воздух, он закрыл глаза и выгнул спину, отдаваясь блаженству. Стоя на коленях у очага, Цицерон разжигал свечей маленькие ветки и складывал на пирамиду из поленьев. Я сидела рядом на треногом табурете и куталась в шаль. Мокрая от пота рубаха липла к телу, все ближе подступал вечерний холод. Отставив свечу, Цицерон подул на язычки пламени — закружилась зола — подложил еще веток. Огонь принял дар и, тихо потрескивая, начал разгораться. Хранитель сел у моих ног, положил мне на колени руки и, опустив подбородок, поглядел снизу вверх. Корона размазалась, на скулах и под глазами краска потрескалась. — Значит, у Лайлы будет красивая печь? Цицерон кивнул, не поднимая головы. — А старший ее загорелся мозаикой. Хочет что-то героическое, на охоту зовет. — Зачем? — Чтобы я вдохновился. Запомнил его во всей красе. Я улыбнулась. — Поедешь со мной? — На охоту? — В Данстар. Завтра. — У меня дела в Рифтене. — Отложи. Я хмыкнула, а Цицерон добавил: — А оттуда в Рорикстед. Если все хорошо, через неделю Адрианна привезет туда фальшивый саркофаг Матери Ночи. Я покачала головой. Цицерон не ответил, лег щекой на сложенные руки и уставился на огонь. Месяц подходил к концу, и мы оба это знали. Я ощутила на шее незримую цепь из данстарского убежища. Оковы, которые я надела сама и сама должна была снять. Без отмычек, без пилы и кусачек или отрубания рук. По-честному. Я погладила Цицерона по голове, по спутанным жестким волосам, пальцем провела по краю уха. — Как обожглась? — Что? — Ожог, на животе. — А! Паук. Ударил молнией, попал в пряжку, и вот. Цицерон вскинул брови. — Паук? — Двемерский. Он поднял голову, посмотрел. — Ты спускалась в руины? — Ага. — Зачем? — Пока непонятно. Цицерон прищурился, я спросила: — У тебя нет черной краски? — Зачем тебе? — Моя, наверное, стерлась. Он пробежал взглядом по моему лицу, встал. Открыл сундук у изголовья кровати, что-то звякнуло, зашуршало. Вернулся: в одной руке сжимал две маленькие бутылочки, в другой — кисть. Я потянулась — Хранитель покачал головой, снова опустился на колени. Одну бутылочку поставил на пол, другую встряхнул и откупорил. Запустил кисть, провел по моей щеке. Стало холодно и щекотно. — Разве у тана не должно быть дорогого наряда? Что-нибудь из бархата и меха. — Должно. Но я слышала, что Лора Имиральд ненавидит День шута. — Правда? — зажав между зубами кисть, Цицерон принялся убирать мои волосы. Платок, который их скрывал, остался где-то среди мешков с глиной. — Почему? — Однажды ее сильно обворовали. Срезали браслет, который достался еще от прапрабабки. С тех пор тан Имиральд всегда уезжает. Хранитель улыбнулся, снова заплясала кисть. Краска чуть щипала, а высыхая, стягивала кожу. — А это зачем? — спросила я, когда он сунул кисть во вторую бутылочку. Цвет оказался серым. — Не хватает перьев. Не хмурься. Отлично. Я опоздаю на встречу с Грелод, потому что Цицерон рисует на моем лице перья. Через несколько минут он закусил кончик кисти и прищурился. — Все? Он покачал головой, придвинулся ближе, поцеловал. Проклятье! Проклятье, проклятье, проклятье. Кисть упала, скрипнул табурет. Цицерон притянул меня, прижал. Мир поплыл. — Нет. На это ушла вся сила воли. — Мне нужно идти. — Ты же не хочешь. — Не хочу. Он отпустил, а я вскочила. Уронила шаль и едва не уронила табурет. Отыскала платок, принялась прятать волосы. — Ты вернешься? — Да. — Когда? Когда убью старуху. — Ночью. Цицерон протянул накидку-крылья. Я представила, как заношу кинжал и путаюсь в складках. Промямлила что-то, скользнула к двери. Обрадовалась, что ключ в замке, повернула и вышла. Когда впереди возник силуэт усадьбы Рифтвельд, издалека по-прежнему доносились музыка и веселье. Я даже разобрала слова песни: что-то про прекрасную аргонианку и топи цвета чешуи. Голоса больше не сливались в гомон, а значит барды потихоньку расходились. От каждого шага рукоять спрятанного за пояс кинжала тыкалась под ребра. Клинок Харальда был для меня слишком большим. Убить Грелод я собиралась маленьким кинжалом с двухсторонней заточкой, который таился в наручных ножнах на левой руке. Такой же небольшой нож я сунула в голенище сапога. Оружие, кошель для Грелод и всякую мелочь я забрала из тайника, оставив взамен браслеты, подаренные Цицероном. Они мешали ножнам и выдавали каждое движение. Я остановилась возле калитки с коваными пиками, оглянулась и посмотрела во двор. Если Грелод и пришла, то ничем себя не выдала. Она не хотела встречаться в день Шута, когда на улице полным-полно народу, но поразмыслив, согласилась, что в отличие от любого другого дня, никто не удивится, увидев ее в городе поздно вечером. Даже не обратит внимания, а если Грелод наденет маску — не узнает вовсе. Казалось, договорились. Тут старуха заявила, что все это неважно, ведь из-за больной спины она не сможет не то что принести, просто поднять ребенка.  