Воруй. Убивай. Люби.

Сквозь толстое мутное стекло казалось, что на горизонте небо сливается с водой. Опускались сумерки. Обволакивая вершины гор, они стекали по склонам и сгущались над морем Призраков, словно пролитые в воду чернила. Комната Дж’Зарго выходила на север. Отсюда не было видно ни города, ни каменного моста с беседкой, где позапрошлым вечером меня едва не заморозило. Волшебная метель уберегла Винтерхолд, но Братья Бури не собирались в него вторгаться. Сегодня на рассвете армия в несколько сотен нордов захватила столичный порт и разбила у Солитьюда лагерь. Одна из волшебниц, завербованных в имперскую армию, передавала в Коллегию новости, а Дж’Зарго время от времени делился со мной. Впрочем, рассказывать было почти нечего. Братья Бури не спешили. В столицу на огромной каменной арке высоко над морем можно было попасть только через катакомбы в северной части города или через главные ворота. Волшебница не сказала ничего определённого, но, скорее всего, в подземельях ждала ловушка. Наверное, Братья Бури тоже это понимали и, судя по всему, собирались атаковать ворота. В порту, куда не могли дотянуться ни стрелы, ни огненные молнии, солдаты начали собирать камнемёты, осадные башни и таран. В Солитьюде жил мой отец. Много раз я думала его перевезти, но сколько ни искала, так и не сумела найти места лучше. Места, где отец не привлекал бы внимания и жил как привык. С каждым годом его душевное здоровье ухудшалось. Порой казалось, что только простые радости не дают ему окончательно потеряться в наваждениях. Перед сном он любил сидеть у камина в гостиной и слушать, как завывает в трубе ветер. Звук успокаивал его и нагонял дремоту. Летом, когда северные ветра теплели, мы выставляли на крыльцо кресло, и отец мог целый день просидеть, глядя с высоты на море. Солитьюд был единственным городом, где даже весной продавались овощи и фрукты, а в неурожайные годы можно было купить зерно. Здесь жили лучшие знахари и целители. Они не могли вылечить отца от душевной болезни, но могли избавить от кашля или лихорадки. Вновь и вновь я думала об этом, пытаясь хоть немного заглушить угрызения совести. Кто мог подумать, что Братья Бури пойдут на столицу? До последнего я полагала, что Галмар попробует захватить Винтерхолд, Данстар и то, что осталось от Морфала, а потом нападёт на Вайтран. Конечно, Туллий не отдал бы города так просто, но если бы Братьям Бури удалось захватить половину Скайрима, со временем, возможно, они сумели победить. На что рассчитывает Галмар? Столицу обороняют лучшие легионеры, здоровые и полные сил. Запасов зерна и муки наверняка хватит надолго, даже воды, которую в Солитьюд, где нет ни рек, ни озёр, привозят из ближайших источников. Но если я ошибаюсь, если Братья Бури станут тянуть время, надеясь, что голод, жажда и болезни измотают столицу, из Вайтрана и Маркарта на помощь Империи наберётся огромное войско. Да и из остальных поселений может подоспеть подкрепление. Галмар бросил на штурм столицы чуть ли не всех нордов, пошедших за правдой Братьев Бури, а это позволяло привлечь на сторону Империи многих оставшихся. Каменная стена и подоконник холодили даже через шерстяное одеяло. Я подтянула ноги к груди и прислонилась виском к запотевшему стеклу. В коридоре послышались шаги. Я затаила дыхание, но неизвестный прошёл мимо. Где-то хлопнула дверь, и снова стало тихо. Проклятье! Что же делать? Торчать в Коллегии в ожидании новостей? Сомнительное удовольствие. Но где ещё я узнаю их так быстро? Где теперь искать Ерша? С другой стороны, осада может продлиться недели, даже месяцы, а мне нужно столько успеть. Например, найти некроманта. Я приложила ладонь к запотевшему стеклу, оставив аккуратный след. С тех пор как я уехала из убежища прошло три дня, и всё, что там случилось — странное поведение стражей, наваждение в комнате Цицерона и разговор с Матерью Ночи — казалось сном, страшным и одновременно волнующим. Через трещины в тяжёлых тучах пробивалось утреннее солнце и золотило верхушки скал. Пахло сырой свежестью, но она не бодрила, наоборот — сильнее вгоняла в сон. Мы расстались с Герсеем прошлой ночью, с тех пор я всё время провела в дороге. Останавливалась, чтобы кони отдохнули, и ехала дальше, сторонясь деревень и придорожных трактиров. Видела обугленные остовы Морфала, чёрные трубы, торчащие среди углей и пепла, словно надгробия, и думала, что Герсей не сумеет спасти всех. Что, возможно, в эту минуту драконы сжигают очередную деревню или город, и довакин при всём желании туда не успеет. Данстар чудовища не тронули. Соломенные крыши мелькали между деревьями и выступами скал, когда я объезжала город по горному тракту. В кои-то веки Белый Берег не оправдывал названия — снег таял, обнажая тёмную, почти чёрную землю, такую твердую, что даже талая вода не могла её размягчить. Я не беспокоилась, что телега завязнет, но почти не сомневалась, что скоро сломается колесо. Повозка так подпрыгивала на рытвинах, что ёкало сердце. От нескончаемой тряски ныло в висках и затылке, поэтому заметив в прибрежной скале знакомое сияние, я едва не закричала от радости. Под каменным выступом виднелась чёрная дверь с белым барельефом в виде черепушки со светящимся отпечатком ладони на лбу. Подъехав как можно ближе, я натянула поводья и посмотрела по сторонам. Цицерон говорил, что горожане сторонятся этого места, но порой здесь проходят охотники на хоркеров или проплывают рыбачьи лодки. Никого не увидев, я закинула на плечо сумку и слезла с облучка. Поморщилась, разминая ноги, и запахнув плащ, подошла к двери. В чёрных глазницах сотней крошечных иголок блестел иней. Чудилось, что зубы вот-вот разомкнутся и, выпустив белесое облачко пара, черепушка заговорит. Она выглядела скорее забавно, чем страшно, и эта обманчивость вдруг показалась по-настоящему опасной. Я прикоснулась к железному кольцу, холодному как лёд, и потянула. Скудный утренний свет скользнул за дверь. Я увидела уже знакомый круглый столик с бронзовым подсвечником и неровные, покрытые сухим коричневым мхом, стены. Коридор резко поворачивал налево и, казалось, что из-за угла в любую секунду выйдет Цицерон. Я закусила губу, оглянулась на повозку, снова посмотрела на дверь. Нахмурилась, вспоминая нужные слова, и чувствуя себя самозванкой, произнесла: — Кустос, иксистэре. Шелестели волны, шумно и недовольно пофыркивали кони. Тихо, словно где-то притаился улей, гудел за дверью сквозняк. Может, я неправильно поставила ударение? В памяти всплыл аккуратный почерк Цицерона и ровные чёрточки над буквами. Нет, всё верно. Я выучила большую часть заклинаний, написанных ассасином в ночь, когда он готовился ко встрече с Яростью Ситиса. То, что я произнесла, призывало стража. Может, они подчиняются только хранителю? Несколько долгих мгновений прошло прежде, чем за порогом заклубился бледно-голубой туман и, густея, начал обретать очертания. Сперва проступили ноги в широких, заправленных в сапоги, штанах, потом рубаха, перетянутая на поясе ремнём, и жилистые, скрещенные на груди руки. Ещё через секунду я увидела худое лицо с крупным носом и равнодушными глазами. Страж, который спас Цицерона от тролля. — Слышащая, — то ли сказал, то ли спросил призрак. — От тебя пахнет вечностью. Он сдвинул брови и поглядел на повозку. — Зря ты его привезла, не место ему у нас. Я тоже нахмурилась. Что не так с саркофагом? — Почему? — Хаос не привык, — призрак замолчал, подбирая слова, и полупрозрачное лицо показалось вдруг очень живым. — К покою, — заключил он наконец. Я прищурилась, посмотрела на телегу, снова на стража. — Не понимаю. Он поднял руку и указал на повозку. — Искра Акатоша. Искра Акатоша? А!.. Кажется, я поняла. На прощание Герсей подарил мне драконий клык. Размером с локоть, с маленькими шипами по всей длине, он напоминал экзотическое оружие. Довакин забирал клыки у каждого убитого дракона с тех пор, как узнал, что Кай Лурций, начальник вайтранской стражи, повесил один над супружеским ложем, в надежде, что «талисман» вернёт ночам огонь. «Если бы я мог, то забирал всё, каждую косточку, — говорил Герсей, бросая в костёр сухие еловые иголки. — Скоро в любом дворце, в любом замке будет висеть по драконьему черепу. По крайней мере, в них не будет клыков». Я пообещала никуда не вешать зуб и не особо представляла, что буду с ним делать. Завёрнутый в листья лопуха и перевязанный верёвкой, он всю дорогу пролежал на облучке. — Это драконий зуб. Он вам навредит? — спросила я. — Скорее тебе. — Мне? Как? Страж промолчал. — В повозке лежит ящик. Перенесите его в убежище. — Как скажешь, Слышащая. Призрак перешагнул через порог, и я отошла, уступая дорогу. Выйдя на свет, страж почти исчез — остался только бледно-голубой силуэт, на котором, словно на стекле отражалось оранжевое солнце. Кони зафыркали, затрясли головами, а призрак откинул полог и забрался в повозку. Обдало таким морозом, что ледники Хаафингара показались углями в раскалённой жаровне. Обретая очертания, один за другим из убежища выходили стражи и шли к повозке. Испугавшись, что кони побегут, я забралась на облучок и натянула поводья. Призраки скрылись за телегой, целую минуту ничего не происходило. Потом повозка заскрипела, подпрыгнула и подалась вперёд, едва не ударив коней. Я увидела ящик. Призраки несли его, будто живые — положив на плечи, придерживали бесплотными пальцами — и солнце переливалось на полупрозрачных, будто из тончайшего льда, телах. Не замедляя шага, стражи исчезли в скале, оставив на камнях белесый иней, а ящик вошёл в открытую дверь и замер. С запозданием царапнула тревога. Что если он застрянет? Почему я об этом не подумала? Раздался треск и брызнули щепки. Ещё миг, и ящик скрылся за поворотом, медленно закрылась дверь. Слава Ситису, Ноктюрнал и всем богам! Мне даже захотелось пойти следом и наконец-то посмотреть на саркофаг, но это могло подождать. Опасаясь, что вот-вот из убежища выйдет Цицерон, я погнала коней в Данстар. Гавань была заполнена лодками, а далеко в море стоял торговый корабль, похожий на тот, которым когда-то владел отец. Оставив коней