вдвоём

— Как ты? — спрашивает Мару, появляясь на веранде. Тоору прекращает бессмысленно лупить мяч и моргает. Секунда. Две. Сто. Выдох. — Мы не очень-то ладим с тех пор… — сестра осекается. Ойкава понимает: трудно подобрать слова, когда хочется выговориться. — Я тоже была расстроена, когда бабушка умерла. — Я знаю, — юноша наклоняется за мячом. — Нам всем её очень не хватает, мы все её очень любим и любили всегда, жизнь не заканчивается, борись, старайся, не позволяй испытаниям сломать тебя. Люби себя, заботься о себе. Я знаю, Мару-чан. Шатенка смотрит на брата немигающим взглядом. И когда он успел повзрослеть до такой степени, что читать нотации бесполезно? Мару злится на себя, Мару вообще злится. Она не задумывается, когда выливает на Тоору воду из кувшина. Тот выглядит точно так же, как выглядел в детстве, когда собирался бросаться на неё с криками, слезами и кулаками. Но сейчас он — уже взрослый. Он просто замирает на месте. — Знаешь ли, нормальные сёстры так не поступают, — Ойкава фыркает и отшучивается. — Ау, инопланетяне, прришлите мне нормальную Мару вместо этой! Пустой взгляд в небо и пустая улыбка. — Тоору, — она сходит к нему на газон, — я просто хочу быть твоей подругой. Как раньше. Как в детстве. — Как в детстве? — в голосе ничего, кроме горечи. — И как же? — Помнишь, как мы вместе смотрели на звёзды через телескоп? Мы же его сами смастерили, — Мару чуть улыбается, пытаясь размягчить брата. — Он остался ещё у бабушки в доме. Мы можем забрать его и снова изучать Вселенную. — Извини, — Тоору качает головой, — но мне больше не интересен космос. — А книги? — сестра делает несмелый, во многом осторожный шаг к юноше. — Мы снова можем вести читательский дневник. — Прости, правда, но с экзаменами у меня нет времени на чтение глупых историй. — Но есть время на волейбол! — Мару по-детски глупо краснеет и тут же понимает, какую ошибку допустила. — Тоору-чан, я… — Тоже будешь меня винить? — школьник только хмурится и перепрыгивает через две ступеньки крыльца. — Да какое вам дело до меня? И какое тебе, Мару, дело? Мы были счастливы с бабушкой, а потом ты уехала к своему жениху… и… и я стал никому не нужен. Не стало ни звёзд, ни книг. Ничего не стало! Бабушка отослала меня к маме, а та? Да вся её забота заключалась в сеансах логопеда! Она никогда не пыталась меня понять, она только… — Мама заботится о тебе! — шатенка мигом оказывается около брата и хватает его за мокрую футболку, наклоняя к себе. — Не смей говорить так, будто ты ей не нужен. Мама после смерти отца дни и ночи работала, чтобы содержать тебя, а ты… ведёшь себя, как последний эгоист! — Вы только обвиняете меня в эгоизме, — Тоору качает головой и отпихивает чуть загорелые руки Мару. — Я никому никогда не был нужен! Как же хочется его ударить, но адекватность и здравая оценка превыше всего: — А Иваизуми? — вылетает само. Ойкава осекается на пару бесконечностей из секунд. Больная полуулыбка рассекает его керамическое лицо: — Не смей говорить о том, чего не знаешь. Мару упускает тот момент, когда Тоору позорно сбегает в дом. К вечеру, отправив Такеру читать комиксы вместо заданной литературы, она всё же совершает вторую попытку разговора. Братец предсказуемо сидит в своей комнате и предсказуемо ничего не делает, переписываясь с кем-то по телефону. — Можно? — Мару стучится и заходит с подносом в руке. Она ставит его на журнальный столик, понимая, что Тоору в любой момент захочет высказать всё накопившееся и именно в этот момент нужно влить в него побольше молока для спокойствия. — Извини за сегодняшнее. Я вспылила и наговорила глупостей. Ойкава поднимает взгляд мутных карих глаз и, вынув наушники из ушей, блокирует телефон: — Прощаю, — вздыхает. — Ты хочешь поговорить ещё раз? — Да, — Мару садится рядом с братом на кровать. — Правда, я не знаю, с чего начинают такие разговоры. — Я бы хотел отвести тебе душу, — признаётся Тоору. И нужно секунды три, чтобы убедиться, что это говорит действительно он. — А что мешает? — Внутренние барьеры, комплексы, боязнь открыться, — Ойкава пожимает плечами. — Не знаю. Когда ты уехала, я даже обрадовался, потому что думал, что теперь стану центром Вселенной и всё внимание будет приковано ко мне, но нет. Не знаю, Мару, чувствовать себя дополнением к кому-то в пять лет — очень грустно. А потом появился Ива-чан. Мару начинает слушать внимательнее. — И знаешь, я был самым важным для него человеком. Мы играли вместе, дурачились, отдувались, учились, росли. Мы всё делали вместе, но… но я не нравлюсь его родителем, да и самому ему, похоже. Не знаю, в начале старшей школы мы перестали общаться, но потом снова стали переписываться. Мы сейчас разговариваем, всё хорошо, но я чувствую, что что-то не так. С ним, со мной, с нами. И, кажется… — Кажется? — помогает Мару, сама не зная, чего она хочет услышать. — Ива-чан хочет бросить волейбол в университете. Я не представляю, как буду играть без него! Он предатель! Я столько сил вложил в нашу отточенную до идеала технику игры, а он! — Тоору выдыхает воздух ноздрями, смешно раздувая их, и нервно смеётся. Не быть три пяди во лбу, чтобы понять, что это вовсе не те слова, которые юноша хотел сказать. — Если он будет отпираться от волейбола, то мы что-нибудь придумаем, — Мару улыбается. — Обязательно, — Тоору улыбается ей в ответ. И обнимает её за плечи. Лучше бы накинулся с криками, слезами и кулаками. Следующим утром Ойкава выходит с красными — наверное, всю ночь сидел за компьютером — глазами. Мама смешно ругает сына, а сам он отшучивается. Мару хохочет. Мару ничем не может помочь Тоору.