Эффект бабочки

Нет страшнее наказания, чем одинокая вечность. С. Лем

       — На самого ангела.        — Что? — только и спросила Кристина, оглядывая Жюля рассредоточенным взглядом.        — Иногда вы столь похожи на неё, что… Вы как будто её родственная душа, её отражение, её… Как будто она сама.       Кристина невольно отшатнулась, почти разрушая хрупкое мгновение откровения.        — Кто, Жюль? — проговорила, не замечая своей необъяснимой немногословности. — Вы… вы расскажете?       Впереди расстилалась нетленная бесконечность, а двое шагали по бестелесным тропам, и бескрайняя дорога призывала проводника говорить, оставаясь почти не услышанным.        — Я родился… Нет, это совершенно не важно теперь, нет! «Я» становится абсолютно ничтожным, если хотя бы когда-нибудь существовало «мы».        — Да, вы, несомненно, правы, Жюль, — закивала Кристина, спустя мгновение умолкнув, безмолвно извиняясь и прося продолжать.        — Мы жили в доме, где я родился, на самой окраине земли, и ветхие, изломленные временем ворота, что моя покойная мать всегда открывала на заре, простирали перед нами обоими целую вечность. Я совершенно не помнил матери, но слышал, как со скрипом отворялись лазоревые кружева небес, и знал, что превыше всего любил смотреть на утреннюю мистерию. Это удивительно прекрасно, Кристина! — губы мужчины тронула слабая улыбка. — Солнце походило на истлевшую звезду, и, укрытое туманно-призрачной шалью, оно только начинало восходить на самую вершину неба, освещая холодную ещё землю янтарным заревом. Я ведь тогда замечал всё: и жаворонков, которые отчего-то любили наш край, и белые-белые, как будто хрустальные цветы, о чём-то шепчущиеся у самого горизонта… — тихий голос лился подобно самой прекрасной музыке, и Кристина чувствовала, что Жюль говорит с трепетом и благоговением.        — Я тоже любила самое раннее утро… В детстве, когда жила с отцом, — проговорила, вторя.        — Я видел, как Анна моя — простая светловолосая женщина с мягкой усталой улыбкой и некрасивыми, огрубевшими от извечного труда руками — бесшумно выходит на крыльцо, прогоняя остатки сна, и идёт отворять калитку, чтобы я мог стремглав покинуть дом и вмиг достичь её невысокого, но твёрдого, сильного силуэта — и самого неба. Я вставал рано, с последним вздохом глубокой ночи, и тотчас бежал в предутреннюю тишину, высматривая первое солнце среди каскадов белопенных облаков.       Скажи, откуда ты приходишь, Красота? Твой взор — лазурь небес…       Кристина улыбнулась: всё-таки он любил, всё-таки мог понять её. Но она почему-то и много раньше знала, что Жюль любил, — возможно ли было иначе?        — Я не мог бы сказать, когда впервые осознал тленность этих дней; мне думалось, что всё, что меня окружает, — незыблемо и единственно правильно. Словно бы не было в этом мире такой минуты, когда бы я не видел мерцания звёздочек-цветов — там, где смарагдовые травы соединяются с небесной высью, — и не чувствовал её шершавой ладони на плече, когда бы не грезил о том, как шагну вперёд — и мне откроется нескончаемый Млечный Путь… Я дышал этими благословенными утрами, и мне чудилось, будто сами ангелы — окрылённые божьи посланники — овевали меня чистым серебряным сиянием. Я слышал их звенящие, священные голоса — а может быть, это её хрустальное пение уносило меня в нетленную бесконечность…       Право, есть в мире иная, счастливая бесконечность — но мгновения её коротки и неудержимы. Захочешь удержать — и они выскользнут, растворятся, исчезнут…        — Нас всегда было двое — я и моя Анна, которую надо называть только с прописной буквы, с низким поклоном и огромной нежностью — Спутницей, Музой и Светом. Когда-то я, ослеплённый эгоистическими чертами, присущими мне тогда, сильно обидел её… — лицо проводника вмиг нахмурилось. — В тот вечер Анна сидела у зашторенного окна и плакала, а я, претворившись в бестелесную тень, смотрел на неё, затаившись за углом, и мысленно просил у высших сил, чтобы завтрашним рассветом осмелился подойти к ней и обнять. Мог ли я поступить иначе?.. Одно я помнил отчётливо: моя Анна, подняв на меня покрасневшие глаза, говорила, что я самый добрый человек на свете и что она всецело прощает меня и всегда простит.        — Она любила вас, — прошептала Кристина.        — Она была святой…       Кристина могла лишь внимать, боясь пропустить каждое слово.        — Мне не дано было понять, что эфемерное, сладостное волшебство, наречённое счастьем, может растаять, обратившись неосязаемой, безудержной дымкой памяти. Я жил, мы жили — а рассветы по-прежнему горели тёплым розовым пламенем, остроконечные лепестки цветов-звёзд по-прежнему белели у кромки горизонта… Дом наш по-прежнему одиноко возвышался над безбрежными полями и в морозные зимы, укрытый мохнатым снегом, казался фрегатом, плывущим по нескончаемым волнам. И Анна всё так же улыбалась, распахивая ворота в самую рань, и я полагал, что наша любовь вечна.       Синий взор устремился к неясному, иллюзорному горизонту.        — Мы часто ходили по широким пыльным дорогам, и наш путь не имел конца. Мы говорили обо всём: о звёздах, о ранней заре, которой я так любовался, о Боге, о мыслях, о чувствах… — проводник замолчал, пытаясь найти слова. — Анна всегда говорила мне — я часто думал об этом гораздо позже, — что любовь — настоящая, истинная любовь — должна идти от сердца. Я клялся ей, что люблю, но никогда не умел любить так, как она. Я жил и не ведал горестей. Пока Млечный Путь ещё являлся мне в утреннее мгновение — я жил в собственном ми…       Не договорив, прервавшись на полуслове, тяжело выдохнул, вдруг обращаясь к Кристине.        — Вы боитесь грозы?       Она медленно кивнула.        — Я ненавидел грозу. Оглушающую, отвратительную, чёрно-бурую, разрушающую то внутреннее, что ещё теплится в человеке. Наверное, именно тогда, в пелене ливня, моё собственное небо раскололось и осыпалось тысячами осколков, именно тогда Млечный Путь загорелся золотой чернью умирающего солнца…       Жюль обращался к самому себе, и его спутница не могла, не имела ни сил, ни права ответить.        — Да, я ненавидел грозу, — повторил. — Не выносил, когда белоснежные очертания неба исчезали в непрерывном потоке чёрных вод, когда беспросветный мрак, создаваемый лишь тяжёлыми каплями, переполнял всю планету и отнимал у меня нежно-амарантовые рассветы, превращая утро в вечную ночь, а тёплые оттенки — в бесчувственный оникс. Когда аккорды грома раздавались оглушительным грохотом и объятая сумеречной синью земля пылала одной огненной молнией, способной разверзнуть сами небеса. Я ненавидел это подступающее безумство, потому что гореть в нём подобно всполохам золотых зигзагов было слишком вероятным. Слишком опасным.       Теперь его речь была наполнена отчётливой горечью.        — Наверное, тогда, в грозу, всё былое, уже прошедшее являлось каким-то причудливым, искажённым сном — можно ли было принять иллюзорную дымку счастья на веру? Можно ли было вновь мечтать о глубокой лазури неба, отрешаясь от клубящейся серости и вползающей в саму душу сырости? Возможно ли было не утратить разум в этом гремящем огне безысходности? Но Анна… Анна умела забирать эту грозу, отводить её от меня, ласково, почти отчаянно целуя в лоб, — и я когда-то верил, будто эта огненная круговерть кончится, как будто её и не было вовсе.       Жюль замолчал, и Кристина, поддаваясь неясному порыву, коснулась его руки своей, тепло, по-матерински спрашивая:        — Но что было дальше?        — Дальше? — отрешённо повторил. — Дальше?       Я увидел её в тот час, когда уже усмирившийся майский гром прощался с холодной окрестностью и уходил, оставляя за собой длинный шлейф пустоты. Я не припомнил бы после, где увидел эту рубиновую мерцающую светотень, — но искра желтизны в антрацитовом взгляде как будто вынула душу, ничего не давая взамен.       Она была как будто соткана из темноты: густые блестящие волосы падали на плечи чернеющими кольцами, а глаза глядели безлунной ночью.        — Кто ты? — спросил я, не надеясь получить ответ у этого словно бы неземного существа — такими ирреальными были её тонкие алебастровые черты лица и почти прозрачные руки, которые то опускались, то прижимались к груди, силясь выразить что-то, чего я никак не мог понять.        — Николетта… Зови меня Никтой.       …иль порожденье ада?       И было что-то особенное в этом имени, в этой черни глаз и манящем лике, было что-то неправильное, как будто запретное — и я чувствовал дурман искушения, когда протягивал руку, чтобы коснуться её запястья.       