и повозку в городской конюшне, я пошла в таверну, ожидая, что придётся спать в сарае или проситься к местным. В главном зале галдели и хохотали матросы, но видимо корабль скоро отплывал, потому что хозяин без труда нашёл мне комнату. Пропахшую потом, заставленную пустыми бутылками, со скрипучей кроватью и скомканным одеялом в пятнах. — Кто-то неплохо повеселился, — сказала я, открывая окно. — Уж кто-кто, а матросики на берегу никогда не скучают, — собирая бутылки, ответил хозяин. Он унёс их, завернув в одеяло, а чуть позже вернулся с козлиной шкурой, жёсткой и пропахшей дымом, но достаточно большой, чтобы укрыться. Из еды оставался только хлеб и кувшин молока — я была рада и этому. Кроме того, к ужину хозяин собирался зажарить поросёнка. Я рассчитывала проснуться к этому времени, чтобы вернуться в убежище не только отдохнувшей, но и сытой. Иными словами — полной сил. Несколько мгновений красное сияние Массера высвечивало неровные стены, а потом дверь закрылась, и я очутилась в темноте. Где-то капала вода: мерно, едва слышно. По щеке скользнул ветерок, легко и нежно, будто кто-то провёл подушечками пальцев. — Латин игнис, — выпалила я. В фонаре на столике вспыхнуло ярко-оранжевое пламя, откуда-то из глубины убежища донеслось шипение, словно злилась стая кошек. Твою мать! Удобно! Я завернула за угол. Узкие, со сколами и трещинами ступени вели вниз, на стенах горели факелы и резко пахло маслом. Я спустилась в небольшую комнату, душную и сырую. В полукруглых нишах стояли старинные чаши, заполненные огнём. Между каменными столбами, на которых держался низкий потолок, лежал ящик с саркофагом. Судя по всему, никто его не открывал. Я облизала губы. Цицерона нет? Весь день? Противоположная сторона ящика упиралась в ветхую двухстворчатую дверь. На миг я подумала, что Хранитель не смог её открыть и усмехнулась. Она бы его не остановила. — Кустос! — позвала я. Голос утонул в тишине. — Кустос! — повторила и оглянулась. От огня в чашах струился жар и щипал глаза, заставляя щуриться. Ничего похожего на голубой туман или призрачные очертания. Я почти не сомневалась, что дело в драконьем клыке, который торчал из моей сумки. Было бы глупостью оставить его в таверне или на конюшне. — Что ж, ладно. Я забралась на ящик и, стараясь не нацеплять заноз, подползла к двери. Толкнула. Створка скрипнула, не поддалась. Конечно, ведь дверь открывается вовнутрь. Прижав сумку к груди, я легла на спину и ударила сапогами в середину створки, где зияла щель. Доски затрещали, прогнулись. Я ударила ещё и ещё — полетели щепки, левый сапог провалился в пустоту. Я размахнулась снова и била, пока дыра не стала достаточно большой. По ту сторону двери сгустилась чернота, словно убежище раскинулось в Бездне. Я села, оторвала повисшую на кривом гвозде доску и высунулась в пролом. На стене вспыхнул факел, за решёткой вдоль коридора возник из мрака огромный зал. Словно светлячки замерцали и разгорелись свечи вокруг гроба Матери Ночи. Он напоминал огромный чёрный кокон. Какая бабочка могла оттуда вылететь? Несколько мгновений я не сводила с него глаз, ожидая, что в голове вот-вот раздастся голос, но Мать молчала. Я вылезла в коридор и поморщилась, наступив на правую ногу — рана от двемерской пружины затянулась, но давала о себе знать. Пахло благовониями, дымом от факелов и немного лавандой. За ароматом скрывалась едва уловимая, но вполне узнаваемая вонь. Я вспомнила громадного трёхглазого тролля, со слипшейся смердящей шерстью. Страж убил его, а потом по приказу Цицерона призраки унесли громадное тело к морю, на радость чайкам. Чем же воняет? Я подошла к решётке и посмотрела вниз. Что-то тёмное и мутное разлилось по полу: лужа напоминала огромное зеркало, в котором отражались факелы и круглая арка с осколками витража. Из неё струился грязный, похожий на змею, ручей. К горлу подступила тошнота. Цицерон говорил, что за аркой — ледяная пещера, в которой долгие годы жил тролль. Лакомился оленями, волками и лисицами, возможно, даже неудачливыми крестьянами. Справлял нужду и дрых. А теперь лёд тает, превращая пещеру в зловонное болото. Я вздохнула. Наверное, убежище затапливает каждую весну. Каким Цицерон увидел его впервые? Сколько сил потратил, чтобы всё убрать? Я задумчиво оглянулась: ни одного признака, что Цицерон в убежище. Впрочем, может он спит? Или заболел? Пройдя вдоль решётки, я свернула налево и очутилась у подвесного моста. Внизу зажглись факелы и осветили зал со сломанными стульями и пустыми оружейными стойками. В прошлый раз, слишком занятая охотой на тролля, я не обратила внимания, какое убежище огромное. Мост привёл к широкой винтовой лестнице. Спустившись на один виток, я заглянула за странный выступ в стене и нашла извилистый коридор с четырьмя дверьми. За дальней скрывалась большая комната с прогнившими скамьями, за двумя другими — каморки, в которых не было ничего кроме плесени и шариков крысиного яда. На четвёртой висел старый проржавевший замок, и я вернулась на лестницу. Спустилась до конца и вышла в зал под мостом. Тут оказалось два коридора: один вёл к затопленному залу, другой — к трём дверям. Я сразу их узнала. За левой была оружейная Цицерона, за правой — его комната. Сердце заколотилось часто-часто. Я вытерла вспотевшую ладонь и постучала. Ответа не было. Надавив на ручку, я приоткрыла дверь и заглянула. Вздрогнула, когда на столе вспыхнули две крошечные свечки в железном блюдце. Увидела знакомый шкаф с небольшими деревянными коробочками, кровать, аккуратно застеленную разноцветным лоскутным одеялом. На спинке висела чёрная туника с красным черепом — карнавальный наряд Цицерона со дня Шута. С трудом оторвав взгляд, я заглянула за дверь, и сердце ёкнуло. В углу стоял шут. Весь наряд был алым, даже зубчатый воротник и колпак с маленькими бубенчиками. Я невесело рассмеялась. Это манекен, просто манекен, Лора. Смех пролетел неожиданным эхом и перетёк в чужой, раскатистый и звонкий. Я оцепенела. Хохот нарастал, звучал откуда-то издалека, из стен, из черноты в углу. Разливался по комнате с какой-то животной радостной дрожью. Испуганно озираясь, я вжалась в ближайшую стену, а в хохоте вдруг прорезались истеричные нотки. — Она такая затейница! Ты даже не представляешь! — голос пролетел по комнате. Он был гораздо выше, чем у Цицерона, поставленный и сильный, словно у площадного актёра. — Хочешь, я тебе расскажу? Конечно, хочешь! Наклонись поближе! Я шепну на ушко! Манекен поднял руку, а я вылетела из комнаты и захлопнула дверь. Что это было, твою мать?! Я что, схожу с ума? Пальцы отыскали в сумке свёрток с отмычками, не удержали: они со звоном разлетелись по полу. Дрожащими руками я принялась их собирать, нашла короткую зигзагообразную и длинную с загнутым концом, сунула в замок, молясь, чтобы он не проржавел. Частью сознания понимала, что занимаюсь ерундой. Что манекен, чем он ни был, в любую секунду откроет дверь, и даже запертый замок его не остановит. В замке раздался знакомый щелчок. Я осторожно надавила на ручку — она не поддалась. В тяжёлой глухой тишине потрескивал на стене факел, едва уловимо пахло лавандой. Испуганно озираясь, я села на пол и вытерла лоб. Может, и правда, поехала крыша? За несколько недель я получила по голове два раза и едва не умерла. Вполне достаточно, чтобы спятить, но если со мной всё в порядке, что случилось в комнате Цицерона? Это не его голос и не его смех. Но чей? Ответ пришёл сразу и не понравился. Так хохотать мог только настоящий шут и лишь один был связан с Цицероном. Я тряхнула головой. Какое-то безумие! Даже для Пустоты это слишком. Зачем императорскому шуту, убитому много лет назад, говорить со мной? От скуки? — Она такая затейница, — повторила я чуть слышно. Целую минуту сидела и кусала верхнюю губу. Может, нужно было выслушать? Я покосилась на дверь. Нет. Ничто не заставит меня вернуться. Встав на четвереньки, я принялась собирать отмычки. Одна залетела под дверь между комнатой Цицерона и оружейной. Что там, я не знала. Кое-как сколоченные доски были покрыты плесенью, а в самом низу прогнили до черноты. Просунув пальцы в щель, я ухватила отмычку за ребристый кончик и вытащила. Послышалось шипение, под дверью вспыхнула полоса света. Сердце снова ушло в пятки. Я медленно встала и, поколебавшись, надавила на дверь. С протяжным скрипом она отворилась, открывая большую мрачную комнату. В середине на четырёх, стоявших вплотную табуретах, лежал кто-то очень худой и высокий, с головы до ног укрытый холщовой тканью. Я закрыла лицо руками и тихо выдохнула. Может, я сплю? Или дыма надышалась? Опустила ладони — странная комната не пропала, тело тоже. По обе стороны стояли ржавые, залитые воском канделябры с огарками и целыми свечами. На полу лежали доски с какими-то свёртками, несколько ножей, шило и другие, незнакомые инструменты. В дальнем углу были бочки, бутыли, горшочки и флаконы. Резко пахло лавандой. Наверное, Цицерон хранит здесь масла для бальзамирования, да и инструменты похожи на те, что он описывал. Я осторожно переступила порог, посмотрела по сторонам, опасаясь шута- манекена — справа, привалившись к стене, стоял шкаф без полок, слева ничего не было. Я подошла к телу. Под полотном проступал подбородок, костлявые, скрещенные на груди руки и тонкие пальцы ног. Ткань была шершавой и липкой от масла. Я начала её приподнимать и вспомнила, как вайтранский волшебник сдёрнул покрывало с Векс. Остановилась на мгновение и, вздохнув, продолжила. Сперва показались волосы, короткие, аккуратно зачёсанные назад. Потом я увидела лицо. Сморщенная тёмно-серая, кое-где почти чёрная, кожа блестела от масла. Что-то сухое и рыхлое заполняло глазницы, носа не было, а губы ввалились, и от этого казалось, будто мумия кричит. Я нахмурилась. Зачем Цицерон принёс сюда Мать Ночи? Он говорил, что покрывает её маслами прямо в саркофаге, а если вынимает, то совсем ненадолго. Не понимаю. Хотя... Я хихикнула. Попалась в собственные сети! Конечно, это не Мать Ночи, это жена Белина Хлаалу! Она явно выше и в плечах пошире. Но чтоб меня, как похожи! Надеюсь, что