вдвоём

Ойкава берёт из рук очередного незнакомого паренька стакан с ярко-зелёной жидкостью. Подсознание и чувство самосохранения в лице подвыпившего Макки кричат, что нельзя мешать алкоголь, что нельзя доверять чужим людям и их напиткам, что нельзя-нельзя-нельзя ничего принимать от горя. Но Тоору плевать — ему плохо. Ива-чан такой же напыщенный ублюдок, как и в детстве. Ойкава кривит губы в усмешке, вспоминая, как в малолетстве он боялся буквы «р» и лягушек. Теперь же — страх сковывает движения при словах «разлука» и «Ива-чан» в одном предложении. В «разлуке» есть «р», а Хаджиме — противная жаба. — Просто иди и помирись с ним, — говорит Ханамаки, когда Тоору в два глотка опустошает стакан. Незнакомец снова оказывается рядом, а Ойкаве снова плохо. Третий, седьмой и даже десятый бокал он выпивает залпом. Шатать начинает ещё после четвёртого. После восьмого волейболист снова — по старой памяти — начинает картавить, путаясь в словах. На одиннадцатом Макки достаёт из джинсов его телефон и что-то пишет. Нахуй Макки. Нахуй телефон. Нахуй смс. — Где Ива-чан? — кажется, Тоору говорит это слишком громко или тихо, потому что Такахиро хмурится на вопрос. — Пусть пгхиинесёт мне выпить. Нет-нет. Я сам ему отнесу… где Ива-чан? Ответа Ойкава так и не дожидается и, круто развернувшись и едва не снеся пару бутылок с чем-то крепким, идёт в тёмный коридор. Становится душно и тесно в помещении, стены начинают давить на воспалённый мозг, сужаясь с каждым шагом. К концу коридора Тоору беспомощно водит рукой по стене, пачкая её в чём-то розовом. В уборной прохладно, и Ойкава не видит своего отражения, не понимая, почему перед ним — тёмное пятно в ореоле неоновых ламп. — Пгххотивный Ива-чан, — хнычет, набирая в ладони холодной воды. Она почему-то жжётся, но Тоору не замечает своих бледных пальцев. — Эй, — окликают сзади, и сеттеру стоит больших усилий повернуться так, чтобы не свалиться на кафельный пол, — Дуракава? — Как ты меня… на… назвал? — шатен делает пару шагов вперёд, но, осознав, какая это плохая идея, едва не упав, он снова прислоняется поясницей к раковине. — Ты пьян, — от Иваизуми пахнет мятной жвачкой. — А ты снова кугхил, — догадывается Ойкава, когда, не удержавшись, падает куда-то к другу. — Мне не нгхавится… Хаджиме вздыхает, чувствуя проалкоголенное дыхание на коже. — Да мало ли, что тебе не нравится. — Пгхотивный, — Тоору ведёт рукой вверх по туловищу, ощущая тепло даже через толстовку. Тепло Ива-чана. Родное, до дрожи знакомое тепло. Шатен только касается кончиком холодного носа щеки друга, оставляя влажный след от губ на его оголённой шее. — Ну раз противный, чего тогда пристаёшь? — Иваизуми чуть отодвигает Ойкаву от себя, но, понимая, что он вряд ли удержится на ногах, прижимает к телу снова. Мелко дрожащего и покрасневшего от выпитого. Привычного. Раздражающего. Родного. Губы у Тоору отдают чем-то горьким, но Хаджиме впивается в них так, будто осушает источник вечной жизни. В уборную стучатся, и Иваизуми заставляет себя оторваться от Ойкавы, понимая, что нужно открыть дверь и, если по-хорошему, вообще уйти, потому что они в ссоре, потому что нельзя так, потому что его лучший друг не вспомнит назавтра ровным счётом ничего из сегодняшней ночи. Именно эта мысль — спасательный круг в океане сомнений. Хаджиме перекидывает руку Тоору через плечо и влачит его к выходу. На улице — февральская стужа, и такси, вызванное