Я предложила Грелод усыпить детей и Констанцию и запереть приют. Обменять ключ на деньги и пройтись по самым людным местам, а я тем временем забрала бы ребенка. Старуха сказала, что это исключено. Ведь я могла забрать не того ребенка, или — еще хуже — двух-трех. Запретила даже приближаться к приюту. Договорились, что она отведет сироту в какое-нибудь тайное место. Дольше всего выбирали, где встретимся. Грелод не хотела, чтобы нас видели вместе, даже если лица будут скрыты. Мне подходило любое уединенное место, но ведьме все не нравилось. У сгоревшего порта опасно, на кладбище тискаются парочки, склад слишком близко к приюту. Я предложила усадьбу Рифтвельд, но Грелод сказала, что не станет лезть туда как жалкая воровка. К тому же мы не сможем разжечь свет, а она не хочет переломать в темноте все кости. Она издевалась, но сама того не зная, упрощала мне работу. Я вспомнила, что в усадьбе есть погреб, где когда-то Фрей хранил вино, зерно и сыр. Попасть туда можно не только из кухни, но и с заднего двора, а свет никто не увидит, даже если мы запустим фейерверки.  Помолчав, старуха заявила, что ей не нравится весь план. Что она слишком рискует и непонятно ради чего. К этой минуте я была готова убить ее прямо на месте, но вместо этого спросила, что она предлагает. Ведьма ответила, что ее честное имя стоит дороже и увеличила сумму в три раза.  Теперь на поясе тяжело болтался кошель, такой тяжелый, что в нужных руках легко стал бы оружием. Калитка скрипнула. Не отпуская тень, я вошла во двор, темный и заброшенный. Под сапогами хлюпала грязь, пахло не то кошками, не то старой мочой.  Когда Мерсер пропал, погреб разворовали, но не Гильдия — кто-то из горожан. Стража повесила замок и больше в погреб не влезали — нечего было красть.  Из маленькой поясной сумки я достала отмычки, радуясь, что могу заняться любимым делом. Увы, замок был простой. Я вытащила его из петель и бросила в темноту. Из погреба пахнуло затхлостью, гнилым деревом и чем-то кислым. Еще можно уйти. Узнать, кто украл больше всего кошельков, кто срезал самое дорогое украшение. Поговорить с Бриньольфом, если он в Гильдии и достаточно трезв, а потом вернуться к Цицерону. Я переступила порог и затворила дверь. С ладоней взлетел и повис над головой мерцающий шарик. Каменная лестница — десять ступенек — круто уходила вниз. Спускаясь, я так ярко представляла брюзжание Грелод про сломанные кости, что почти его услышала. Погреб был длинной комнатой с земляным полом и ровными, обшитыми деревом стенами, вдоль которых тянулись каменные стеллажи. Кроме дырявого мешка с прогнившим зерном, на полках лежало только старое злокрысье дерьмо. В противоположном конце над полом выступали пустые подставки для бочек. Слева за поворотом скрывалась дверь на кухню. Я заходила сюда перед отъездом в Аванчнзел, чтобы оставить факел и покормить Маллия, которого Бриньольф запер в одном из потаенных коридоров. Что делать с медоваром — мы до сих пор не решили. Раз в два дня приносили еду и питье, но Макий страдал от жуткой ломки и почти не ел. Я подошла к каменной полке, достала из сумки огниво и принялась высекать искру. Вспомнила как нянька запрещала мне спускаться в погреб, особенно с огнем. Пугала историями про злых духов. Про хозяек, которые шли за картошкой и падали замертво. А чаще всего повторяла историю, которая приключилась с ее дедом. Был он еще молодым, поехал с женой, бабкой няни, проведать дальнего родственника, а тот помер. Жил вдали от всех, один, никто и не знал. Беда, конечно, но что делать. Дед — в погреб, запасы посмотреть, разжег свечу, а дом взлетел, точно Дагон чихнул. А бабка жива осталась, потому что лошадей кормить пошла. В злых духов многие верили. Два раза в месяц открывали все двери, надеясь, что сквозняк унесет всю нечисть. У домушников это суеверие было одним из любимых. Я не относилась к нему всерьез, но сейчас и, правда, почувствовала чей-то взгляд. Из-под кресала выскочила искра. Ни оглушительного грохота, ни вихрей пламени. Когда трут разгорелся, я поднесла факел — пакля вспыхнула и задымила, погреб озарился теплым светом. Сунула факел в железное кольцо на стеллаже и дунула на магический шарик — он разлетелся, словно одуванчик. Тени стали резче.  Мы договорились встретиться за час до полуночи. Что если Грелод не придет? Мысль разочаровала и принесла облегчение. Я пнула лежащую на полу бочку — на всякий случай, крысы явно покинули погреб — поставила на торец и уселась. Тени, перечеркивающие пол, слегка дрожали, и прежде чем я задумалась почему, заметались, словно запертые в клетке птицы. Тихо скрипнула дверь, а через секунду тени успокоились. На лестнице показались черные сапоги и черный подол не то юбки, не то платья. Потом появилась вся фигура, тощая, почти грациозная. Все-таки это было платье: с широким поясом и кружевным воротником-стойкой. На груди переливалась брошь в виде желтой лилии, седые волосы были собраны в пучок, верхнюю часть лица скрывала маска: черные перья и длинный изогнутый клюв. Я усмехнулась. Грелод птичий образ шел несравнимо сильней.  