Возвращайся тогда, когда ты сможешь вернуться по-настоящему. Б. Шлинк
Темнота. Совершеннейшая темнота — и почти беспамятство. Где-то далеко, как будто за густой пеленой, раздавались встревоженные голоса. Тяжёлые веки налились свинцом. Всё тело вмиг утратило былую невесомость и как будто окаменело под невидимым грузом бессилия. Это была неясная полутьма на грани сна и яви. — …слышишь меня? — голоса — а точнее, один-единственный голос — звучали всё громче и яснее. Забытье уходило прочь. Глаза зажмурились от слишком яркого света — ослепительно-кремовых с вычурными узорами стен, массивных золочёных рам, неожиданно палящих солнечных лучей… — Кристин! — знакомый голос пробудил окончательно, и взгляд сфокусировался на лице молодого мужчины — на лице юноши — и скользнул по его нахмуренным бровям, русого оттенка волосам, обеспокоенному взору. — Ты очень напугала меня, — мягкое прикосновение к щеке разогнало остатки сна. — Рауль? — прошептать с неверием и в то же время каким-то разочарованием, поселившимся глубоко в груди. — Что случилось? — Мы сидели здесь, в гостиной, и обсуждали нашу будущую свадьбу, — виконт коснулся запястья наполненным щемящей нежностью поцелуем. — Но ты вдруг закрыла глаза и почти сразу же потеряла сознание, — он дотронулся до её лба тёплой ладонью. — Ты очень бледна, Кристин, — проговорил Рауль, не сводя с неё взгляда. — Что с тобой? — Со мной… Всё в порядке, правда, — ответила и подняла вторую руку, заворожённо разглядывая золотой браслет с огненно-красной россыпью, — не беспокойся. Что ты там говорил о свадьбе? — Что она будет самой торжественной, — виконт де Шаньи обнял плечи невесты, заставляя растаять от медленных касаний. — Мы обручимся на небесах и станем счастливейшими во всём мире, — провозгласил и тепло улыбнулся. — А если нет? — непроизвольно вырвалось у неё. — Если мы не станем… — Я уверяю тебя, — Рауль приник к устам возлюбленной, оставляя на них привкус нежного чувства, — всё будет хорошо. Бедная, ты должна была терпеть… — взгляд его вдруг сделался много серьёзнее. — Ты пережила очень многое, и, видит небо, ты всё ещё напугана этим монстром, — слова раздались в голове пронзительной болью. — Не говори так… — Забудь, — взор Рауля стал мягче, — забудь обо всём, что произошло. Теперь ты здесь, со мной, и тебе ничего не грозит. Убийца повержен. — Рауль, я… — он взял её руки в свои, прижимая их к груди. Почему-то эта незатейливая ласка отозвалась горечью, но не теплом. — Всё окончено, Кристин, и мы оба живы, — он улыбнулся, — и оба счастливы. Наверное, ты никак не можешь в это поверить — ведь прошла всего неделя — но… — Неделя? — она отстранилась, нахмурившись. — Неделя… — прошептала ещё раз, и на устах расцвела рассеянная улыбка. В голове набатом звенела немыслимая, неудержимая надежда. — Кристин?.. — заботливый голос вновь воззвал к забывшейся. — Ты точно… — Всё хорошо, — ответила как будто чужим голосом, поднимаясь. — Всё просто прекрасно.***
Как звонок, как красочен вечерний Париж, сверкающий перламутровым заревом заката!.. Как суетливы молодые парижане, безостановочно снующие даже по самым безлюдным местам, и как степенны пожилые пары, как будто чужие среди нескончаемого блеска сумеречных огней… Как ярка, как безудержна алая с золотом роскошь, пламенеющая во тьме, как таинственна безлунная ночь… Она, верно, уже забыла об этом. Среди многозвучья шума, хохота и трескотни тёмная, как будто сотканная чернеющим небосводом фигура казалась фантомной. Наброшенный на голову капюшон, шелестящий по асфальту плащ — и ни один светский господин, ни один ценитель оперного искусства не узнал бы в тоненьком, как тень догорающей свечи, силуэте некогда познавшую триумф Маргариту. — Едемте скорее, месье, — обратилась она к полноватому, громогласному мужчине, стоящему возле экипажа. — Я заплачу. Тот посмотрел с подозрением, и пришлось откинуть капюшон и протянуть ему денег. — От кого прячетесь, мадемуазель? — выговорил громким с хрипотцой басом, но принял оплату. — Поехали, — кивнул на карету, не дожидаясь ответа. — Куда прикажете направиться? — К Опере, — проговорила Кристина, и нестройный цокот конских копыт возвестил об исчезнувшей в сумраке повозке.***