Быть может, этот знак был предзнаменованием: прикосновение укрыло целый горизонт густым маревом темноты.        — Никта, — повторил я, позволяя бархатному имени сорваться с губ. — Никта…       Я поддавался тёмной магии. В тот миг я не знал собственного имени.       Заворожённый, очарованный, овеянный прозрачно-призрачной мглой, не расслышал первых отзвуков грозы. В этот миг вовсе не ненавидимой, нет…       Круговерть воспоминаний — только теперь не своих, но его, — закружила Кристину, словно падающий осенний лист.        — Позже, когда я смотрел на дождь, мне казалось, что сам я как будто двоился сквозь эти капли на стекле окна; теперь я не ждал предутрия, чтобы распахнуть ворота и впериться взглядом в давно уснувшее небо. Я хотел внимать полуночной тиши, жаждал видеть белые лепестки звёзд и находить среди мириад голубоглазых светил обличье таинственной Никты, которой теперь принадлежал полностью.        — Почему ты не спишь? — я слышал взывающий ко мне голос, доносящийся откуда-то издалека, снизу, но не спешил внять ему.        — Оставь меня, — отвечал, стараясь не смотреть на потревожившую, не видеть её бледнеющих щёк и вмиг ссутулившегося стана. Не слышать долгого тихого вздоха, не чувствовать удаляющихся шагов и — в одночасье — какой-то иррациональной надежды.       Окликнуть — и она обернётся.       Я подолгу вглядывался в золотую молнию, освещающую небесный свод пламенным росчерком.       Когда-то боялся громовых раскатов, забирающих излюбленный мною вид на Млечный Путь, — и Анна умела забирать эту грозу, отводить её от меня, ласково, почти отчаянно целуя в лоб. Но теперь…       Теперь всё было иначе.       Кристина молчала, не зная, о чём могла бы спросить. Бесконечность лилась теперь уже незаметно — или она привыкла к ней?        — Я чувствовал безумие, я терял контроль, когда лишь касался дыханием обнажённых плеч Никты, когда зарывался пальцами в её бархатистые кудри, когда целовал полные вишнёвые опьяняющие губы… Я окунался во тьму и тонул, не желая спасения, я забывал обо всём, разделяя с дочерью самой ночи — колдунья-искусительница не могла являться никем иным — вожделение и безудержную, огненнокрылую страсть, сжигающую светлое, безгрешное в пепел. Николетта манила меня туда, где кончался нескончаемый Млечный Путь, туда, где горело, испуская жёлтые языки пламени, само солнце, неистово пылающее среди вечного мрака.       Жюль говорил, забывшись, и его спутница не тревожила его, не пробуждала, позволяя поддаться временному забытью.        — Меня не страшила гроза: я был всесилен, и она как будто подчинялась мне. Я не нуждался в светлом ангеле, соединённый неразрывными узами с истинной демоницей. Рассветы меркли перед ночным паласом, усеянным голубыми, алыми, огненно-золотыми созвездиями. Я познавал блаженство и негу, я терял очертания человека и становился, как и она, порождением полуночи. Она была не Светом, но Темнотой. Темнотой, обнажающей души, срывающей с них любые маски и лишающей любых уз, темнотой, раскрывающей перед нами обоими страсть, темнотой, ведущей за собой и едва узнанной лавиной незнакомых чувств.        — Но что… Что Анна? — вопросила Кристина, нуждаясь в ответе.        — Я оставил её — Анну. Она была чужой мне теперь, и та, другая любовь померкла перед этим единением душ — моей и её, Никты, ночной царицы, умеющей дать мне много большее. Я никогда не вспомнил бы слов, так и не сказанных на пороге моего дома, но, удивлённый, я понимал: окликнуть — и она обернётся. Обернётся и скажет, что я самый добрый человек на свете и что она всецело прощает меня и всегда простит.        — Она любила вас…        — Её любовь шла от её сердца.        — Но…        — Я ненавидел грозу, — повторил Жюль недавно сказанные слова. — И всё-таки когда же… Когда всё разрушилось и исчезло? — вопрос, обращённый к несуществующим в междумирье богам, растаял, не находя своего ответа.        — Может быть, когда вы поняли…        — Может быть… — прервал наполненный отчаянием голос. — Может быть, в то мгновение, когда печальный образ Анны исчез из моей памяти? Когда, ослеплённый, я ушёл, навек распрощавшись со звёздочками-цветами у самого горизонта, с зорями, купающимися в лазурных озёрах небес?       