Старуха, хотя сейчас язык не поворачивался так ее назвать, медленно спустилась, придерживая подол. Осмотрелась, будто меня и не было. — Принесла? В разрезах маски блеснули глаза. Я отвязала от пояса кошель, взвесила в руке, показывая, какой он большой. — Где ребенок? — Она в надежном месте. Полчаса пути. Она. Та ли это девочка, о которой рассказывал Хроар? Аруанна? Аруна? — Где же? Грелод посмотрела на кошель. — Здесь все? — Как договаривались. Хотите посчитать? — Само собой. Я слезла с бочки, положила на нее кошель. Грелод подошла. От нее пахло затхлостью, уксусом и чем-то сладким, едва уловимым. Узловатые пальцы развязали тесемки, высыпали монеты на бочку и принялись складывать обратно по одной. Сердце опустилось в пятки, чтобы подскочить обратно и бешено заколотиться. Такое подходящее время. — Как ее зовут? — Кого? — спросила Грелод, недовольная, что я отвлекаю ее от подсчетов. — Девочку. — Называй как хочешь. Считай, удочерила. Она хохотнула, снова зазвякали монеты. Я сложила руки на груди, чувствуя под тканью маленькую рукоятку. — Так где она? Ведьма не огрызнулась. Пристально посмотрела, словно что-то прикидывала, неожиданно хихикнула. 
— В лесу, на северо-востоке, в заброшенной землянке. — Недалеко от озера? Где холм обрывается? Грелод приподняла брови. — Знаешь? — Пряталась от дождя.
 Она задумчиво кивнула. — Значит, найдешь.  Странно улыбнулась и продолжила считать.  Шея над кружевным воротником была затянута паутиной морщин. Часто и неровно билась жилка, будто знала, что я задумала. Язык прилип к горлу. То, что было дальше, я запомнила чередой картинок. Как вышел из ножен кинжал, как Грелод подняла глаза. Как дернулась, и я подумала — не попаду, но лезвие проткнуло кожу: легко, словно резало сыр. Как брызнула кровь, закапала на платье, словно лопнувшая нитка бус. Грелод схватилась за горло, захрипела, налетела на бочку — та перевернулась, посыпались деньги. За спиной послышались шаги. Я даже не успела удивиться, отскочила, но не успела. Что-то стукнуло по голове, ноги подкосились. Я обернулась тенью и, растянувшись на полу, перекатилась на бок. Вокруг стоял оглушительный звон, перед глазами плыло. Я увидела норда: загорелого, с короткими седыми волосами и хищным лицом. Бешено озираясь, он подскочил к Грелод. Она прохрипела что-то, окровавленная рука метнулась в мою сторону. Сквозь подступающий туман пролетела, ужалила мысль: «Какая же ты дура! Она не собиралась отдавать девчонку! Хотела забрать деньги и прикончить тебя!»  В руках норда блеснул длинный охотничий нож. Я поняла, что выронила кинжал, потянулась к голенищу. Наверное, зашумела — везде лежали монеты — норд повернул голову и пошел прямо на меня. Я поползла к стеллажу, не успела или не сумела отдернуть ногу, норд наступил на нее. Отпрянул, занес сапог. Первый удар пришелся по колену, а второй — в живот. Вспыхнула, хлынула боль, ослепительная, разрывающая. Я провалилась в вязкий туман, но боль нашла и там, заставила открыть глаза. Норд заносил нож. Поднял голову, словно кто-то позвал. В шею воткнулся кинжал, точно, безошибочно. Глаза, светло-серые, почти бесцветные, округлились. Нож выпал, кажется, порезал мне бок. Норд повалился, прижимая к полу. Кто-то тряс. Веки казались тяжелыми, непослушными. Я разлепила их, увидела Цицерона. Он что-то спросил, но вокруг был только звон. Наверное, теперь слух не вернется. Хранитель спросил опять, я прочла по губам: — Как ты? — Почему все время по голове? Цицерон дернул уголком рта, страх в глазах угас. — Ты должна закончить. Он указал куда-то, я с трудом повернула голову и увидела Грелод. Словно подбитая птица, оставляя кровавый след, она ползла по лестнице. Паршивая работа, Лора. Очень паршивая. Цицерон подошел к старухе, схватил за подмышки. Когда я снова открыла глаза, она лежала рядом на спине и хватала губами воздух, словно выброшенная на сушу рыба. Окровавленные пальцы царапали пол, оставляя на земле глубокие борозды.  