Эффект бабочки

Чрезмерное любопытство грозит утратой рая. А. Бен

      Спасите его и себя, спасите любовью…       В голове ещё звенели отголоски полуяви-полусна, но сознание уже устремлялось к пробуждению. Кристина не чувствовала холода, который встретил её в нормандских сумерках, и это означало, что она могла очнуться, будто бы просыпаясь.       Очнуться — и явственно ощутить дежавю: чёрная ажурная занавесь, золотистые отсветы свечей, алое струящееся покрывало и причудливая кровать в форме лебедя… Тихая мелодия — будто колыбельная уснувшему ангелу. Но теперь, когда она возвратилась в прошлое, не могло быть и сомнений в том, что Эрик был рядом — за величественно возвышающимся над озером органом. Эрик был рядом, а остальное — совершенно несущественно.       Каждый последующий раз, каждую попытку, каждое путешествие в прошлое Кристина спрашивала себя, убеждая в утвердительном ответе: это ли их точка невозврата? Это ли черта, которую они пересекли единожды и навсегда, это ли их роковая ошибка, вследствие которой любовь становится невозможной? Каждый раз утверждала: именно это, и, если всё изменить и исправить, их любовь возродится из пепла, воскреснет, умерев, и они станут счастливыми. Каждое последствие её действий доказывало ей обратное. Но Кристина ещё верила, так же искренно, как когда-то — в ниспосланного отцом Ангела Музыки. Надеялась, что совершит желанное. Любила — с каждой бусиной, с каждым следующим предоставленным ей шансом всё сильнее, всё истиннее, чем прежде.       И триединые вера, надежда и любовь окрыляли её и придавали ей сил, чтобы идти дальше.       Будь проклята!..       Именно то, что он прокричал ей, с силой оттолкнув и впервые открывая перед юной мечтательницей иную, тёмную грань своей сущности.       Будь проклята!..       Именно то, что она заслужила услышать, поддавшись любопытству, ведомая желанием узнать сокрытое доселе и наречённая маленькой Пандорой и лживой Далилой.       Ей было страшно, и она не могла осознать, какую боль причинила тому, кто назвал себя горящим в аду, но тайно мечтающим о рае. Чудовищем, тайно мечтающим о красоте. Она действительно повторила поступок любопытной Пандоры, вместе с изувеченным лицом Эрика открывая ящик с несчастьями и бедствиями. Может быть, это и было то первое необратимое, что было совершено ею? Может быть, предотвратив первую их с Эриком трагедию, она не развеет по миру все беды, ожидающие их, и не оставит на дне захлопнувшегося сосуда надежду на триумф настоящей любви?       Она была очарована и заворожена, она была почти влюблена в таинственного спутника, она оставила мысли о свете и шагнула в безлунную ночь — и мрачные стены казались ей подземным раем, а тот, кого нарекли ребёнком дьявола, не являлся никем иным, кроме как Ангелом. Она не знала ни страха, ни боли, ни отчаяния — ровно до тех пор, пока не открыла пресловутый ящик.        — Помню, всюду был туман, что клубился над зеркальной водой, — пропела Кристина, отодвигая ажурный полог, покидая поистине царственное ложе и наконец замечая мужской силуэт среди множества зажжённых свеч.       Пусть она уже была в подземельях, совершая попытки исправить содеянное, но только теперь поняла, насколько давно была здесь по-настоящему и насколько ей не хватало этой околдовывающей тьмы. Мириад пламенеющих в золочённых канделябрах свечей, бестелесного туманного шлейфа над озёрной гладью, музыки, взмывающей в далёкий мир фантазии и мечты… Органа, сокрытых зеркал, нот на устилающих всё вокруг листах… Она нуждалась в любимом ею Ангеле-Призраке, и теперь — пусть только на мгновение, обманное мгновение — она могла видеть и даже касаться его, своего ещё не преданного ею маэстро.        — А в лодке той был человек, — замереть и встретиться взглядом с его родными серо-зелёными глазами. Кристине теперь казалось, что она не видела Эрика целую вечность — но, может быть, так и было.       