В тревоге всегда есть частичка надежды, что всё обойдётся. В безысходности же нет ничего, кроме самой безысходности. А. Маринина
Женщина в сером никогда не оставляла чаевых, но каждый день приходила в небольшую, старую и как будто поседевшую от нещадного времени кофейню. На её лице никогда не было улыбки, которая непременно сделала бы её солнцем, озарившим сотканную воздушным шёлком печаль. Неяркое, небогатое платье пепельно-грозового цвета, впрочем, шло ей лучше любых драгоценностей приторных оттенков. Женщина всегда куталась в прозрачный шарф, чем-то напоминающий ветер, и была удивительно молчаливой, но безмолвие лишь помогало ей соединиться с медленной тишиной безлюдной окраины. Те, кто видел её, утверждали, будто она похожа на предрассветный небосклон, мерцающий осколками чёрного безлуния и кристально-снежной зари. Женщина была молода, но это была иная, мудрая молодость, так не свойственная юным щебетуньям; кто-то не дал бы ей и тридцати, другие же пророчили сорок. Она не знала родины и чужбины, не стремилась уехать в жизнь, простившись с уснувшим селением. Полагали, будто она когда-то жила в столице, но она была так не похожа на парижанку, что все говоры оставались лишь домыслами. Женщина в сером имела ту особенную красоту, которая не боится ни сна, ни усталости, ни мук и редкими проблесками прорывается сквозь бесцветный барьер тоски. Её глаза — карие и глубокие, словно безбрежные океаны, — играли тысячами палитр, и никто не мог предугадать, какими они станут через миг: пером дикого ворона? сумеречным небосклоном? бронзовым пеплом? огненной лавой? бескрайним ониксом? ягодкой спелой черники? Её глаза были глубоки, но как будто подёрнуты невидимой, но тусклой дымкой, как будто объяты тончайшей коркой бархатной ночи — и настоящее, живое солнце, сколько не силилось, не могло пробиться сквозь прочную завесу, не успевало начертать на трепетно-белом полотне изящную, едва заметную улыбку. Так ноябрьское светило ищет спасения в бесконечности ливней, но так и не находит самую маленькую щель, которая позволила бы ему улыбнуться унылой нагой земле, — и сереющие нивы забываются в долгом тревожном сне. Никто не знал, как она здесь очутилась и надолго ли поселилась среди неспешной, тягучей пустоты. Незнакомка приходила без четверти шесть и — не заказывала, нет — просила чашку кофе, который всегда был ароматным, источающим прозрачную струйку пара и едва горьковатым на вкус. Редкие прохожие видели её ступающей вдоль ласковой, спокойной тишины и задумчиво глядящей вдаль. Только тогда, вечерними звёздами, её волосы рассыпались по плечам потухшими кудрями и ночное серебряное солнце ласкало одинокий силуэт, бредущий в неизвестность. Женщина в сером была окружена некой тайной, хотя сама совершенно устала от любого рода таинственности. — Ваш кофе, месье, — послышалось сзади, и она подняла голову, позволяя взору — всего на миг — сверкнуть молчаливым вниманием. Её взгляд столкнулся с иным, но точно таким же одиночеством — цвета грозовой зелени. Почему-то искра, на миг промелькнувшая в этих глазах, заставила женщину нахмуриться, как будто вспоминая что-то, навсегда забытое вечность назад. Неизвестный сделал глоток, продолжая смотреть на неё, а затем поднялся, словно на что-то решаясь, и направился прямо к ней. О, с женщиной желали заговорить и здесь, в пригороде на самой окраине Франции; она отвечала, и её походящий на шёпот голос разливался вокруг чарующей музыкой, но это длилось всего мгновение. Женщина не заводила знакомств и не стремилась к оным, предпочитая ставшее привычным уединение. Она никогда не появлялась в полуденный час, как будто не желала замечать чуждого ей солнечного света. — Разрешите, мадам? — прозвучало спустя миг, и женщина оглядела посетителя тоскливым взором. Он выглядел обычно, наверняка слишком обычно, чтобы заинтересовать какую-нибудь из кокетливых парижанок. Шляпа, шарф, неприглядный костюм — и совсем заурядное лицо: бледная, воскового цвета кожа, самый обыкновенный нос, тонкая полоска губ и негустые каштановые усы. Лик казался как будто таинственным, неповторимым, но в то же время — таким, как и сотни других обличий. — Что я могу позволить вам, месье? — ничего