Я попыталась приподняться и мир заполнила новая вспышка боли. Цицерон очутился рядом, помог встать на колени. Перед глазами снова поплыло, к горлу подступила тошнота. — Не могу. На мгновение ассасин отпустил меня, встал напротив и взял за руки, словно ребенка, делающего первые шаги. Грелод лежала между нами и уже не пыталась сопротивляться. Хранитель сунул мне в пальцы кинжал, обхватил мои руки и размахнулся. Когда лезвие вонзилось в грудь старухи, боль угасла. Я перестала чувствовать собственные пальцы и прикосновение Цицерона, пропали запахи и звуки. Откуда-то подул ветер, бросая в лицо пригоршни песка — я зажмурилась, но он пролетал сквозь меня. Стены рассыпались, превращая дом в причудливый скелет. Рассеялись перекрытия и балки, исчезла черепица. Я увидела крепость Миствейл, таверну и Медовик — но ветер разметал и их. Хранитель озирался, приоткрытые губы чуть дрожали, в глазах застыл немой восторг. От краски не осталось и следа, как и от большинства морщин — Цицерон выглядел моим ровесником, может, моложе. В небе что-то мелькало, опять и опять. Звезды, сверкая хвостами, проваливались в пустоту между Массером и Секундой и исчезали. А когда ни одной не осталось, луны слились воедино и растворились в черноте, живой и бездонной. Я заглянула в нее и пропала. Ярость обрушилась, придавила, смяла. Я была Темным Братством, всеми смертными Нирна, живыми и мертвыми. Я расплачивалась за слабость и глупость, за тщеславие и утраченную гордость. Не было искупления, не было надежды на милосердие, только бесконечная чернота, бесконечная ярость. А потом она угасла, словно плеснули на костер воды, и осталась только чернота. Подхваченная потоком, я неслась в никуда, умирала и рождалась. Капля в океане, песчинка в пустыне. Ситис был везде и всегда, в каждую секунду, тысячи лет. Он был самим временем, абсолютным изменением, необратимым, безвозвратным. Его внимание ударило, оглушило. Сила, которую никогда бы не выдержало тело, могла стерпеть душа. Ситис прикоснулся к ней, позвал и что-то проснулось, бросилось навстречу, словно собачонка, радуясь хозяину. Хаос, который был во мне всегда. Сорняк, мешающий жить. Не разрушив душу, Ситис не мог его вырвать — лишь срезать, оставив корень внутри. Что-то оторвалось от меня, влилось в поток, а я очутилась на рифтенской площади, точнее, в месте, очень на нее похожем. У меня появилось тело, но казалось странным: моим и в то же время нет. Пропали линии жизни и шрамы: тонкий рубец на кончике пальца — я точила нож и едва не срезала подушечку — и маленький ожог на внутренней стороне ладони — схватила чайник за раскаленную ручку. На мне была крайне странная броня — неудобная, почти маскарадная. Взять хотя бы цвет — никогда не думала, что коричневый может быть ярким. А наплечники? Зачем они, вообще? Защиты никакой, но застрянешь в первом же окне. Нагрудные карманы у всех на виду, поместятся туда разве что пуговицы. Штаны слишком облегающие, пряжки на сапогах — будто выбирали портные Элисиф. Я покачала головой и посмотрела на небо: в необъятной черноте, словно на дне океана, плыли синевато-голубые сгустки, напоминающие медуз, которых девчонкой я ловила в Абесинском море. Исчезли горы Джерол. Наверное, озеро и березовый лес тоже пропали — я не видела из-за городской стены, которая почти не изменилась. А с домами творилось что-то непонятное: одни бледнели, пропадали, а на их месте или рядом появлялись новые. Город был то деревянным, каким я его помнила, то становился каменным и незнакомым. Рядом появился фонарь. Я коснулась деревянного столба, из пальцев заструился разноцветный дым. Ничего себе! Я глядела, как завороженная, пока не заметила, что кончики пальцев посерели, а фонарь стал ярче. Отдернув руку, я решила, что ничего не буду трогать. Площадь заполнила музыка. Завораживающая, словно из самых глубин сознания, оттуда, где сплетались душа и тело, разум и сердце. В мелодии было что-то невыразимо старое, древнее как чернота над головой, и в то же время мимолетное, веселое, почти легкомысленное. Один за другим на площади появлялись незнакомцы и незнакомки — люди, меры, аргонеане и каджиты — в пышных нарядах с кринолинами, каких в Скайриме не видали, с круглыми кружевными воротниками, в атласных платьях и кафтанах, расшитых жемчугом и драгоценными камнями, будто на балу в Башне Белого Золота. Для полного триумфа незнакомцам не хватало только цвета. Они заозирались, заметили меня и заспешили, стуча каблуками, шурша платьями. Я попятилась. В трех шагах был деревянный мост, побледнел и пропал, каменный появился слишком далеко. Толпа окружила, потянула руки. Я похолодела. У незнакомки в самом красивом платье не было лица. Она напоминала манекен, сбежавший из Сияющих одежд. Она протянула пальцы, жадные, нетерпеливые, но они прошли насквозь, словно я была привидением. — Пошли прочь! — крикнула я, и звуки утонули. Толпа попятилась, заговорила — рты открывались, но с губ не слетало ни звука. Я пошла вперед, и незнакомцы начали расступаться. Справа у таверны, скрестив руки на груди, стоял коловианец в черной робе и едва заметно улыбался. Я остановилась в нескольких шагах, глянула через плечо — ряженные застыли, словно голуби в