Макки, поспевает вовремя. Ойкава не помнит и не понимает, как оказывается на заднем сидении автомобиля. Его разве что немного волнуют собственные руки, поглаживающие колени Ива-чана, который выглядит крайне заинтересованным в лице друга, смотря без утайки — прямо и искренне. Ойкава знает, что пожалеет, ведь Иваизуми его никогда не простит за такую распущенность. Лучшие друзья так не делают. Ага, а ещё лучшие друзья не влюбляются в лучших друзей, поэтому Тоору хватается за первую мысль: завтра он ничего не будет помнить. Колени Иваизуми такие же тёплые, как и первые майские деньки, в один из которых они однажды познакомились. Ойкава едва не падает на полумокрый асфальт, пока абсолютно трезвый юноша расплачивается с уставшим таксистом. До боли родного лица почти не видно в свете зимних звёзд, и до Тоору запоздало доходит, что линзы где-то безвозвратно потеряны. Мама Ойкавы, как и всегда, оставляет ключи под ковриком. И если Хаджиме раньше всегда раздражала такая банальность, то сейчас он тайком радуется ей, когда его лучший друг самостоятельно может сделать всего пару шагов. Иваизуми и злится, и смеётся, когда Ойкава снова заводит старую шарманку: — Ива… ва-чан, — противным, самым высоким голосом на свете, — я хочу, чтобы ты пегхе… — Я хочу, чтобы ты заткнулся. И Тоору затыкается. Правда. Хаджиме злится ещё больше. Он снимает с неудавшегося пьяницы ботинки, стягивает шапку и едва успевает сдёрнуть с себя куртку, как взбодрившийся шатен наворачивается на пороге тёмной комнаты. — Лошара несчастный, — ворчит, но без злости. Тоору, однако, поднимается сам и сам же падает на кровать. Прямо в пальто. С полуразвязанным шарфом и жутким коктейлем эмоций. Иваизуми понимает, что пора уходить. Понимает, что уже поздно, а утром мама Ойкавы убьёт своего сына за пьянство и запачканный пол, но не в верхней одежде же спать. Пуговицы почему-то не хотят расстегиваться, и их двоих пробивает на смех. — Гхаздеваешься меня, пгхямо как во влажных снах. — Заткнись. Сбросив пальто со шарфом вниз, Хаджиме застывает, не зная, что сказать. Слова почему-то находятся у Тоору, и приобретают они незабываемый окрас, расцветая поцелуем на руке юноши. Иваизуми надо идти, но он сдаётся и падает к Ойкаве на холодную постель. Целоваться почему-то вдруг становится так же необходимо, как и дышать. Хаджиме любит губы своего уже-не-друга, когда тот улыбается или смешно кричит, но больше всего они нравятся волейболисту в нежном поцелуе. Это странно и непривычно — чувствовать Тоору всем телом. Понимать, что он прижимается всем туловищем, не оставляя под личное пространство ни одного миллиметра. У Ойкавы немного кружится голова: то ли от выпитого спиртного, то ли от прохладных рук Хаджиме на плечах, то ли от чужой коленки между зудящих до щекотки бёдер, то ли покалывающих пальцев в тёмных волосах Иваизуми, то ли от мягких губ, выцеловывающих его рот, то ли от всего сразу. Тоору не понимает, где находится та точка невозврата, но когда он обжигает дыханием шею Хаджиме, проводя по бронзовой коже языком, то точно понимает — это именно она. Это именно она — когда сжимает мочку уха влажными губами, выбивая из Иваизуми сдавленное «ох». Стянуть с Ойкавы футболку не составляет никакого труда. У Хаджиме вдруг пересыхает в горле и начинает сосать под ложечкой одновременно, когда он припадает к ключицам Тоору. Тот отзывается на каждую ласку громче, чем планируется изначально, но — господи! — Иваизуми будет последним лжецом, если скажет, что ему не нравится такой отзыв. Руки сами шарят по тёплому телу, вырисовывая графики неведомых функций. Подаются навстречу друг другу с закрытыми глазами, им не нужно видеть, чтобы полностью, до каждой клеточки чувствовать друг друга. Хаджиме снимает с себя толстовку и отбрасывает её в сторону. Прикасаться кожей к коже — лучшее в мире чувство. У Иваизуми почему-то перехватывает дыхание, но он тянется к губам Ойкавы, забывая обо всём на свете. Ведь его замечательный, совершенный Тоору рядом и эта ожившая сказка сама прижимается к нему, сама жаждет ласк и дарит их же. Кажется, что время застывает на дрожащих от накативших ощущений пальцах, но оно движется, рождаясь в каждом поцелуе. Иваизуми давно потерял им счёт, хотя обещал себе запомнить каждую секунду этой ночи. Ойкава влажно шепчет его имя прямо на краснеющее, как наливное яблоко, ухо: — Хаджиме. Хаджиме. Хаджиме. Брюнет благодарит его в прикосновениях за каждую букву своего имени. — Тоору. И Ойкава улыбается через поцелуй. Иваизуми облизывает губы, пальцы будто не хотят слушаться, путаясь в бляшке ремня, но лучший-или-не-совсем-друг сам стягивает с него джинсы. И это… стрёмно, господи! Хаджиме никогда так далеко не заходил даже в своих фантазиях, а тут реальность — бьёт под дых. Тоору не знает, откуда в нём столько уверенности и ясности ума. Вряд ли он сможет пройти прямо два метра, но в голове вырабатывается чёткий план действий, когда собственные брюки оказываются на полу. — Уверен? — глаза Иваизуми отсвечивают зелёным в полутьме. Ойкава закрывает свои. И кивает. Тоору не понимает, почему именно сейчас — с мужским половым органом у губ — он чувствует лучшие эмоции на свете. Хаджиме и щекотно, и приятно, и смешно одновременно. Это жутко… хорошо. Охуенно на самом деле. Просто невъебенно. Брюнет переплетает их с Ойкавой пальцы, и тот проводит языком по напряжённой головке. Разряды электричества пробегают по телу, и Иваизуми осуществляет давний замысел — зарывается свободной рукой в мягкие волосы Тоору и чуть надавливает на макушку. Ойкава бы улыбнулся, если бы не был занят кое-чем интереснее. Хаджиме не знает, сколько времени проходит и проходит ли оно вообще, прежде чем его тело берёт мелкая дрожь. — Тоо… — и глушится в ладони. Он уверен, что Тоору весь перепачкался в его сперме, но тот спустя каких-то тридцать секунд мелькает перед глазами с донельзя довольным лицом. Иваизуми мигает, думая, какой же Ойкава всё-таки красивый, когда улыбается и… — Выплюнь, бля! — вскрикивает Хаджиме. Шатен, приподняв одну бровь, только улыбается, и волейболист видит, как движется в полумраке его кадык: вверх-вниз. Как желудок Иваизуми, когда он понимает, что чёртов Ойкава сглотнул его чёртову сперму! — Я не буду с тобой целоваться, — ударить в лицо возбуждённого парня — это, конечно, кощунство, но Тоору ничего не вспомнит наутро. Хаджиме бьёт куда-то в плечо. И несильно. Дуракава даже не падает. Лишь кладёт ладонь Иваизуми на внутреннюю сторону своего бедра и медленно ведёт вверх. Злость хлещет в лицо, но юноша закидывает голень шатена себе на плечо и аккуратно целует колено. Чёртов Ойкава. Чуть задевает кожу зубами не бедре, но тут же извиняюще мажет по ней губами. Тоору прощает, пряча лицо в своих предплечьях. Безо всякого стыда толкаясь в руку Хаджиме, он вдруг понимает, что абсолютно трезв. И не забудет эту ночь. Никогда.