если поверила я, поверит и Мартин. Каменная голова, венчающая саркофаг, выглядела уродливой, но тот, кто её ваял, не пытался пугать. По крайней мере, примитивно. Зубы, ровные и крупные, застыли в оскале, но почему- то лицо казалось расслабленным. Возможно, потому что на лбу и переносице не было злых морщин. Даже сомкнутые веки выглядели безмятежно, словно статуя дремала. Не было ни враждебности, ни угрозы, во всяком случае открытой, и эта двойственность пугала. Несколько лет назад Бриньольф украл с саммерсетского корабля свитки с рисунками пыточных орудий. Среди дыб, стульев с шипами и клеток-жаровен был саркофаг с длинными острыми иглами внутри. Снаружи его украшал барельеф в виде женской головы, слишком напоминающей альтмерскую. Делвин прозвал орудие «Объятия Эленвен». Не им ли вдохновлялся скульптор, высекший гроб Матери Ночи? Я сидела на низенькой лавке напротив пьедестала с саркофагом и сжимала на коленях сумку. Где-то под потолком стучали капли и, сливаясь в ручеёк, журчали за стеной. Мать молчала, а я заговорить не решалась и задумчиво рассматривала гроб. Его целиком украшали барельефы. В середине две костлявые руки тянулись к щели между створками, будто приглашая открыть. Закинув сумку на плечо, я поднялась на пьедестал, вложила пальцы в углубления на дверцах, потянула — заперто. Взгляд скользнул в щель, привычно выискивая замочную скважину, и что-то ёкнуло в груди, сжалось. Что это, простое любопытство или возвращается болезненная тяга воровать? С тех пор как Ситис забрал мои навязчивые мысли, прошло десять дней. Десять дней меня не беспокоили чужие кошельки и карманы, не хотелось подержать в ладони чьи-нибудь серёжки или перстень. Не было желания куда-нибудь залезть и прочесать каждый угол. Я пыталась не привыкать, старалась не сравнивать, как было раньше и как сейчас, и боялась. Боялась, что рано или поздно почувствую любопытство — лёгкое, едва уловимое, но такое знакомое. — Лора, — казалось, голос звучал из глубины гроба. Каблук соскользнул со ступеньки. Я замахала руками, удержалась. — Как ты себя чувствуешь? — послышалось следом. — Чувствую? — Цицерон рассказал, как сильно избил тебя тот старик. Я подавила смешок. — Всё в порядке. — Даже голова? Почему она спрашивает? — Цицерон вовремя дал мне зелье. В прошлый раз голос Матери звучал иначе. Ласково и успокаивающе, когда она хотела влезть в мои мысли. Горько, когда я предположила, что Ситис делает из ассасинов безвольных кукол. Гордо, когда она говорила о верности Цицерона, и грустно — о его сумасшествии. Сейчас между словами пряталось что-то иное, едва уловимое, дразнящее и опасное. — Он тут? — спросила Мать Ночи. — Нет... — Нет? — В убежище я его не нашла и в Рорикстед он не приехал. — Он собирался. Переживал, что не приедешь ты. Колючим клубком заворочалось в душе беспокойство. — Давно он уехал? — Не знаю, Лора. Время в Пустоте идёт по-другому. Внезапно стало очень тихо, хотя где-то продолжала журчать вода. Такая тишина бывает между раскатами грома или когда захлопывается от сквозняка дверь. — В Пустоте Цицерона нет, — снова зазвучал голос Матери. — Поблизости тоже. Я не сразу поняла, о чём она. — Он жив? — Да. Что-то разжалось внутри, отпустило. — Откуда у тебя драконий зуб? — От довакина. — Ты знаешь довакина? — Мы познакомились пару дней назад, — начала я, присаживаясь на край пьедестала. — Моя подруга — та, что должна была привезти в Рорикстед поддельный саркофаг — заболела и попросила поехать единственного, кому доверяла. Им оказался довакин. — Интересно. Некоторое время Мать молчала. — Он знал, что вёз? — Непохоже. — Какой он? — Довакин? — Да. — Обаятельный. Сильный. Дракона убил. — Дракона, — задумчиво повторила она. Я вспомнила, как выцвел мир, когда чудовище едва не добралось до Герсея. Как в его груди засияла ослепительная белизна, а в моей сгустилась тьма. Закипела, потянулась к дракону, позвала, и он услышал. Если я хоть что-то понимаю, Ситис помог довакину, возможно, даже спас. Почему? Знает ли об этом Мать Ночи? Читает ли сейчас мои мысли? — Говорит, они летят на него, словно пчёлы на мёд, — сказала я. — И он не справляется. — Не справляется? — Время обрывается, всё чаще и чаще. Нирн погибает. По телу прошла судорога. — Не знаю, сколько у нас времени, — продолжала Мать. — Может, несколько месяцев, может, пара лет. Как можно говорить об этом так спокойно? — Алдуин, — проговорила я и запнулась. — Алдуин победит? — Скорее всего. — И что делать? — Вы ничего не сможете сделать. — А кто сможет? Снова наступило молчание, заполненное капелью и гулкими ударами сердца. — Ты должна найти некроманта, — сказала Мать Ночи, — и убедить его вступить в Братство. Я встала. — Зачем? — Ты знаешь. — Чтобы оживить тебя? Послышался смех, тихий и в то же время озорной. Я обернулась. В коридоре подрагивали тени, тускнел, начиная тлеть, факел. Никого. — Да, Лора, оживить. Я провела ладонью по лицу, взялась за лоб. — Это ведь очень трудно, нет? Оживить кого-то по-настоящему. А ты, ты умерла так давно. Как я найду такого сильного некроманта? — Сила не так важна — важнее желание стать частью нашей семьи. От волнения покалывало в пальцах и горели щёки. — Допустим, я его найду. Что потом? — Пусть приезжает в Данстар и ждёт в какой-нибудь ночлежке, а ты возвращайся ко мне. Я скажу, что делать. Я пожевала губы. — Если ты оживёшь, тебе больше не нужна будет Слышащая? — Не нужна. — И ты отпустишь меня? Когда я выполню уговор. — Конечно. По шее пробежали мурашки. Я тряхнула головой, будто пытаясь сбросить морок. Могла ли я сомневаться? Имела ли право? — Запиши имена, Лора. В прошлый раз мы не закончили. — Да, сейчас... Я сняла сумку с плеча, взгляд упал на драконий клык. — Довакин попросил меня кое о чём. Попросил взять заказ, без Чёрного Таинства. Несколько долгих мгновений Мать молчала. — Как он узнал, что ты Слышащая? — голос звучал спокойно, но мороз подрал по коже. — Он не знает. Знает только то, что я из Тёмного Братства. Всё дело в подвеске... Я снова села на край пьедестала и положила рядом сумку. — Когда я тебя украла, Цицерон был в ярости. Гнался за мной, за коня двух путников убил. У одного была подвеска — Цицерон её как трофей взял, а потом, сильно позже, подарил мне. Я носила её всё время, думала, безделушка, а выяснилось, что это амулет. Такие маги носят в Хай Роке — где-то, откуда довакин приехал и путники те, которых Цицерон прикончил. Оказалось, что они довакина искали, убить хотели. Он знал, что за ним охотятся, увидел у меня амулет и решил, что убийца — я. Я теребила корешок торчащей из сумки тетради, понимая, как путанно и нелепо звучит мой рассказ. — Допрос мне устроил, мол, откуда подвеска. Я рассказала. Без подробностей, но про Тёмное Братство сказать пришлось. — Почему не соврала? — Он бы понял. — Ты плохо врёшь? — Этот парень с виду простой, но он гораздо сильнее меня. — Покажи ваш разговор, — помолчав, сказала Мать Ночи. Я опешила. — Как? В коридоре раздался треск, и факел окончательно погас. — Укройся тенью. По телу пробежала дрожь. — Я могу пересказать. Мать Ночи усмехнулась. — Я хочу посмотреть. Коридор погрузился в зеленоватый сумрак. Я поняла, что выбора нет и потянула тени. Они оказались густыми, неповоротливыми и упрямыми. Одну за другой я накинула на плечи, словно тяжёлое одеяло, и огляделась, не зная, чего ожидать. Тонкая, похожая на дым, струйка засочилась сквозь щель в саркофаге. Чёрная и гибкая, словно змея, она скользнула ко мне. Я вскочила и попятилась, а струйка коснулась моих ног, закружила вокруг, превращаясь в тёмный вихрь. Меня окутало свежестью и ароматом моря. От неожиданности я задохнулась и задышала часто, хватая губами воздух. — Покажи, — повторила Мать Ночи. Закружилась голова. Я попыталась вырваться, но не смогла пошевелиться и неожиданно вспомнила, как онемело всё тело после сна на сосновых корнях. Услышала треск костра и писк комаров. Увидела Герсея, сидящего у огня по-каджитски. Витая вышивка на вороте его рубахи выглядит неестественно чётко, а кожа в свете костра кажется бронзовой. Довакин поднимает глаза и говорит: — Я могу убить одним словом. Я моргаю. Теперь он глядит на амулет на моей груди. — У меня был такой же. Я выбросил его в море. Мягкий, с приятной хрипотцой голос не вяжется с суровым лицом. — Не думал, что совет привлечёт имперку. — Привлечёт? К чему? — собственный голос звучит откуда-то издалека. — К моему убийству. — Если бы я хотела тебя убить, то давно это сделала. — Может, ты решила подождать. — Подождать? — Пока я спасу мир. Снова веет прохладой, морской солью и водорослями. Я вижу, как Герсей ворошит в костре угли, как подкидывает в огонь веток, а вот глядит на меня и говорит: — У тебя амулет совета. Вряд ли ты проделала такой путь, чтобы передать привет. — Путь? Привет? Подвеску мне подарили. — Кто? Я молчу, а он встаёт, упирая руки в боки. Говорит: — Ты мне нравишься. Не хочу тебе делать больно. Не поднимает глаз, словно боится выдать неуверенность, и на долю секунды я верю. Верю, что этот жизнерадостный бретонец с добродушной улыбкой не способен причинить боль и не умеет пытать. Но здравый смысл бьёт тревогу: «Беги! Беги как можно дальше и быстрей!» Я бы так и сделала, но Герсей слишком близко — один крик, и мне переломает кости. А ещё я не могу оставить саркофаг. Просчитываю варианты, понимаю, что не успею даже вытащить кинжал. Сдаюсь: — Друг. Из Тёмного Братства. Он убил двух бретонцев, на одном была эта подвеска. Герсей удивляется и удивляется сильнее, когда я предлагаю ее забрать. Он боится к ней прикасаться, сжимает цепочку, словно ядовитую змею, и прячет подвеску в мешочек. Потом глядит на меня и говорит: — Прости, что угрожал. В печальных, серо-голубых глазах столько искреннего сожаления, что трудно не поверить. В следующую секунду мы сидим у костра. Пахнет кислыми яблоками, хвоей и речной сыростью. Довакин признаётся, что он целитель. Родинка в уголке его правого глаза напоминает крошечную муху, и мне всё время хочется её смахнуть. — Вы принимаете заказы? — спрашивает Герсей. — Кто? — Тёмное Братство. Я