ожидании крошек. Снова посмотрела на коловианца, спросила: — Это Пустота? Улыбка стала шире, глаза ничего не выражали, оставались непроницаемо темны и вдруг превратились в кровавое месиво. Губы исчезли, обнажая десны, из которых торчали обломки зубов. Языка не было. На голове, откуда миг назад ниспадали темные волосы, зияли раны от срезанной кожи, у правого уха не хватало мочки, левого не было вовсе. Видение пропало, как и улыбка с губ имперца. Он не ответил и посмотрел куда-то мимо меня. Медленно — изувеченное лицо еще стояло перед глазами — я обернулась и увидела ее. Старую бретонку с пушистыми седыми волосами, загорелую рослую нордку с рубцом, рассекающим бровь, темную эльфийку с широкими скулами и полными губами. Она постоянно менялась, не менялось только платье — простое, без украшений, темно-бордовое. Мать Ночи стояла на широком каменном постаменте, словно статуя. К ее ногам припал Цицерон. Он снова был в шутовском наряде. Ткань выцвела, на локтях и спине появились новые заплаты. Мать Ночи опустила ладонь ему на голову, и Хранитель склонился еще ниже. Концы колпака упали, заслоняя лицо. Я будто заглянула в замочную скважину. Как сбежать отсюда? Как вернуться в мир живых? Мать Ночи посмотрела на меня и улыбнулась. Перед мысленным взором замелькали картинки: так быстро, что я не успевала рассмотреть, а потом поняла, что это мои собственные мысли. Мать Ночи листала их, словно книгу, а когда нашла нужную страницу, показала мне и подмигнула. Я не успела удивиться и провалилась во мрак. Боль стучалась в сознание, уговаривала проснуться, чтобы мы познакомились поближе. В конце концов, я уступила, приподняла веки и сразу опустила. Где я? Попыталась еще раз и еще, увидела деревянный потолок. На одной из досок змеилась трещина и темнело пятно в форме груши. Сколько раз я глядела на них спросонья? В комнате сгустился утренний сумрак. Я повернула голову, узнала завешанное тканью зеркало. Боль стучала в висках, теплыми волнами перетекала в живот. Одеяло сковывало, кое-как я передвинула руку, коснулась бедра. На мне были штаны, кажется, шерстяные и такая же рубаха. Я просунула пальцы под ткань, нащупала повязку, осторожно потрогала: боль вспыхнула, но не так сильно, как могла. Тот норд хорошо меня отделал. Кем он был? Приятелем Грелод? Случайным наемником? Я вспомнила, как лезвие вонзилось в шею старухи, как брызнула кровь, и поморщилась. Вряд ли мне захочется это повторить. Вспомнила, как Грелод говорила про девочку. Что если она и, правда, заперта в землянке? Я приподнялась на локтях. Тут же закружилась голова, а к горлу подступила тошнота. — Твою мать, — прошептала я и отпрянула, когда из-за кровати показалось лицо. — Это я, все хорошо. Отбросив покрывало, Цицерон поднялся и помог мне сесть. На нем были все те же штаны, а туника и рубаха сменились на зеленый дублет. — Как ты? — спросил убийца, разглядывая мое лицо. — Бывало и лучше, но в целом вполне сносно. — Правда? Он вскинул брови, потрогал мой лоб. — Ты выглядела совсем неважно, когда я тебя принес. Тут зелий не нашел, сбегал к себе. У меня не самые сильные, но хорошие. Я дал тебе одно. Не помнишь? Я покачала головой. Хранитель поскреб щеку и скрылся на кухне. Закусив губу, я подложила под спину подушку. Заметила, что на руках нет краски, только едва заметные разводы. Цицерон вернулся с глиняной кружкой, протянул. Она оказалась чуть теплой и пахла чем-то горьким, очень знакомым. — Что это? — Кора ивы. Парнишка как знал. — Парнишка? — Тот, на площади. — А. Я улыбнулась и сделала глоток. Горечь прокатилась по горлу, опустилась в желудок. Тот слабо запротестовал и замолчал. Я выпила еще немного. Что-то было не так. Помимо боли, помимо путешествия в Пустоту, помимо того, что Цицерон спал на полу. Но что? — Голодная? Я снова покачала головой. Хранитель сел на край кровати у моих ног. Его тревожность наполняла комнату, словно мороз, просачивающийся сквозь щели. — Я видела тебя, в Пустоте. Взгляд потеплел. — И я тебя, вначале. Я был там много раз, но так — никогда. — Так? Я отпила еще немного. Цицерон посмотрел куда-то сквозь меня. — Я оказался в Чейдинхоле, точнее, в месте, которое очень его напоминало. Было темно, но не совсем, словно солнце только село. Все дома были разрушены, — он прищурился и на мгновение замолчал. — Я брел по знакомым улицам и увидел часовню. Она была моим любимым местом, кроме убежища, конечно, — он едва заметно улыбнулся. — Там всегда спокойно, прохладно даже в жару. И красиво, как-то по-особенному. Я подумал однажды, что если бы в Бездну открылись врата, они бы выглядели так, как эта часовня. Хранитель усмехнулся. — Но в Бездне она оказалась разрушена. Остались части стен и один из витражей. Я вошел, не смог удержаться. Везде лежали сухие листья и