Шаг. Второй. Ещё шаг. Ещё. Боясь опоздать, не успеть, потеряться… Боясь не найти. Боясь утратить надежду, бескрылой птицей взмывающую в облака. Кристина не была здесь вечность назад — и ей снова был дарован шанс ступить в родные стены. На пороге стоял мужчина — наверное, охраняющий — но, проведшая здесь почти всё детство, она знала и другой, чёрный вход. Опера была безлюдна и молчалива. Не пылающая червонным золотом торжества, но чернеющая от недавнего пожара. Кристине казалось, что она не должна была проникнуть сюда вот так просто, но, наверное, сама судьба помогала ей. Вмиг достигнув будто бы хрустальной грани, странница замерла. Там, за стеклом, начинался новый мир. Мир теней и мрака, царство тьмы и ночи. Когда-то манящее, зазывающее окунуться в бездну и остаться там, притягивающее неземной музыкой, льющейся отовсюду и ниоткуда. Когда-то опьяняющее, пробуждающее запретные, неведомые чувства, когда-то покоряющее тусклый огонёк света — но теперь поверженное ослепительным лучом, расколовшим мглу на тысячи ничтожных осколков. Когда-то объявшее всё вокруг безлунными сводами — но теперь почти исчезнувшее, почти растворившееся, почти канувшее в небытие. Воспеваемое безымянным гением — и уничтоженное ею самой. Золото канделябров давно померкло, и мириады свечей больше не встречали ступившего за грань. Исчерна-бронзовое марево, отливающее длинными пепельно-серыми тенями. Бесконечный путь по каменному тоннелю — и неизвестность, которая встретит осмелившегося спуститься. Пронизывающий холод, пронзительная тишина… Словно обиталище тьмы уснуло вместе с её повелителем — но созданной светом отчаянно хотелось его пробуждения. Чёрные ткани, накрывшие непрозрачным пологом все подземелья. Сам воздух, раскалённый ледяным безмолвием, тонул в чернеющем саване. Где-то вдалеке замерло чёрное же озеро — но до него ещё тысячи, миллионы шагов… Увидеть бездонные воды, рассечь несуществующие волны — и как будто наяву увидеть в этом мраке его самого, нерушимого вседержителя тьмы, правящего лодкой так же уверенно и всесильно, как правит ею Харон, перевозя души через реку Стикс. И коснуться этой мглы, и стать — нет, не увлечённой — одержимой ею, чтобы суметь различить его лик в каждом шорохе, в каждом мерцании, в каждом иллюзорном движении. Погрузиться в ночной мир, дабы стать его частью. Дабы услышать немеркнущую музыку ночи. Когда-нибудь лодка достигнет берега. Когда-нибудь широко распахнутые глаза поднимутся, поглощая каждый миллиметр забытого подземелья. Когда-нибудь тишина обратится чем-то неуловимо иным… — Кристин?! — возглас заставил споткнуться о край лодки и, удержав равновесие, чтобы не упасть в воду, найти взглядом… Его самого. В одной белой рубашке, без парика и маски, кажущегося беззащитным перед нею одной, но не сломленным перед всем миром. Встретиться с ним глазами — и понять, что для него эта явь ещё невероятнее, ещё иллюзорнее. В руках — смятый лист с росчерками нот; на обнажённом лице — смятение, удивление, отголоски былой ярости, нечеловеческая боль, неверие, вместе с тем — какая-то отчаянная, безнадёжная вера… И преклонение. Не любовь — обожествление. Раскаяние. Прощение. — Эрик! — впервые попробовать на вкус его имя, зная, что оно будет услышано. Его имя горчило на губах, но таяло эфемерной сладостью на самом кончике языка. Его имя звучало мелодично, как самая прекрасная музыка. Его имя — как гордая, вольная птица, доверчиво замершая в руках; его имя немногословно и поэтому легко — как ветер, срывающийся с губ. Его имя — робко, почти нежно, но вместе с тем напористо и чувственно — как… как поцелуй. Святой поцелуй в каждое увечье, оставленное жестокой судьбой. Невесомый поцелуй в самый уголок губ. Его имя — как глубокий сон, как шёпот ажурного неба, усеянного звёздами, как глоток ключевых вод в самое пекло… Его имя, так лелеемое ею, — так же недостижимо, как имя