киваю. — Можешь его взять? Бутылка с сидром едва не выскальзывает из пальцев, я вдавливаю её донышком в землю. — Всё должно проходить по правилам. Слышал про Чёрное Таинство? — Да. Мы смотрим друг на друга, и я спрашиваю: — Кого ты хочешь убить? — Матиса Монсиньи из Афрена. — Это он отправил за тобой убийц? Герсей кивает. Я отбрасываю носком сапога валяющуюся на земле шишку и говорю: — Возможно, я смогу вписать твоё имя. — У тебя будут неприятности? Я качаю головой, а он берёт мою руку и прижимает к груди. — Я твой должник. Вихрь отпустил и, опрокинув несколько подсвечников, растаял. Я сидела на полу, прислонившись к лавке и дрожала. По лбу скатилась и упала на губу солёная капля пота. — Как зовут твоего довакина? — голос Матери показался неестественно громким. Я тряхнула головой, вокруг висел туман, словно в заполненной дымом и паром кухне. — Герсей, Герсей Готьер. — Он звал меня в прошлом году, под другим именем и из другого города. Я вскинула брови. Оперлась о лавку и осторожно встала. — Значит, вписать его имя? — Сперва найди некроманта. — Ты не поверишь! — воскликнул Дж’зарго, распахивая дверь. За окном стемнело, и угли в жаровне почти догорели, но каджит сразу меня увидел. — Чего в темноте сидишь? — спросил с нарочитым удивлением, закрывая дверь. Я свесила ноги с подоконника, различила, как Дж’зарго сделал руками какой-то жест. В прошлый раз каджит наколдовал светящиеся шары — большие и маленькие, они сияли оранжевым и кружили по комнате, словно диковинные рыбы. Сейчас под потолком вспыхнул квадрат из маленьких огоньков, внутри — ещё один. Под огоньками проступили витые свечи на кованом ажурном основании, подвешенном цепями к возникшему из ниоткуда крюку. — Не слишком помпезно? — спросила я. — У Дж’зарго ничего не бывает слишком! Длинная, чёрная от сажи роба, была усеяна крошечными дырочками, будто каджит побывал в самом сердце фейерверка. — На Солитьюд напал дракон! — Что? — Сперва над Братьями Бури кружил, башню осадную сжёг, солдат десяток-другой и в город полетел. — А Братья? Не стреляли? — Стреляли! Но толку? В Солитьюде тоже стреляли, но дракон мельницу сжег и башню бардам повалил — взгромоздился сверху, она и рухнула! Я побледнела. Дом моего отца находился напротив Коллегии бардов. — А другие дома? Пострадали? — Все боялись за дворец и храм, но дракон полетел на замок. Кружил над крепостью и огнём поливал. Каджит покачал головой. — Такой он горячий, огонь этот, что камни плавит. Хотел бы Дж’зарго плавить камни! Они становятся такими гладкими, блестящими и хрупкими как лёд. — Разве так бывает? — Бывает. Возможно, Дж’зарго когда-нибудь покажет. Каджит уставился куда-то мимо меня, полосатый хвост ходил из стороны в сторону. — Так что дракон? Летает над замком? Кот усмехнулся. — Я говорил, что легионеры забрали несколько магов? Так вот, когда прилетел дракон, они сидели в замке с Сибиллой Стентор, ярловой волшебницей. К обороне готовились, а тут дракон. Когда к замку прилетел, Сибилла в окно несколько стрел запустила — огненных, конечно — но они дракона разозлили только. Наша волшебница смерч cколдовала с шипами ледяными. Дракона закружило, но он вылетел и хоть бы что! Каджит развёл руками и снова покачал головой. Чародеи, особенно боевые, нередко считали магию самой могущественной силой Нирна. Некоторые верили, что если отточить мастерство, можно стать почти непобедимым. Прошлым вечером я слышала, как волшебники спорили о природе драконов, их истории и загадочном возвращении. Спорили долго и ни к чему не пришли, но все согласились, что если объединятся, победят дракона без труда. — В зал вбежала Рикке, советница Туллия, ну ты знаешь, — продолжал Дж’зарго. — Сказала, что дракона ни огонь, ни молнии, ни лёд не возьмут. Что, может, на иллюзию какую он бы и купился, но проверять времени нет, надо крылья пробить — они, мол, самые уязвимые. А телекинез из наших только Клодетт знает и Мирабелла немного, но в дракона ещё попасть нужно, да и чем? На это Рикке ответила, что в замке полно оружия, а дракона её люди к главной башне привлекут. Дж’зарго повёл плечами и, подойдя к столу, достал из нижнего ящика небольшую торбу. Развязал и аккуратно затряс над жаровней. Шурша, посыпались угли. — Мечи и копья на стене сложили, возле башни, — продолжал каджит. — А Клодетт и Мирабелла напротив ждали, в крепости. Дракон летал над ней, но быстро слишком. К счастью, Рикке слово сдержала. На башне балкон есть — императорский, ну знаешь — там парень какой-то появился и давай кричать в небо. Каджит хихикнул, хотя звук больше напоминал мурчание. — Матерился на бретонском, хуже извозчика. Клодетт сказала, дракон много о своей мамаше узнал. Дж’зарго осклабился. Угли разгорелись докрасна, но он не убирал ладоней и, наслаждаясь жаром, то выпускал, то убирал когти. Едва заметно подрагивали усы, длинные и белые, как шелковые струны. — А дракон словно того и ждал. Замер над башней, крыльями махая, и как дыхнёт! Парень как сноп вспыхнул! Тут уж солдаты матерились. Клодетт с Мирабеллой, вообще, позабыли, что делать должны. А парень не ахнул даже! Одежда сгорела, башня оплавилась, а он цел-целёхонек! Понимаешь, что это значит? — Довакин в Солитьюде, — прошептала я. Конечно, ведь он туда и собирался после приёма в Талморском посольстве. Дж’зарго кивнул. Несколько мгновений мы глядели друг на друга. — Хуже не придумаешь, — вздохнула я, слезла с подоконника и прошла по комнате. Может, поэтому погибает Нирн? Кто помешает драконам превратить его в пепел? Кто остановит Алдуина, если довакин заперт в столице? — Возможно, Братья Бури его пропустят, — сказал каджит и, присев на край стола возле жаровни, скрестил руки на груди. Я остановилась напротив. — Ты в это веришь? — Они сражаются за свободу, а в мёртвом мире она не нужна, — ответил он, приподняв бровь. На лбу причудливо изогнулись тёмно-серые полоски. — Так говорит архимаг и кое-кто из волшебников, но Дж’зарго считает иначе. Он думает, что мятежникам нечего терять. Для них довакин в Солитьюде — большая удача. Он может стать разменной монетой, предметом торга за будущее Скайрима. Пока Империя не сдастся, Братья Бури не выпустят довакина. Я закусила губу и опустила взгляд на красные мерцающие угли, а каджит продолжал: — Но Туллию, конечно, легче развязать войну, чем уступить. Империя сильнее, и непонятно, на что рассчитывают мятежники. Наколдованный Дж’зарго светильник таял, как сновидение, и с каждой секундой в комнате становилось темнее. — А что дракон? — спросила я. — Убили? — Довакин его ту’умом ударил, а волшебницы копья бросали. Солдаты тоже бросали, но магией ловчей. Да и быстрее, если честно, главное, уметь. Правда, ещё меткость нужна. В дракона-то все попали, а в крыло — только Мирабелла. Но дракон удержался, в горы улетел. Все думают, вернётся. Вспыхнув напоследок, волшебные свечи рассыпались искрами, и светильник исчез. — Я сегодня уеду, — сказала я, глядя, как кружат в полумраке крупинки света и гаснут, касаясь пушистого ковра. — Чернокнижника искать? — помолчав, спросил Дж’зарго. — Да. Когда я призналась, что хочу оживить мумию, каджит ни на секунду не усомнился. Он считал меня расхитительницей гробниц, и когда мы познакомились, это действительно было так. В то время я часто рыскала по склепам и руинам, но слишком зависела от подельника. Он проводил нас под носом у драугров, знал, как расколдовать волшебные ловушки и снимать проклятья с трофеев. Я хотела научиться так же. За внушительную сумму архимаг разрешил мне заниматься, не вступая в Коллегию. Я прожила у магов целую зиму, а потом приезжала на протяжении года. Всё это время моим наставником был Дж’зарго. Он много спрашивал о приключениях в катакомбах, и несколько раз мы залезали в гробницы древних чародеев вместе. Каджита интересовало всё, что хотя бы немного касалось магии. Время от времени я привозила необычные волшебные вещицы, и Дж’зарго пытался их разгадать. Какие-то покупал, другие помогал продать. Конечно, далеко не все вещицы я находила в руинах, многие крала. Возможно, каджит давным-давно меня раскусил, но виду не подавал. А может, не видел особой разницы между расхитительницей гробниц и простой воровкой. Услышав об оживлении мумии, Дж’зарго решил, что я ищу какие-то легендарные сокровища и хочу вернуть к жизни последнего владельца. Перебрав десяток королей, волшебников и воевод, каджит решил, что кто бы это ни был, от плоти вряд ли что-то осталось, а если и осталось — нет магии, способной оборотить тление. Я не спорила. Помолчав, Дж’зарго сказал, что хорошо меня знает: если с некромантом не поможет он, я пойду к кому-нибудь другому. Рано или поздно кто-нибудь найдёт мне настоящего отморозка, которых, по словам каджита, слишком много среди чернокнижников. Подумав немного, он рассказал о трёх некромантах. Первая оказалась редгардкой по имени Лу’а Аль-Скавен. Как её занесло в Скайрим, Дж’зарго не знал — только то, что когда-то она была членом Коллегии и изучала магию Изменения, но Великая война всё изменила. Мужа Лу’а убили во время освобождения Имперского города. С тех пор редгардка занималась некромантией, надеясь когда-нибудь вернуть любимого к жизни. Последние несколько лет она жила в заброшенной башне на севере Рифта, и изредка приезжала в Коллегию — по старой памяти архимаг позволял ей проводить какое-то время в библиотеке. Вторым чернокнижником в списке Дж’зарго был маг покойного Ульфрика — Вунферт Неживой. Он не скрывал увлечения запретной магией и выбрал прозвище сам. По слухам, Ульфрик одобрял некромантию и позволял Вунферту проводить эксперименты в подземельях виндхельмского дворца. Как далеко зашли изыскания никто не знал, но Дж’зарго полагал, что Вунферт, отправившийся на войну с Братьями Бури, скучать не собирался. Третьим некромантом был ещё один житель Виндхельма — имперец Каликсто Корриум. Как и Лу’а Аль-Скавен он был когда-то членом Коллегии, но покинул её, когда архимаг строго- настрого запретил любые опыты, связанные с некромантией. С тех пор Каликсто жил в Виндхельме и открыл в своём доме музей диковинных вещиц, собранных