Жюль говорил, но совсем не Кристине, неотрывно смотрел, но не на неё — а будто бы пытаясь найти в её чертах черты незабвенного облика Анны.        — Быть может, тогда, когда ночь разожгла неистовый огонь безумия и выпила чашу запретных желаний до дна, оставляя пустоту? Когда пламя истлело, когда, опутанный обманными сетями, я почти клялся ей, Никте, в любви, но тогда же понимал, что тьма — притворщица, а тени её — иллюзии? Когда она, черноокая дива, луна, оплетённая паутиной мрака, рассмеялась безудержным смехом, закружилась, как падающая звезда, закричала что-то о вечной свободе, о полёте, об игре и триумфе, о том, что светлая любовь чужда тёмной силе страсти, — и исчезла, будто и не было её никогда?       Последние слова обратились неистовым криком, но так и остались лишь опоздавшим сожалением.        — Нет, не так… Тогда, когда… Когда, распятая безлунной ночью, воскресала в моей памяти и душе Она, — прошептал, подставляя голову иллюзорному ветру.       Кристина судорожно вздохнула, осознавая неуловимую, но сильную схожесть их судеб. Не до конца понятые чувства, ошибка, предательство, опоздание, раскаяние, необратимая утрата…        — Я знал, что рассвет и дом встретят меня пустыми, но всё-таки верил, будто меня будут ждать и любить. Я раскаивался — но что значило моё запоздалое раскаяние?        — И… Вы так и не встретили её? — спросить, затаив дыхание, почему-то считая ответ жизненно важным.        — Я больше не видел Млечного Пути. Как бы ни всматривался в утреннюю даль — не находил тех забытых очертаний, которые когда-то были дороги сердцу. Нет, Кристин, — исступлённо рассмеялся, — Анны не было со мной; светловолосый ангел, она непременно простила и полюбила бы меня, но — представьте — навечно пропало всё, что напомнило бы о ней, — ей казалось, что Жюль задыхался, что едва ли находил силы продолжать. — И калитка теперь никогда не скрипела, и даже её улыбка, живущая в каждом предмете, в каждом звуке, в каждом соцветии белоснежных звёзд, растаяла, как когда-нибудь тает огарок неустанно горящей свечи.        — Я…        — Я проклинал и грозу, и ночь, и звёзды, напоминающие о таинственной, прекрасной и навечно свободной Никте. Я взывал к небесам — но своды их оставались глухими.       Так Эрик просил высшие силы о совсем малом, и эта просьба не была сопоставима с его, предавшего проводника, молитвой. Но ему было отказано даже в этом — в единственном лучике теплоты.        — Я умолял неведомые мне божества возвратить время назад.        — Вы желали бы исправить содеянное?        — Я жил бы совсем иначе. Я не клялся бы в любви, нет, — клятвы мои были изменчивыми — я дышал бы ею, моей светлой Анной. Я не позволял бы ей оберегать меня от ненавистной грозы — сам защищал бы её от всех напастей, — некогда таинственный, Жюль теперь виделся Кристине бесконечно одиноким. — Я умолял возвратить время назад.        — И… Всё напрасно?        — Не напрасно: однажды мои мольбы были услышаны.        — Вы встретили её? — проговорила идущая, подавшись вперёд; Жюль выдохнул, сжав кулаки.        — Я очнулся здесь, между мирами, когда совершенно отчаялся верить. Верьте, Кристин, и не переставайте! — воскликнул, замирая и почти останавливаясь, но всё ещё шагая по вечной дороге. — Наверное, моё предназначение и местонахождение истинны. В самом деле, как может искренно и беззаветно любящий падать во тьму? И… Предавший, отрёкшийся от любви — искать света?        — Вы… Вы всё ещё ждёте — или…        — Мой путь не окончен. Нескончаем. Да, Кристина, я научился возвращать время. Иное, другим данное время — возвращать и возвращать не единожды, но никогда не достигать искомого. Ведь моё… Моё время давно сочтено. А вечность — ненавистная мною вечность — не во власти времени.        — Жюль, я… Вы сказали — не достигать искомого. Значит…        — Идите, Кристин, — прошептал проводник, не переставая смотреть на её силуэт с какой-то затаённой нежностью. — Спасите его и себя, спасите любовью… Вы одна, одна из немногих, кто способен любить истинно.       Ещё раз приблизился к ней, коснулся, отпустил — и она, живая, растаяла в междумирье, возвращаясь к жизни.        — Может быть, если вы сумеете достичь цели… — прошептал, обращаясь к пустоте, но не имея сил окончить слова почти исчезнувшей надежды.       Оставляя едва ли существующую теперь веру недосказанной.