стекло. Хрустело под ногами, словно первый снег. Я наклонился, чтобы взять осколок, красный, в форме сердца, а когда поднялся, увидел ее. Цицерон будто снова помолодел, на губах заиграла улыбка, светлая и искренняя. — Среди камней и осколков, где когда-то был алтарь Аркея. Это была Мать Ночи. Она говорила со мной. Я ее слышал. Он посмотрел на меня и помрачнел. Морщины стали резче, особенно та, между бровей. Отвел глаза, губы чуть подрагивали. — Когда Ярость не пришла, я подумал: может, правила изменились? Я помог Матери найти Слышащую, у Братства снова появился шанс, а я, — он снова замолчал, подбирая слова. — Нет, я не мечтал о свободе, хотел быть чуть-чуть свободнее. Данстар — идеальное место. В убежище нет грызунов и насекомых, и холодно. Плоть разлагается медленней, гораздо медленней. Мать не нуждалась во мне, как раньше, а я почувствовал себя таким живым. Сердце сжалось. Он опустил глаза и добавил: — Я ошибался. Слова упали, покатились по комнате, будто чугунные шары, и в этот миг я догадалась, что не так. Осознание ошеломило. Боль отвлекла, и я не заметила, не почувствовала сразу. Зуд, который всегда был со мной, жил в голове, точно муха, назойливая, вечно жужжащая, исчез. — Но Мать простила меня. В ней столько милосердия, столько любви, — продолжал Цицерон, а мне было совершенно все равно, что лежит у него в поясной сумке, и совсем не хотелось проверить карманы. — Она сказала, что каждый может ошибиться, но не каждый заслуживает наказания. Сказала, что не полюбить тебя было бы глупостью. Сердце колотилось так, что я — даже если бы хотела — не могла вымолвить ни слова. — Но у Хранителя не может быть семьи кроме Братства, не может быть детей. Ничто не должно отвлекать его от Матери. Цицерон поднял глаза. — Прости меня. Повисла тишина, такая гнетущая и такая легкая. — Уходи. — Лора... — Я помню про клятву и приеду как только смогу. Он чуть расслабился. Я допила отвар, добавила: — Если появится что-то важное про Мартина или Братство, пиши Теренсии в Рифтен. Я буду писать Марку в Данстар. — Я часто буду в Рифтене. — Лучше нам не видеться. Хранитель долго глядел на меня. — Уходи, — снова попросила я. Он встал, ушел на кухню и вернулся, зажав в ладони сумку, а мне совсем не хотелось знать, что внутри. Я уставилась на кусочки коры, свернувшиеся на дне кружки. Впуская стылый ветер, отворилась дверь. Где-то кричала птица, задрожал край одеяла. Дверь закрылась. Выждав минуту, я встала, держась за спинку кровати, сделала несколько шагов. Схватилась за подлокотник кресла, подошла к двери и повернула ключ. Слезы жгли глаза. Все внимание забирала боль. Боль и больше ничего. Никаких навязчивых желаний, никаких мучительных фантазий. Значит, так и живут остальные? А сколько так проживу я? С губ сорвался смех. Ситис дал самое ценное, то о чем, я даже не мечтала. Убивай, если не хочешь воровать, замени одну клетку — другой. Я вернулась в кровать и закрыла глаза. Реальность давила и мяла. Я устала от себя, от собственной слабости, а сильнее всего — от Темного Братства. Сейчас я уже не верила, что сумею освободиться. Не верила, но собиралась попробовать. Там, в Пустоте, Мать Ночи дала мне надежду. Когда кто-то постучал, было давно светло. Солнечные лучи пробивались сквозь щели между ставнями, высвечивая летающую в воздухе пыль. Я спустила ноги и подошла к двери, живот ныл, голова слегка кружилась, но больше не болела. У порога озиралась встревоженная Карлия. — Слава богам, — шепнула она, когда я открыла, и скользнула в дом. — Ты не пришла вчера. Я не ответила, пытаясь справиться с задвижкой на ставнях. Наконец, она щелкнула, и комнату наполнил яркий свет. Стало легче дышать. — Кошмарно выглядишь, — эльфийка оглядела меня с ног до головы. — Люблю твою прямоту. — Нет, правда. Что случилось? — Меня избили. У Карлии округлились глаза. На вороте блузки блеснула брошка, мне совершенно не хотелось взять ее в руки, даже потрогать. — Кто? Где? — Какой-то хрен, недалеко отсюда. Подкрался и ударил, — я осторожно потрогала затылок. — Я упала, он в живот ногой. К счастью, подоспел Цицерон. Отделал его, а меня сюда принес, зелье дал. — Он здесь? Карлия посмотрела в сторону кухни. Я покачала головой. — Уехал. Эльфийка провела рукой по волосам. — Значит, ты не выходила? — Сегодня? Нет. Что случилось? Наверное, Грелод уже нашли. Интересно, я сумею удивиться? Карлия вздохнула и сказала: — Ульфрика убили. Эпилог (второй книги) Когда я вышла из таверны, зажигались первые звезды. Сверкала Секунда, будто хвасталась созревшим идеально круглым боком. Массер красным полумесяцем висел позади. Здесь, высоко в горах, небо принадлежало только им. Когда я ступила на каменный мост Коллегии, единственное, что меня волновало — получил ли Дж’Зарго мое письмо. Я даже не