в юности во время путешествий по Тамриэлю. В Коллегию он больше не приезжал и редко выходил из дома, а значит — считал Дж’зарго — охладел к некромантии, ведь она требовала постоянной практики. Каджит знал, что Вунферт не станет со мной разговаривать, и знал, что, скорее всего, я не поеду к забросившему магию Каликсто. Наверное, Лу’а Аль-Скавен и, правда, была хороша. К тому же жила недалеко от Рифтена, и я могла заехать к ней по пути. — С кого начнёшь? — спросил Дж’зарго. Вертикальные зрачки едва заметно сузились. — С Каликсто Корриума. Это имя я вспомнила сразу. Месяц назад в морозном Виндхельме Авентус Аретино рассказал мне о друге покойной матери, который поведал мальчику о Чёрном Таинстве и раздобыл для ритуала человеческое сердце. Скорее всего, этот друг был тем самым Мясником, что убивал по ночам молодых женщин. Имя Авентус утаил. Позже я спросила у приютивших нас с Цицероном данмеров, с кем дружила Аурэлия и услышала о владельце музея, имперце Каликсто Корриуме. — Значит, Виндхельм, — откликнулся каджит. Махнул хвостом, едва не скинув со стола какой-то свиток. — Думаю, сейчас это самое безопасное место в Скайриме, — сказала я. Дж’зарго покачал головой. — Там произошло что-то нехорошее. — Что? — Не знаю. Наша шпионка рассказать не успела. Прохладный ветерок пробежал по дороге, поднял, закружил серебристый пепел. Он был повсюду: смешивался с землёй, плавал в лужах и оседал на одежде. Неужели был пожар? Но где? Над крепостью Исграмора поднималось солнце, приятно грело, даже чуть-чуть припекало. На улице не было ни души, город казался пустым. Только из трубы над таверной чёрной струйкой вился дым. Кутаясь в тени, я вышла из-за колонны, украшающей городские ворота, и перебежала через площадь. Застыла перед таверной, разглядывая окна: где-то торчали осколки, где-то стёкол не осталось — пустые проёмы были занавешены шкурами. Что здесь случилось? Я обошла дом вокруг. Копоти нигде не было. На входной двери, на высоте нордского роста, виднелась глубокая выбоина — свежий шрам среди вмятин и трещин. Дерево в ней было гораздо светлее. Сколько времени пройдёт, прежде чем ветра и снега выровняют цвет? Из ближайшего окна донёсся голос, слишком тихий, чтобы разобрать слова. Что-то загромыхало, и я невольно прижалась к стене. Дверь распахнулась, на крыльцо, гремя пустыми вёдрами, вышла старуха в сером платье и меховых сапогах. Костлявые плечи укрывала шерстяная шаль, заколотая на груди большой, рыжей от ржавчины булавкой. Медленно, словно что-то высматривая, старуха поглядела по сторонам. Бледное морщинистое лицо казалось спокойным, но взгляд выдавал смятение, полное какой-то невыразимой безысходности. Спустившись, старуха побрела вдоль площади, а я задумчиво поворошила сапогом поблескивающие в грязи осколки. Свернув за таверну и миновав несколько проулков, я вышла на затенённую, зажатую между домами дорогу. Казалось, совсем недавно мы проходили здесь с Цицероном. Был поздний вечер и под сапогами скрипел снег, а теперь сияет солнце, и земля усыпана пеплом. С каждым шагом его становилось больше, будто из морровиндской пустыни прилетала буря. Следов пожара я по-прежнему не видела. Почти все ставни были закрыты, хотя время шло к полудню. Неужели Братья Бури взяли на войну детей и жён? Что-то сверкнуло на дороге. Я нагнулась, отряхнула от пепла железную кружку — сплющенную, словно на неё много раз наступили. В конце улицы лежала широкая доска — подойдя ближе, я поняла, что это дверь. Оглянулась. Дом, который она когда-то закрывала, ничем не отличался от остальных — двухэтажный, с высокой двускатной крышей. Ступая как можно тише, я переступила припорошенный пеплом порог и очутилась в тёмном коридоре. Он оканчивался узкой лестницей, слева была комната — наверное, столовая. Солнечные лучи пробивались сквозь разбитое окно и наполняли её искрящимся прозрачным светом. Напротив двери стоял пузатый буфет. Кто-то сломал все полки, и пол был усыпан черепками. В середине комнаты, словно поверженный зверь, лежал опрокинутый стол. Вокруг валялись стулья со сломанными ножками, скатерть в тёмных пятнах и несколько железных тарелок. На одной сидела тощая крыса без хвоста и грызла сухарь. Когда я вошла, она замерла и повела носом. Из-под скатерти торчала картина: маленькая, со сломанной рамкой. Я осторожно подняла её — крыса зашипела и, бросив сухарь, шмыгнула за буфет — и смахнула пепел. Это был пейзаж. В безмятежном озере отражался усыпанный изумрудно-зелёными деревьями склон и белокаменная стена. Декоративные выступы и слепые арки делали её похожей на дворец или храм, а высокая башня с изящными зубцами напоминала посох волшебника. Я провела пальцем по выпуклым шершавым мазкам. Если ты никогда не видел Башню Белого Золота, всё равно её узнаешь. Выскочив на улицу, я пробежала несколько кварталов, пока не очутилась у городской стены. Вдоль тянулась дорога — голая и пустая. Я остановилась, переводя дыхание. От недоброго предчувствия холодело в животе. Надеясь, что ошибаюсь, я пошла вдоль стены. Вскоре показалась арка, обветренная и замшелая. С замирающим сердцем я шагнула под свод и застыла. Крутая каменная лестница убегала вниз, в квартал серых, где жили данмеры. Казалось, на него обрушился ураган. Невзрачные дома зияли пустыми окнами и проёмами. Повсюду валялись обломки мебели, осколки стекла, разбитые двери и сорванные с петель ставни. Из- под сломанной бочки торчал сапог, на изодранном одеяле темнело бурое пятно. Взгляд бегал по улице, испуганно рыскал по кучам тряпья, но тел нигде не было. Медленно, словно в жутком сне, я спустилась по ступеням и пошла по дороге. От дома к дому гулял ветер и разбрасывал пепел, будто пытаясь скрыть следы погрома. Под ногами хрустели осколки и каменная крошка. Пробираясь через завалы, я надеялась и в то же время страшилась найти кого-то живого. У одного из домов на маленькой тачке лежала деревянная вывеска с аккуратными буквами «Новый Гнисис». Двери не было, в стене зияла дыра, обнажая перекрытие и прогнившие балки. Перешагнув через доски и груду камней, я осторожно вошла в клуб. Кто-то разрубил стойку в мелкие щепки. Везде валялись глиняные черепки, а у дальней стены лежала огромная лосиная голова на деревянном щите. Раскидистые рога топырились, как еловые ветки, одна из верхушек была бурой от крови. Неужели именно здесь Цицерон пел старые морровиндские песни с данмерами, а я учила одного из них танцевать? Живы ли они? Пощадили ли Братья Бури хоть кого-то? Например, Каликсто Корриума. Повсюду лежали перья: белые и пушистые, словно первый снег. Подхваченные сквозняком, они взлетали и медленно кружились в воздухе. Я поймала одно и задержала на ладони. Интересно, как выглядел музей до погрома? Скорее всего, здесь было уютно. Потёртый ковер с приглушённым орнаментом, выцветшие занавески, ящики на резных столиках с вещицами из разных уголков Тамриэля. Я не успела на них посмотреть. Столики сломали, ящики разбили, а то, что в них лежало, изорвали и растоптали. Не пощадили ничего, даже книги и свирель: она лежала на полу, сломанная пополам будто прутик. В оконных проёмах болтались выбитые рамы, свисали изодранные занавески, но сильней всего досталось пуховой перине. Кто-то приволок её из спальни и резал, пока она не превратилась в клочья. Целый час я бродила по дому и осматривала каждый угол, раскидывала обломки и сметала перья. Не нашла ни одного пятна, ни единой капли крови. Где был Каликсто Корриум, когда ворвались норды? Я сдула пёрышко с ладони и усмехнулась. Если Каликсто и, правда, был тем самым Мясником, жестоким и изворотливым маньяком, он действительно заслуживал смерти. Я надеялась, что он жив. Солнце припекало всё сильнее, а тени становились длиннее. Виндхельм окутала лёгкая дымка. Пронизанная золотыми лучами, она смягчала контуры стен и крыш и придавала городу какую-то гнетущую таинственность. Я чувствовала странную слабость, похожую на ту, что бывает в преддверии лихорадки. Мысли путались, цепляясь друг за друга как репейник. Я думала о том, что разъярённые норды могли убить Каликсто где угодно — на рынке, в таверне или в тёмной подворотне. А если он каким-то чудом уцелел, то вряд ли вернётся в разгромленный дом. По крайней мере, теперь, когда не ясно, чем закончится война. Я размышляла о Лайле. После увиденного в Виндхельме её расизм казался чересчур наигранным, даже двуличным. Она поддерживала Братьев Бури и помогала Ульфрику, а в советниках держала чистокровных босмеров — Ануриэль и Вайландрию. Даже если бы Цезенний не привёл легионеров в Рифтен, она не устроила резню. По крайней мере, такую беспощадную. Я вспомнила о послании Лайлы, перехваченном Гильдией. Что обещала она Братьям Бури? Разгадала ли Карлия? И где сейчас Сапфир? С губ сорвалось проклятье. Сапфир собиралась к Ершу — узнать, что он выяснил о Мартине. Неужели она в Солитьюде? Кто ещё там застрял? Я сплюнула на землю и вытерла губы тыльной стороной ладони. Пепел скрипел на зубах. Я догадывалась, откуда он взялся, но гнала эти мысли прочь, надеясь, что до заката уеду. Заколоченный дом Аретино уже не казался таким зловещим. Он тоже помнил смерть, но она была естественной: Аурелия заболела и умерла, оставив Авентуса сиротой. Как бы всё сложилось, если она выжила? Скорее всего, погибла вместе с сыном во время погрома. На забитой досками двери темнели брызги, а на земле, припорошённое пеплом, проступало бурое пятно. Наверное, кто-то пытался спрятаться в заброшенном доме, но не успел. По спине прошёл озноб. Проверив не соскользнула ли тень, я обошла дом и, остановившись у каменной ограды, задрала голову. В прошлый раз окно в спальне покойной Аурелии плотно закрывали ставни, сейчас они были распахнуты, словно на улице стояла жара. Стараясь не шуметь, я вскарабкалась на ограду и прижалась спиной к стене возле окна. Выждала минуту и заглянула в комнату. Жёлтый прямоугольник света делил противоположную стену пополам. Кто-то — Авентус? — подвинул кровать в самый угол. Вместо перины на ней лежали козлиные шкуры и несколько толстенных книг в тёмных переплётах. На