небесного ангела. — Кристин… — он шагнул навстречу и замер опять, не в силах поверить, что его ангел, покинувший его, снова спустился в вечную тьму. — Ты здесь… Это… — Не сон, — тепло-тепло улыбнулась и прикрыла глаза, наслаждаясь пришедшим счастьем и благодаря небеса. — Я пришла к тебе, мой Ангел. Между ними как будто рухнула невидимая стена. Исчезло ненужное «вы», растворилась горечь постигнувшей обоих трагедии, расплавилась под ногами твердь… Исчезла ненавистная тьма, будто и не было её никогда, будто всё несчастливое и наполненное болью являлось лишь мороком. Мороком, который теперь бессилен. Возвращение… Как пленительно возвращение! Она чувствовала это каждой клеточкой, каждым мгновением, каждым неотрывным взглядом. Потерял ли Эрик надежду — или он и не верил, запрещал себе верить, что она вернётся, вновь отринув от света? Она вернулась. По-настоящему и навечно. В один миг Кристина оказалась рядом с Эриком и, обхватив его лицо обеими руками, поцеловала — не так, как тогда, нет, иначе. Не прося об уходе — моля остаться. Вновь чувствуя, как по его щекам текут слёзы. Благословенные слёзы любви. — Зачем… — прошептал он, отстраняясь. — Зачем ты здесь? — Я хочу быть с тобой, — ответила с уверенностью, почти признаваясь в своём чувстве. — Ты веришь мне? Не дожидаясь ответа, припала к его губам вновь. Слишком долга была разлука, слишком невыносимо расставание. Почему-то Кристина сознавала, что эта неделя для Ангела выдалась настолько же мучительной, как все её одиннадцать лет. Он замер — всего на мгновение, — а затем ответил, зарываясь рукой в её кудри, едва заметно вздрагивая от волнения и состоявшегося-таки хотя бы на мгновение счастья. Весь мир, кроме них двоих, рассыпался к их ногам и проваливался в никуда. Теперь, в этот час, в эту безлунную ночь, в этом некогда склепе, во в одночасье воздвигнутом храме в его пределах — они оба забирали искреннюю радость у задолжавшей обоим жизни и превозносили своё украденное счастье до самих недостижимых небес. Оба не ощутили, когда трепетный поцелуй превратился во что-то большее, от чего стало невыносимо жарко и перекрыло дыхание. Оба не чувствовали ни страха, ни смущения, освободившись от всех существующих оков. Оба не смели остановиться и прекратить неудержимую круговерть объявших их эмоций, ощущений и чувств. Едва ли замечали что-либо извне — и пламенели единым огнём, и отдавались во власть осязанию, усилившемуся стократ. Где-то далеко, над зданием парижской оперы, призрачная луна пряталась среди сгустившихся туч. Но едва ли эта тьма могла соперничать со страстью, укрывшей их двоих багряным ковром. Со страстью, свершившейся сейчас, в подземном раю, в эту самую ночь под безлунным небом. Так играл его орган, повествующий о коварном Дон Жуане. Так же чувственно, громогласно, ослепительно и так же страстно. Такой гений начертал искушённую Аминту — алой, как выдержанное вино, как кровь, набатом бьющаяся в её венах, сумевшей почувствовать этот пламень и разжечь немыслимый пожар в своём сердце. Какой бушующий огонь… И оба покорились тому неведомому, безумному желанию, имя которому — вожделение. Каких желаний водопад… Мистерия началась. Маски оказались ничтожными и были сорваны под покровом удивительной ночи. Оба не думали и совершенно не желали думать о неизбежном завтра. Только этот миг, только этот безудержный огонь, только он и она — и ничего больше. Когда сожжет нас это пламя?.. Ожидание казалось мукой. Она дрожала от жара, находясь в его безраздельной власти. Он принимал эту власть, покоряя ту, которая желала покоряться. Они оба любили и были любимы. Безлунные небеса соединили их нерушимой нитью. Кристина знала, что подарила Эрику жизнь. Знала, что теперь он никогда не покорится чёрной женщине. Знала, слыша беззвучное, одними губами вымолвленное «люблю». И в мгновение высочайшего наслаждения многообразие красок, многозвучие ночных аккордов, обратившись огромным огненным шаром, взорвалось алым вихрем. Но в следующий же миг алое померкло, погружаясь в непроглядную чёрную тьму.