боялась высоты, хотя обычно в этом месте кожа покрывалась мурашками. Винтерхолд процветал, пока чудовищная буря не обрушила в пропасть почти весь город. Уцелели несколько домов, Коллегия и ведущий к ней мост. Как он держался — загадка. Скала, на которой его когда-то построили, тоже рухнула. Пять из семи опор висели над пропастью. Многие считали, что мост держали чары, но если и так, Дж’Зарго и младшие маги ничего про это не знали. Когда я прошла половину моста, меня совершенно не заботила погода. На север наконец-то пришла весна. Пахло талой водой и горноцветами. Бегущие с гор ручьи полировали обмылки сугробов, вливались в реки, растекались по дорогам. Внизу, на скалистых склонах, поросших соснами, пели вечерние птицы. Но ветер по-прежнему кусался. Я приподнимала воротник мехового жилета, когда заметила какое-то движение в небе. От моря Призраков с невероятной скоростью неслось что-то белое. Я застыла. Дракон? Нет. Больше всего это напоминало облако, бурлящее, переполненное льдом и снегом. Новый порыв обжег ладони, защипал лицо. Я оглянулась. Бежать назад поздно, не успею. Впереди возвышалась каменная беседка с узкими окнами, в которой маги несли дозор, но сейчас она пустовала. Я рванула туда. Буря приближалась, летела так прицельно и ровно, что не оставалось сомнений — она волшебная. Я вбежала в беседку и, рухнув на пол, прижалась к парапету. Две долгие секунды ничего не проиходило, только нарастал шум — шипение и треск — а потом беседку накрыла метель. Словно битое стекло, посыпался снег. Я заслонила лицо ладонями, поглядела наверх. Под полукруглым сводом кружился ледяной водоворот, покрывая все инеем. Проклятье! Я сняла со спины сумку, сверток с едой полетел прочь, следом фляга. На самом дне, завернутый в шерстяные платки, лежал мешочек с огненной пылью, последний из оставшихся после путешествия в Аванчнзел. Я привезла пыль Дж’Зарго — каджит был магом Разрушения и питал нездоровую слабость ко всему, связанному с огнем. Я зажала мешочек, не совсем понимая, что собираюсь делать. Если бросить его здесь, мост взорвется, а я улечу в пропасть. Не лучший способ привлечь внимание. Что же делать? Может, прицелиться в одну из скал? Я поползла к противоположной стороне беседки. Каменные плиты, покрытые тонкой коркой льда, обжигали, дышать становилось все трудней. В этой части беседки было еще холодней. Не тратя время, я встряхнула мешочек и высунулась в окошко. Ветер ударил в затылок, прижал к парапету и вырвал мешочек из пальцев. Раздался грохот, вспыхнуло оранжевое сияние и тут же погасло. Я отползла обратно, подышала на ладони, спрятала в складках жилета. Такая глупая смерть и такая обычная для Скайрима. Пальцы не согрелись, но хотя бы начали двигаться. Я достала из-за пазухи огниво, укрыла в сумке трут и принялась высекать искру. Знала, что ничего не выйдет, но не могла сдаться. Трут покрылся инеем, руки онемели, но снега стало меньше. Я повернула голову и различила в снежном тумане кусочек звездного неба и башню Коллегии. В круглом окне, казавшимся не больше монеты, горел свет. — Эй! Есть кто?! — донесся крик. — Да! — я заорала так громко, что почти наверняка сорвала голос. — Да! Я здесь! — Лови! Я во все глаза уставилась в туман. Целую минуту ничего не происходило, а потом мелькнуло что-то длинное и тонкое. Наперекор ветру, ко мне плыла веревка. Я схватила ее, дернула. — Перевяжись! Мы тебя вытащим! — снова крикнул голос. Пальцы не слушались, но страх подгонял. Я обмотала веревку вокруг живота и завязала два узла. — Иду! — Давай! Колени подгибались. Я вышла из беседки и схватилась за парапет. Ветер толкнул, опять и опять. Веревка тянула вперед, быстрее чем, я поспевала. Очередной порыв ударил о парапет, я споткнулась, растянулась на мосту, а незнакомцы продолжали тянуть, быстрее и быстрее. Я пыталась встать, но едва не расшибла голову. Впереди, точно через мутное стекло, проступили три фигуры. Я уперлась во что-то упругое, какую-то невидимую преграду, из которой высунулись руки и втянули, словно в огромный мыльный пузырь. — Ты одна? — спросил низкий мужской голос. Проморгавшись, я увидела норда с мощной челюстью и тонкими губами, совсем молодого. Он поставил меня на землю, но продолжал придерживать. На меховом плаще не было ни снежинки. Я сумела только кивнуть. — Она замерзла совсем, давай к огню, — другой голос, чуть-чуть повыше, но тоже мужской. Норд повел меня в правое крыло Коллегии. — Кто ты? — третий голос, на этот раз женский. — Меня зовут Лора, я приехала к Дж’Зарго. — Разговаривает! Троица засмеялась. — Не лучший ты выбрала день, — заметил норд, открывая дверь. Мы очутились в теплом коридоре, освещенном причудливыми масляными лампами, свернули в другой коридор, а потом оказались в круглой комнате, заставленной