полу, словно прикроватный коврик, лежало зеркало с паутиной трещин. Сверху стояла глиняная плошка с чем-то белым и кружка, из которой торчали две тощие свечки. Казалось, что ещё минуту назад в комнате кто- то был. Авентус? Что если с ним что-то случилось, и дом занял кто-то другой? Не успела я подумать об этом, как из-за двери высунулась лохматая голова. Глаза, большие и тёмные, встретились с моими, поглядели на пол, по углам. Между бровей пролегла морщинка, сделав детское лицо неестественно серьёзным. Авентус скрылся, но через секунду появился снова: замер на пороге, стреляя взглядом по сторонам. — Авентус, — позвала я тихо. — Грелод мертва. Мальчишка дёрнулся, будто хотел убежать. Застыл. — Где вы? Глаза заблестели. Я сняла сумку и бросила на пол. Выскользнув из моей тени, она стала видимой. Авентус попятился, но скорее изумленно, чем испуганно. Вспомнив, как в прошлый раз поцарапалась гвоздём, я осмотрела раму и, схватившись за подоконник, полезла в окно. Пол был усыпан какими-то зёрнами — отбросив их, я упёрлась ладонями в доски и, кувыркнувшись через голову, встала. — Я вас не вижу! — воскликнул Авентус — так пронзительно, что кольнуло в виске. Я тряхнула плечами. Тень послушно соскользнула и расползлась по углам. Мальчишка сдавленно вдохнул. Он был таким же тощим, но болезненная бледность отступила, и лицо слегка порозовело. — Вы убили её? Убили старуху? — прошептал Авентус. — Да. Он снова вдохнул и зажмурился. На нём был бежевый кафтан с большими яркими цветами и узкие штаны бретонского фасона. Некогда нарядную одежду покрывали тёмные пятна и рваные заплатки, а из дырок в штанах торчали костлявые коленки в ссадинах и синяках. — Как это было? — спросил Авентус, распахнув глаза. — Я заманила её в заброшенный дом и перерезала горло. Он передёрнул плечами, словно его била дрожь. — Она мучилась? Я переступила с ноги на ногу, и под каблуком хрустнуло зёрнышко. Звук показался неожиданно громким, но мальчик даже не моргнул. — Мучилась? — повторил он с надрывом. Я кивнула, почувствовав досаду. Сейчас он попросит рассказать, как это было, вспомнить каждую секунду, каждую деталь этой проклятой ночи. Авентус нахмурил брови, всматриваясь в моё лицо, будто пытаясь прочесть мысли. Кивнул и другим голосом, усталым и бесцветным, произнёс: — Я сейчас. Скрылся за дверью, и в комнате сразу стало пусто. Рассеянно оглянувшись, я подняла с пола несколько зёрнышек и подставила ладонь к солнцу. Это была пшеница, потемневшая и тусклая, но вполне пригодная, чтобы сварить кашу или бросить в похлёбку. Что-то стукнуло внизу, снова послышались шаги. — Вот, как и обещал. Авентус вернулся и протянул серебряную тарелку. Он держал её вверх дном, показывая фамильный вензель, словно я могла усомниться в подлинности. Тарелка была холодной, словно с мороза. Я провела пальцами по выпуклому узору, радуясь, что это прикосновение не вызывает ни в душе, ни в сердце не малейшего трепета. Последний предмет из семейного сервиза Аретино наверняка был ценным для Авентуса. Я бы с радостью оставила тарелку, но чувствовала — это будет неправильно. Не столько потому что это нарушало договор, сколько потому что мальчик не нуждался в жалости, по крайней мере, моей. Ничего не ответив, я присела на корточки возле сумки и, пряча тарелку, спросила: — Что в городе случилось? — Все воевать ушли. — А эльфы? Мальчик глянул искоса. — Я не видел, но думаю, перебили их, — он помолчал и добавил: — Как бабу Виолу. — Бабу Виолу? — Она с мамой дружила. Я встала, а Авентус подошёл к окну и указал куда-то пальцем. — Вон в том доме. Перешагнув через зёрна, я остановилась за спиной у мальчика и посмотрела на улицу. По ту сторону ограды стояли дома, похожие друг на друга, как близнецы. Двухэтажные, из серого камня, с высокими двускатными крышами. — Вон, где труба покосилась, — продолжал Авентус, опустил руку и добавил чуть слышно: — И окна разбиты. Тот ли это дом, где я нашла картину с Башней Белого Золота? — Норды её убили? — Да, — тихо откликнулся мальчик. — Взбесились будто. Прошёл по комнате и сел на край кровати. — Много-много их было, старые, молодые, по улице шли, орали, топорами махали. Впереди мальчишки бежали, вроде меня, да и младше были. Одержимые точно. Он ковырнул носком торчащий из пола гвоздь. — Я слышал, как баба Виола кричала, умоляла, — он поджал губы, потом вытянул трубочкой, будто собирался плюнуть. Посидел так, глядя перед собой, и продолжил: — Замолчала скоро, но тихо-то не было. Всюду голосили, громче и громче, и не разберёшь. Кто- то от ужаса, кто-то — ну точно зверь какой. И грохотало всё, стучало до вечера самого. И вот тогда так тихо стало, что ещё страшнее сделалось, — Авентус поднял глаза и посмотрел за окно. — А ночью небо над замком покраснело, дым везде, и пахло так, — он поморщился, подбирая слова и, не найдя, закончил: — Теперь везде пепел. Не в силах проронить ни слова, я думала о том, что оправдались худшие мои опасения. — Они бы нас тоже убили? — вдруг спросил мальчик. Мы встретились взглядами. — Скорее всего. Он кивнул, словно утверждаясь в каких-то мыслях. — Долго ты не выходил? — Той же ночью спустился. — Зачем? — удивилась я. — Волновался за друга. Он имперец. Внутри всё замерло. — Тот, что помог тебе с ритуалом? Авентус глянул с недоверием и неожиданно улыбнулся. — Да. — И что? Жив? — Не знаю. Дом его разгромили. Я поискал кровь, и не нашёл. Я с трудом сдержала улыбку. — Думаешь, он спасся? Мальчик пожал плечами. — Надеюсь. Он сильный. — Сильнее разъярённых нордов? — Он волшебник, — в голосе звучала искренняя гордость. Я вскинула брови. — Правда? Авентус кивнул, а я сказала: — Тогда, конечно, он мог их поджечь или заморозить и сбежать. Мальчик закусил губу, глянул исподлобья. — Что? — спросила я. — Он некромант. Я изумлённо вскинула брови, а Авентус, воодушевлённый, воскликнул: — Он умеет вызывать всяких тварей из Обливиона! Гадов крылатых и рогатых зверюг! Я сам видел! Я прошла по комнате, качая головой, пробормотала: — Ну надо же, такое совпадение. — Что? — Да я ведь как раз некроманта ищу. Я прикусила ноготь большого пальца, продолжая ходить по комнате. — Зачем? — спросил Авентус и невольно встал. Я остановилась напротив мальчика и скрестила руки на груди. — Ты никому не скажешь? — Клянусь! Поколебавшись мгновение, я сказала: — Матери Ночи нужна помощь. У Авентуса расширились глаза. — Мать Ночи — это та леди, которой я посвящал молитвы во время ритуала? Я кивнула. — Как мой друг может ей помочь? — Она хочет кое-кого оживить. Мальчик разинул рот, заявил: — Он справится. — Почему ты так думаешь? — Он невероятно умный! Я вскинула бровь. Авентус взял с кровати одну из толстенных книг и открыл посередине. — Вот! Я не могу понять ни слова, и так со всеми его книгами! Худые руки слегка дрожали. Я встала справа от мальчика и пробежала по страницам взглядом. Половина текста была на даэдрике, несколько азбацев на эльфийском, остальное — на тамриэлике: что-то о материи, энергии и каких-то субстанциях. — То, что он много читает, не значит, что он хороший некромант. Ты видел, как он оживляет кого-нибудь? — Нет, — не то с досадой, не то с раздражением сказал Авентус, бросил книгу на кровать и выбежал из комнаты. Обиделся? Я потопталась на месте, выглянула в коридор. В глубине дома что-то скрипнуло, послышались бег проворных детских ног. Авентус вернулся и, сверкая глазами, протянул какие-то тетради, перевязанные чёрным кожаным шнурком. — Вот, прочтите, и у вас не останется даже малюсенького сомнения! Заходящее солнце освещало потолок ярким красно-оранжевым светом. С каждой минутой он становился всё краснее и пятился, сдаваясь под натиском тёмно-синих, почти чёрных, теней. Жадно, словно живые, они расползались по комнате, готовясь поглотить не только её, но и весь город, весь Скайрим. Сидя на кровати покойной Аурелии Аретино, я читала дневники виндхельмского мясника, а рядом, прислонившись к причудливой чугунной спинке, закутанный в шкуры до самого подбородка, сидел её сын и слушал. Время от времени что-то пояснял или шутил, смеясь так заливисто, что тени, казалось, вздрагивали и на мгновение отступали. Стоило разжечь свечи, но я ещё различала слова и, словно отуманенная, не могла оторваться от дневника. Авентус рассказал, как однажды, сам того не желая, видел, как Каликсто прячет что-то под лестницей в музее. В ночь погрома, опасаясь, что тайник найдут, мальчик забрал всё, что там было, не сомневаясь, что Каликсто — если жив — непременно поблагодарит его за помощь. Среди драгоценностей, денег, книг и свитков, были дневники. Юный Аретино не видел ничего зазорного (и уж тем более опасного) в том, чтобы их прочесть. Он признался, что знает их почти наизусть, но с радостью послушает ещё раз. У Каликсто был редкий и широкий почерк, некоторые буквы он почему-то не заканчивал, другие переворачивал. Время от времени я останавливалась, пытаясь разобрать слово или целое предложение. Тогда Авентус, выбираясь из-под шкур, нависал над дневником, чтобы помочь, и довольный, возвращался в своё гнездо. Каликсто происходил из богатой корролской семьи, из поколения в поколение продающей Хамерфеллу зерно, муку и лён. Ни Каликсто, ни Люсилла — его старшая сестра — не питали к земледелию и торговле ни малейшего интереса, поэтому когда родители умерли, брат и сестра продали фамильное поместье и разбросанные по Сиродилу фермы и отправились смотреть мир. Они путешествовали почти пятнадцать лет, нигде не останавливаясь дольше, чем на полгода и побывали почти во всех, даже самых отдалённых уголках Тамриэля. Они жили в роскоши, не отказывая себе ни в комфорте, ни в нарядах, ни в развлечениях. Каликсто писал, что это время было в его жизни лучшим, и сильнее всего скучал по Сенчалу. По неповоротливым галеонам в порту, пёстрым от флагов и вымпелов. По мраморным виллам, утопающим в зелени и влажному, сладкому от лунного сахара воздуху. Люсилла же была в восторге от Скайрима. Суровый северный край казался ей мистическим и романтичным. Ей нравилось всё: тяжёлое северное небо и морозные узоры на стекле, острый