не значащий вопрос, фальшивая вежливость и глубоко сокрытая, но неимоверно ощутимая усталость. Усталость даже здесь, в царстве тишины и покоя, которые казались чуждыми и неправильными. Неужели никто из живущих здесь не понимал, как ужасно, как негармонично, неестественно это бледно-серое марево, сумраком объявшее все живое? А может, эти люди искали спасения от яркого солнца, не сознавая, что никогда не обретут его здесь, что всё вокруг — лишь иллюзия? — Всего лишь поговорить, мадам, — почти неслышно проговорил мужчина, и ей показалось, что он нарочно говорит так. Едва хрипло и почти полушёпотом. Зачем? А зачем она здесь? Зачем эти люди каждый раз приходят в кофейню и пытаются одеть на лица слишком уж наигранную беззаботность? Зачем ей искать ответа на то, что никогда не будет разгаданным? — Я сожалею, месье, — женщина поднялась, расправляя складки на платье. — Я не имею желания затевать бессмысленную беседу. Простите, — она вздохнула и, оставив на столе несколько купюр, направилась к старой, чуть треснувшей деревянной двери. По свинцовому небу плыла молодая луна.***
Женщина, завтрашним вечером почти достигшая знакомой, слишком громко скрипящей в беззвучной дымке двери, вдруг оглянулась. Ей почудилось, будто на неё снова смотрели, и смотрели не ново, а всё так же, как и в прошлый день. Она невольно поёжилась, как будто мягкий обволакивающий взгляд — из ниоткуда, но отовсюду одновременно — был наполнен тревожным холодом. Вопреки непонятному чувству, охватившему её у самого порога, кофейня пустовала. Она опустилась на излюбленное место в тени, подальше от прозрачного стекла окон, и уже привычным образом погрузилась в тоску раздумий с привкусом горечи. Женщина любила кофе, предпочитая его безвкусному, иногда слишком приторному чаю. Аромат перемолотых зёрен походил на саму жизнь, в которой ни грана сахарной сказки — а лишь пряный, терпкий вкус, вкус горечи — и самая малость наслаждения. Её теперешнее мироздание уподоблялось этому напитку — и этому небу, и этой земле, окрашенной в холодные, почти антрацитовые оттенки. И не было ни молекулы солнца, способной разогнать сгустившийся мрак, — только лишь серость и сырость, и вечность назад — неуловимый сгусток света во сне. Ей казалось, что её жизнь уже окончена или доигрывает последние аккорды, чтобы погрузиться в бесконечную безысходность. Так бывает, когда спектакль почти завершён и актёры произносят немногие реплики, уже предвкушая финальные овации зрителей и своё и их — общее, одно на всех — ликование. Только там, в опере, самый трагичный сюжет вызывает бурные всплески аплодисментов и безудержное счастье; но что, если дальше, за алым занавесом — совершенное ничто? Какая-то бестелесная пустота и одиночество внутри… И тогда печальная маска становится частью тебя самой, и стоит её разорвать — не останется ничего. И оно — ничто — уже наступает, и каждый глоток кофейной черни приближает эту опустошённость, которая наиболее ощущается тогда, когда стенки тускло-перламутровой чашки освобождаются от напитка, когда эта чашка лишается всякой наполненности… Подобно её, серой женщины, жизни. Поднять глаза, теперь подобные исчерна-бронзовому солнцу, едва заметно кивнуть, говоря неискреннее «спасибо», — и уйти, как уходила много дней, месяцев и как будто веков назад. И только за пределами небольшого, внезапно ставшего тесным заведения вздохнуть. Уже не тоскливо, не горько и не отчаянно — обыкновенно. Натолкнуться на то самое лицо. Бледная, воскового цвета кожа, самый обыкновенный нос, тонкая полоска губ и негустые каштановые усы. И почти не заметная загадка в глубине глаз. — Прошу простить меня, мадам, — проговорил он еле слышно, но в то же время ясно и отчётливо. Губы сложились в некрасивую, неестественную улыбку. — Но я всё же настаиваю на том, чтобы разговор состоялся. Наверное, следовало уйти, не оглядываясь на странного незнакомца, но почему-то хотелось остаться и услышать его. Именно что хотелось — впервые за немало времени. — Что же… Если вы настаиваете. Женщина в сером была убеждена: ничто не способно было переменить её вечную пустоту. И всё же… Почему-то казалось, что всё происходит правильно. Именно так, как и должно быть.