каменными скамьями. В середине стояла трибуна с раскрытой книгой, у дальней стены горел очаг. Троица провела к нему, кто-то притащил кресло. Норд снял плащ и набросил мне на плечи. — Принеси ей что-нибудь выпить, — сказал второй незнакомец, в котором я узнала старшего мага Иллюзии. Как же его звали? Дервис? Древис? Это был худой данмер с вытянутым лицом, тонким аккуратным носом и тяжелыми надбровными дугами. Женский голос принадлежал бретонке с длинными русыми волосами, заплетенными в тонкие косички. Я не помнила ее имя, но по-моему она тоже была из старших. — Ты маг Разрушения? — спросила она, рассматривая меня. — Нет. — А что ты устроила на мосту? Это был не огненный шар? — Огненная пыль, последнее изобретение алхимиков. Бретонка сдвинула брови. — Что еще за пыль? — Коллета, остань от нее. Не видишь, девочка, еще в себя не пришла. Подставь к огню ноги. Данмер подвинул кресло поближе к очагу. — Что это за метель? — спросила я. Эльф вздохнул. — Братья Бури близко. Защищаем город как умеем. Когда весть о смерти Ульфрика облетела провинцию, Скайрим приготовился к войне. Многие ждали, что Туллий выступит первым. Воспользуется моментом, пока Братья Бури борятся за власть, но он медлил. — Значит, война началась? — Похоже на то. — Они идут на Солитьюд? Он пожал плечом. — Здесь они нам точно не нужны, — хмыкнула Колетта. Вернулся норд, протянул мне кружку. — Чай и ром — то что нужно после освежающей прогулки. — Спасибо. А Дж’Зарго… — начала я, но данмер перебил: — Сейчас очень занят. Придется тебе подождать. Ормунд, побудь с девочкой. Норд кивнул, явно раздосадованный. — Извини, что чуть не заморозили, — добавил данмер, и они с Колеттой ушли. Ормунд задавал вопросы, но я отвечала односложно, либо не отвечала вовсе, и он отстал. Взял с трибуны книгу и, устроившись на лавке, погрузился в чтение. Я отставила кружку и вскоре задремала. Проснулась, услышав шаги. Ормунд сидел все там же, закинув ноги на соседнюю лавку. Оторвался от книги, оглянулся. В комнату вошел каджит в длинной желтой робе. У него была светло-серая шерсть с тонкими черными полосками, изумрудно-зеленые, широко расставленные глаза и густые усы, придающие лицу суровость, которая совершенно не вязалась с озорством во взгляде. — Лора! — воскликнул он, по-кошачьи растягивая последний слог. Я встала и, расплывшись в улыбке, пошла навстречу. Каджит заключил меня в объятия, мягкие и невероятно уютные. — Я не поверил, когда Древис мне сказал. Ты цела? — Да, все хорошо. Некоторое время мы молча глядели друг на друга. — Я скучала, Дж’За. — Я тоже, — каджит потрепал меня по щеке. — Но ты ведь не поэтому приехала, да? — Ты не получил мое письмо? — Письмо? Главное и почетное место в комнате Дж'Зарго занимал длинный шкаф с книгами и свитками. Рядом стояла кровать, больше напоминающая кушетку, заваленная плоскими разноцветными подушками. У двери висел железный умывальник, на краю лежала щетка с клочками серой шерсти. Еще был стол, из которого торчали ручки, как минимум, двадцати маленьких ящичков. Когда я училась в Коллегии, они не давали мне покоя и подарили много бессонных ночей. Я встретила стол, как старого врага. Прислушалась к себе, осторожно, почти испуганно, но не нашла ничего кроме здорового любопытства. Дж’Зарго принес с кухни пироги с рыбой и пару кружек говяжьего бульона. Мы сидели на мягком ковре и ели, а рядом потрескивала жаровня. Каджит рассказал, как последние недели Коллегия следила за Виндхельмом, как маги думали над обороной Винтерхолда и учились работать сообща. Как на прошлой неделе явились имперские солдаты и забрали несколько лучших волшебников. Как шпионка из Виндхельма связалась утром с архимагом и предупредила, что Галмар идет на Солитьюд. Весь день волшебники творили метель, снежинка за снежинкой, собирая в море. Она должна была продлиться до рассвета, может дольше. Волшебники рассчитывали, что Братья Бури минуют Винтерхолд и отправятся на запад через Белый Берег. Мы долго обсуждали войну, бездействие Туллия и причастность Талмора к смерти Ульфрика, а потом каджит спросил: — Тебе нужна помощь? Я готовилась к этому вопросу, но когда он прозвучал — растерялась. Подбирая слова, уставилась на разноцветный ковер, подумала, что он бы понравился Цицерону. Поморщилась. — Ты знаешь какого-нибудь некроманта? — спросила, наконец, и поглядела на каджита. — Лора! Дж’Зарго едва не выронил кружку. — Ты понимаешь, о чем спрашиваешь? — Прости, Дж’За. Он покачал головой. Встал, проверил заперта ли дверь. Вернулся, но садиться не спешил. Длинный полосатый хвост ходил из стороны в сторону. — Во что ты влипла? Я вздохнула, снова не зная, с чего начать. — Зачем тебе некромант? Шерсть на хвосте распушилась. — Нужно кое-кого оживить. Каджит фыркнул. — Кого? — Древнюю мумию.