запах багульника, смолистая хвоя и горький, плывущий над полями туман. Она часами гуляла по каменистым равнинам, устланным цветущим мхом, рассматривая его словно искусную вышивку. Когда от наследства осталась десятая часть и брат с сестрой решили, что пора обосноваться где-то, Люсилла предложила Скайрим. Для Каликсто не имело значения, где жить, если рядом была сестра. Они купили в Солитьюде старинный особняк и провели в столице несколько счастливых месяцев, пока первой же зимой Люсилла не умерла от скоротечной чахотки. Её смерть навсегда изменила Каликсто, поделив жизнь на до и после. Потеряв сестру, он обнаружил в душе пустоту — но не пустоту утраты, а ту, что все эти годы он предпочитал не замечать, прячась в беззаботной праздности и любви к Люсилле. Он больше не хотел ни роскоши, ни путешествий, не искал знакомств и почти не выходил из дома. Пустота росла. Каликсто не знал, как её заполнить и склонялся к мысли, что это невозможно, ведь если, писал он, орех пуст, ядро в нём уже не появится. На этих строчках я отложила дневник и предложила Авентусу, притихшему и грустному, разжечь огонь и поужинать. Он сразу согласился и повёл меня на кухню. В остальном доме окна были заколочены, всюду царила темнота. Мальчик знал каждый угол, каждую шаткую половицу и цепкий подсвечник, а я едва не растянулась на первом же повороте и наколдовала свет. Когда мы очутились на кухне, я присвистнула. В прошлый раз Авентус говорил, что бегает на рынок после заката в поисках чёрствого хлеба и заплесневелого сыра. Теперь рядом с дверью лежало два мешка с зерном, в углу на чёрном от сажи столе стояли всевозможные бутылки, горшочки и большая плетёная корзина со свёртками, сухим чесноком и какими-то листьями. Мальчик сказал, что с тех пор, как норды ушли, он обыскал двенадцать домов и забрал все брошенные припасы, даже уксус и сушёную крапиву. Пока я разжигала в очаге огонь, он положил в тарелки холодной, сваренной днём каши. Я присоединила к этому овсяную лепёшку и три куска копчёной оленины из винтерхолдской таверны. За ужином Авентус сказал, что не вернётся в приют. Он тосковал по друзьям, но в Виндхельме чувствовал себя по-настоящему свободным и уже не представлял, что кто-то будет указывать ему, что делать и когда ложиться спать. Вернувшись в спальню, Авентус закрыл ставни и разжёг свечи. Отражаясь в разбитом зеркале, они наполнили комнату десятком причудливых отсветов. Усевшись на кровать, я дождалась, пока Авентус укроется шкурами, и продолжила читать. Каликсто так и не смирился со смертью сёстры. Он скучал по её ласковым рукам, неодолимому упрямству и лукавым смеющимся глазам. Больше всего на свете он желал, чтобы Люсилла вернулась. Чтобы встретила северную весну, которую так и не увидела, стылую и туманную, когда воздух чистый и свежий, словно начало времён. Чтобы она, как и прежде, курила костяную трубку, тоскуя по валенвудскому ротмету, дробящему мир на десятки звуков. В тридцать четыре года, не обладая ни малейшими способностями к волшебству, но достаточным количеством денег, Каликсто поступил в Коллегию Винтерхолда и начал изучать Колдовство — ближайшую к некромантии магию. Избалованной праздной жизнью, он с трудом усваивал знания, но не сдавался, посвящая чародейству каждую свободную минуту. Со временем он научился ловить души в волшебные камни и призывать из царства мёртвых духов. Тяжелей давалось оживление. Целый год Каликсто упражнялся на мышах и крысах, прежде чем оживил лисицу. Воодушевлённый успехом, через несколько месяцев он пробудил огромного тролля, а однажды архимаг позволил ему оживить человека. Это был бродяга, которых иногда привозили в Коллегию для экспериментов и уроков анатомии: норд лет сорока, кудлатый, заросший бородой, со страшным шрамом на груди. Таким Каликсто увидел его в учебном зале. Колдун так волновался, что забыл формулу, которую обычно произносил без запинки даже посреди ночи. Только страх провала помог ему собраться. Под действием чар мертвец изогнулся в судороге, замер на миг и, неестественно выгибая окоченевшие ноги и руки, начал подниматься. Колдун торжествовал. Впервые после смерти сестры он чувствовал что-то близкое к счастью. Наполненный волшебной силой мертвец встал и, пошатываясь, уставился на мага. Каликсто посмотрел в пустые безжизненные глаза и ужаснулся. Тело оставалось телом, пустой оболочкой, а душа, украденная смертью, парила в бесконечности. Он знал, что так будет, но увидев, испытал потрясение и до отчаяния, до тошноты боялся увидеть в глазах Люсиллы это тупое безразличие. С того дня Каликсто начал разыскивать любые сведения о некромантии — свитки, книги, имена и слухи. Тратил сотни, тысячи септимов. Большая часть рукописей была бесполезной, но однажды в руки ему попал перевод древнего слоадского манускрипта, описывающего, как продлять агонию. Именно это знание и поставило Каликсто на путь убийцы. Он понял, что продлив агонию, выгадает время, несколько драгоценных мгновений прежде, чем душа отправится в Обливион и, освоив заклинание, начал охоту. Каждый месяц он ездил в столицу и убивал: портовых попрошаек, мелких жуликов и продажных девок. Пока жертва корчилась в конвульсиях, Каликсто успевал подготовиться: несчастный умирал, а колдун ловил его душу и возвращал в тело. Он работал всё быстрее, ловчей переплетая формулы и тратя меньше сил. Но каждый раз, попадая в тело, душа проходила насквозь, словно ветер через разбитое окно. Жертва поднималась как марионетка и устремляла на мага всё тот же равнодушный взгляд. Узнав об увлечениях Каликсто, архимаг выгнал его из Коллегии. Колдун не особенно расстроился. К тому времени он знал достаточно, чтобы учиться самостоятельно. Продав особняк в Солитьюде, Каликсто купил дом в Виндхельме — городе, куда не совались легионеры, а Братьям Бури не было дела до щуплого невзрачного имперца. Поддерживая безобидный образ, колдун открыл в новом доме музей, всегда был доброжелательным, даже завёл друзей, среди которых оказалась вдова Аретино. В то же время он начал изучать вампиризм, надеясь, что в природе болезни скрывается ответ на вопрос, что привязывает душу к мёртвому телу. Чрезмерный интерес привлёк внимание вампиров, и один навестил Каликсто. Это был бретонец по имени Кристоф, такой старый, что помнил время, когда вампиризм называли ноксифилической сангвиворией. Наверное, вампир собирался прикончить Каликсто, но когда чародей признался, что хочет оживить сестру и ищет любые способы, проникся симпатией. Всю ночь они обсуждали некромантию и едва показалось солнце, Кристоф растворился в воздухе. С тех пор он изредка появлялся в музее, но почти ничего о себе не рассказывал. Каликсто знал только то, что вампир родился в Вэйресте и перебрался в Скайрим, когда Потема Септим ещё училась ходить. Кристоф никогда не назывался некромантом, но знал о запретной магии больше, чем все чернокнижники, с которыми когда-либо общался Каликсто. Однажды волшебник посетовал на тщетность всех попыток связать душу и тело. Обычно сдержанный и бесстрастный Кристоф ответил вдруг, что это меньшая из бед. «У тебя нет души Люсиллы, а погребли её по всем ритуалам, — говорил он. — Даже если ты обойдёшь благословение Аркея, у тебя нет её тела. Оно давно сгнило, и с этим ничего не поделаешь». Каликсто отвечал, что именно поэтому тратит на эксперименты столько времени. Он убьет какую-нибудь девушку и переместит в её тело душу Люсиллы. Кристоф покачал головой и сказал, что душу не обманешь: каким бы сильным ни был некромант, чужое тело она не примет. Каликсто будто хватили по голове обухом. С самого начала он не видел иного способа вернуть сестру. Выбираясь в столицу, он гулял по её гулким, выложенным древними камнями улицам и всматривался в лица незнакомок. Он выискивал румяных, крепких девушек, достойных пожертвовать Люсилле тело. Каким он был идиотом! Он хотел, чтобы Кристоф ошибся, но всё, что рассказывал вампир, рано или поздно оказывалось правдой. Каликсто впал в такое уныние, что не мог находиться в Виндхельме и уплыл на Солстхейм. Он провёл там целое лето. Почти не просыхая, дни и ночи проводил в трактире, а иногда часами слонялся по пепельным пустошам и думал навсегда забросить магию. В тот же миг, поддаваясь внезапному порыву, желал вернуться в Скайрим и попросить Кристофа заразить его вампиризмом. Волшебник знал, что времени, отмеренного человеческой жизнью, никогда не хватит, чтобы стать великим некромантом. Но он не хотел ни славы, ни вечной жизни, ни фанатичных учеников. Он хотел вернуть Люсиллу, состариться с ней и умереть. В конце концов, Каликсто вернулся в Виндхельм. В его отсутствие контрабандисты привезли из Сиродила несколько трактатов Маннимарко, тщательно переписанных с оригинальных манускриптов. Каликсто заплатил ещё зимой, не зная, впрочем, что именно попадёт к нему в руки. В одной из рукописей Король Червей рассказывал, как создавать нетленную ауру — особый ореол, попадая в который мёртвые тела не поддаются разложению. Чернокнижники использовали это заклятье, чтобы создавать нежить — своих самых страшных и самых верных слуг. Каликсто презирал это ремесло, но прочитав трактат, вдруг осознал, что был неправ. Новая надежда закралась в сердце. Слишком смелая, слишком отчаянная, она овладела некромантом и больше не угасала. «Я сделаю тело, — писал он, — такое тело, которое Люсилла примет и узнает! Будет трудно и, возможно, ничего не получится. Придётся учиться, очень много учиться и рисковать, но высокая ли это цена за возможное счастье?» Первым делом Каликсто начал искать убежище. Он не хотел прятаться в пещерах как другие некроманты. Ему нравилось жить в Виндхельме, где всё необходимое было под рукой, а жертвы сами искали смерти, гуляя по ночам в одиночестве. Не хватало только укрытия, неприметного, далёкого от глаз и ушей. Некромант нашёл его на севере города, в старом заброшенном доме. Там был глубокий и просторный подвал, поделённый пополам железной решёткой. Каликсто очистил его от сора и плесени, замазал трещины и дыры, а чтобы оградиться от нищих и случайных прохожих, наложил на дом заклятье, вызывающее необъяснимый страх. Когда всё было готово, Каликсто начал царапать на полу, потолке и стенах руны. Он потратил на это больше месяца, превратив половину подвала не то в гробницу, не то в вывернутый наизнанку двемерский куб. Потом он целый день произносил заклятья, а следующей ночью прикончил крысу и оставил на полу. Возвратившись после заката, он нашёл её холодной и твёрдой как лёд. Выбиваясь из сил, Каликсто искал ошибки, правил руны и повторял волшебные формулы. Каждый день перед уходом он убивал крысу. Только спустя две недели, пролежав в подвале восемнадцать часов, мохнатое тельце осталось мягким и тёплым. Некромант торжествовал. Остановив в подвале время, он снова вышел на охоту. Его первой жертвой стала старая нищенка, приворовывающая в трактирах и ночлежках. Её дряблое сморщенное тело годилось Калисто только для того, чтобы освежить в памяти уроки анатомии. Он проводил в подвале ночь за ночью, вспоминая расположение вен и артерий, как мышцы крепятся к костям и как сплетаются нервы. В одну из таких ночей в подвале появился Кристоф. От неожиданности Каликсто выронил нож. Незаурядные способности приятеля давно не удивляли некроманта. Среди вампирских кланов только один обладал даром перемещаться в пространстве. При желании Кристоф мог оказаться в любой точке Тамриэля: будь то болота Чернотопья или хаммерфеллские пустыни. Уже полгода вампир не навещал Каликсто. В последний раз они не слишком хорошо расстались. Кристоф считал, что некромант забросил магию, поэтому, увидев ободранное тело в покрытом рунами подвале, крайне удивился. Каликсто признался, что хочет откопать останки сестры и нарастить на них живую плоть. Он боялся, что вампир сочтёт его безумцем или скажет, что так Люсиллу не вернуть. Кристоф и, правда, назвал его психом, но отговаривать не стал и даже выглядел довольным. С тех пор он часто появлялся в подвале, часами наблюдая, как некромант соединяет связки или учится сращивать сосуды. Всё чаще вампир помогал советами, а когда пришло время, отправился с Каликсто за останками Люсиллы. Это было в середине лета, когда земля, совсем оттаяв, стала рыхлой и податливой. За час до полуночи, когда жрецы и гробовщики разошлись по домам и трактирам, Каликсто и Кристоф вошли на главное столичное кладбище. Люсилла лежала вблизи Дома мёртвых среди других имперцев, знатных и безвестных. Вампир уселся на надгробие, а некромант, разложив на земле инструменты, начал рисовать на могиле перевёрнутую гептаграмму. Во время погребальных обрядов жрецы благословляли не только душу, но и тело, связывая мёртвую плоть со священной землёй. Разорвать эту связь было не столько сложно, сколько требовало времени. На исходе четвёртого часа земля вобрала последнюю руну, и Каликсто взялся за лопату. Когда из-под земли показалась крышка гроба, вдалеке заплясали фонари дозорных. Кристоф велел отвлечь их и отобрал у Каликсто лопату. Некромант побежал навстречу дозорным, а когда они заметили его, свернул и припустил между могил. Разрезая ночь, полетели огненные стрелы. Чудом увернувшись, некромант упал на землю, заполз за надгробный камень и, задыхаясь от волнения, прошептал заклинание. Над соседней могилой раскрылись врата. Оттуда выпрыгнул огромный волк и, отталкиваясь от могил, перепрыгивая надгробия, бросился на дозорных. Они уже были близко, и Каликсто пустился бежать. За спиной раздавались крики, рычание и грохот, огненные вспышки озаряли могильные камни. Некромант бежал вокруг Дома мёртвых, надеясь оторваться и найти Кристофа, когда боль пронзила тело. Ещё один маг охотился за ним. Со всей силы Каликсто налетел на надгробие и упал на землю, не в силах пошевелиться, даже согнуть пальцы. Это волшебство не впечатляло глаз, но работало точнее и тоньше. Некромант различил на тропинке смутный силуэт, и ослабевшая боль вспыхнула с новой силой. Внезапно он почувствовал, как чьи-то руки подхватили его под мышки, и всё вокруг померкло. Каликсто очнулся в виндхельмском подвале. На стене дымил факел, рядом стоял грязный, покрытый трещинами, гроб. Кристофа не было. Он появился только через несколько дней, когда восстановил силы. Перебросить человека через всю провинцию оказалось непросто даже древнему вампиру. Каликсто благодарил его от всей души, пообещав, что не останется в долгу. Он радовался не столько своему спасению — некромант не сомневался, что сумел бы сбежать — сколько мгновенному переносу гроба, ведь дорожная тряска, считал он, могла безвозвратно повредить останки Люсиллы. С её смерти прошло много лет. Плоть давно сгнила, хотя кое-где ещё не до конца истлели сухожилия и мышцы. С предельной нежностью, с каким-то ни с чем не сравнимым удовольствием Каликсто очистил каждое ребро, каждый позвонок, каждую крошечную косточку и начал свой ужасный эксперимент. Когда я закрыла дневник, стояла глубокая ночь. Авентус спал. Потрескивая, догорали свечи. Я чувствовала себя уставшей, отупевшей от истории Каликсто, его образа мыслей и жизни, напоминающей тягучий кошмар. Не верилось, что где-то в этом проклятом городе лежит собранное по кускам человеческое тело. Я ухмыльнулась. Больные ублюдки — так называл некромантов Дж’Зарго? Но кто же тогда Каликсто? Что если ему понравятся мои глаза или уши? Фаланги пальцев? Впрочем, скорее всего, он прикончит меня за то, что я прочла дневник. Осторожно, стараясь не потревожить Авентуса, я попыталась вытащить ногу из-под его головы. Он тут же проснулся и, щурясь от света, спросил: — Ну, что? Он вам подойдёт? Я подумала о нетленной ауре, которая была когда-то в гробнице Матери Ночи. Неужели её можно воссоздать? — Кажется, да. — Я так и знал! — садясь, воскликнул мальчик. — Я ему всё расскажу, и он поможет! Я уверен! Он очень добрый! Я вздохнула, с трудом сдержав усмешку. — Всё немного сложнее. Понимаешь, он должен будет вступить в Тёмное Братство. Авентус нахмурился. — А это обязательно? — Боюсь, что да. Думаешь, он согласится? — Не знаю. Мальчик почесал затылок. Некоторое время мы молча глядели друг на друга. — Скажи ему, что в Братстве у него всегда будет убежище, — проговорила я. — Место, где никто не помешает: ни стража, ни спятившие норды. А ещё у него будет семья — люди, с которыми не надо притворяться, которые могут помочь, — я наклонилась и прошептала Авентусу на ухо: — Скажи, что Мать Ночи собирается оживить того, кто умер давным-давно. Она знает, как обернуть время вспять и вернуть душу в тело. Закрывая небо, с запада летели густые белые и сизые облака, похожие на клубы дыма. Окутывая верхушки гор, они всё ближе подступали к главной башне Коллегии, будто задумали просочиться в большое круглое окно на самом верху. Я не была в Рифтене больше двух недель и собиралась поехать туда из Виндхельма, но осада Солитьюда не давала мне покоя. Я не сомневалась, что Братья Бури будут тянуть время, пытаясь измотать гарнизон и попробуют проникнуть в город хитростью. Отец рассказывал, что во время осады Имперского города талморцы перебрасывали через стены мёртвых животных, надеясь распространить заразу. Знал ли об этом Галмар? Возможно, Братья Бури уже начали рыть подкопы, а может, пробрались в катакомбы и нарвались на засаду. Но скорее всего, вестей не было, и я зря теряла время. Давным-давно стоило найти для Гильдии волшебника, способного передавать на расстоянии мысли. Но это умение было слишком редким, а значит — престижным. Какой чародей согласится променять дворец ярла на воровской притон? Ветер бил в спину, подталкивая к мосту. Лишённый большинства опор, он будто парил в воздухе. Прежде я невольно глядела вниз, на острые поросшие соснами скалы, но сегодня взгляд устремился к морю Призраков, откуда в прошлый раз прилетела волшебная буря. Горизонт был затянут облаками, а море, серое и бескрайнее, казалось совершенно гладким. Шагнув на мост, я увидела, что в дозорной беседке кто-то есть. Неизвестный в бледно- голубой робе с меховой оторочкой тоже заметил меня и пошёл навстречу. Я узнала Ормунда, молодого мага, который приглядывал за мной в тот вечер, когда снежный ураган едва меня не прикончил. — Привет, льдинка, — сказал он с улыбчивым прищуром. — Опять к Дж’Зарго? Мы остановились друг напротив друга. Ормунд был таким юным, что чёрная щетина на щеках и подбородке казалась фальшивой, будто он её нарисовал или приклеил. — Ага, — откликнулась я. Волшебник вдруг помрачнел и, спрятав руки в карманы робы, сказал: — Уехал он. Сказал так странно, словно на что-то намекал. — Надолго? Ормунд сдвинул брови. — Ты не знаешь? — Что не знаю? Он покосился на Коллегию, словно размышляя, насколько может быть откровенным. — Не слышала ночью грохота? Что-то такое было, похожее на далёкий гром. Я подумала тогда, что он разбудит Авентуса, а ещё удивилась, ведь ничего не предвещало грозы. Волшебник кивнул, прочитав на моём лице ответ, поглядел куда-то вдаль и заговорил: — Медведи вечером к бою выстроились. Галмар к воротам подошёл, потребовал, чтобы гарнизон их в город пустил. Дескать, сдавайтесь, мы жителей не тронем, пусть уходят, даже Элисиф со свитой. А Туллий с башни ответил, что Империя не ведёт переговоров с преступниками. Вроде позлить хотел, а Галмар хоть бы что. Подумайте, мол, до полуночи, и ушёл. По спине побежали мурашки, а Ормунд продолжал: — В полночь вернулся, повторил предложение. Туллий, мол, я всё сказал. В Галмара стрелять начали, но он не дурак, конечно. Маги его защищали. Так и остался невредимый стоять, только рукой махнул. Все решили: начинается, а медведи не шелохнулись, щиты даже не подняли. Минута прошла, другая и ничего. А Галмар всё на Туллия смотрел, как ждал чего- то. И жутко так было. Волшебник как-то странно усмехнулся, без злорадства, с горечью. — И вдруг земля содрогнулась. Загрохотало так, что мы тут услышали, в Коллегии. Ормунд замолчал. — Что это было? — спросила я, сердце выпрыгивало из груди. — Никто не знает, откуда они такую силу взяли, сучьи твари. Солитьюд... его же градом на арке зовут, да? Ну так разрушили они арку эту. Вся скала, что опорой была, обвалилась, а с ней и Синий дворец.