Призрак Оперы, записывавший ноты, но обернувшийся на мелодичный звон голоса ученицы, в это мгновение смотрел на неё так пронзительно, что она искренне не понимала, как могла не различить именно в этом взгляде целого букета чувств. В его глазах скользила едва заметная неуверенность: Эрик не знал — по крайней мере, до конца, — что последует после очаровавшей мадемуазель Даае музыки ночи; Эрик не мог угадать её реакцию на его раскрывшийся обман — ведь в этот час он предстал перед Кристиной как пусть и таинственный, но человек, и даже для такой мечтательницы, как она, было бы слишком продолжать считать его бесплотным духом. Но Эрик не мог представить, что волшебное, манящее неизвестностью погружение во мрак окончится нескончаемой болью и разбитыми иллюзиями. Крушением прежнего мира.       Разрушенного её собственными руками мира.        — Кто же скрывался под маской? — прошептать, приближаясь. — Чей был тот образ в тени? — коснуться его плеча, наблюдая, как некогда грозный Призрак закрывает глаза, немного запрокидывая голову назад и тем самым ища невозможной, но отчаянно желанной ласки. Ища человеческого тепла, которого навек лишён. Прикоснуться к щеке, неосознанно улыбаясь и сталкиваясь с абсолютным доверием, которому уготовано разрушиться в следующее мгновение. Именно теперь должно произойти её первое из нескольких приведших к трагическому финалу предательств. Именно теперь — или, может быть, никогда?..       Никогда больше.        — Отец обещал прислать мне ангела, — проговорила она, не отводя руки и внимательно, с любовью разглядывая лицо Эрика — ту его половину, которая была поистине прекрасной. — Я мечтала, чтобы он появился, — голос обратился мягким шёпотом, и ресницы Эрика задрожали; он должен был что-то сказать, но Кристина приложила палец к его полуоткрывшимся губам, не позволяя вымолвить ни слова. — Теперь, когда я пою, я чувствую его и… Я знаю, что он рядом, — она опустила руку, едва ощутимо дотронувшись до его ониксово-чёрных волос второй. Больше всего ей хотелось разделить сотворённую нежность с ним настоящим, без маски, без парика, без проклятий и ярости, без отчаяния и боли. Но она не имела права обнажать его закрытую от всего мира душу сама. — Рядом…       Эрик распахнул глаза, поднимаясь и глядя на неё так же восхищённо, как в ту ночь, когда перед Кристиной открылся таинственный, но притягательный и прекрасный мир темноты и музыки. Беря её руки, всё ещё совершающие прикосновение, в свои — и сразу же выпуская, как будто испугавшись собственных действий. Выпрямляясь и желая ответить — но абсолютно растворяясь в её неотрывном, глубоком, искреннем и невыразимо тёплом взгляде.        — Это… прекрасно, учитель, — прошептала, оборачиваясь, окидывая не менее восхищённым взором всю его обитель: и неустанно горящие свечи, и мягкий полумрак, окутывающий всё вокруг, и зеркальную поверхность воды… Она говорила совершенно искренне, и один этот момент, неповторимый и бесконечно чарующий, был для неё дороже многих дней. Многих лет.       Ей хотелось остаться здесь насовсем, больше не возвращаясь обратно. Снова стать семнадцатилетней певицей, преданной своему Ангелу Музыки. Тогда она поступила бы правильно.        — Вы не боитесь, Кристин? — прошелестел приглушённый голос, овевая её разум. Призрак снова оказался сзади, и ей захотелось, чтобы он снова обнял её, едва касаясь отчего-то дрожащих плеч облачёнными в перчатки руками. Ему не было необходимости уточнять, чего она могла бы испугаться; она прекрасно знала, что каждый, кто видел Эрика, так или иначе боялся его, — но теперь всё было по-другому.        — Чего же? — спросила, вновь поворачиваясь лицом к лицу и вновь улыбаясь, обезоруживая своей улыбкой. — Я так рада увидеть вас, мой Ангел, — проговорила, не переставая разглядывать каждую черту его облика, каждую деталь, каждое чувство, отражённое в пепельных изумрудах. Радостно отмечая удивление, на миг проскользнувшее в его глазах.        — Как видите, Ангел Музыки — совсем не божественное создание, — белоснежная полумаска скрывала почти все эмоции, но теперь, глядя на Эрика, Кристина могла прочесть всё многообразие испытываемых им чувств. Слова прозвучали полушёпотом, быстро и нерешительно, и было в них какое-то смятение, какая-то горечь, и Кристина не могла не замечать, что Эрик с тревожным нетерпением ждал того мгновения, когда она наконец поймёт: перед ней — не Призрак и не Ангел, не дух её отца, а человек, обманувший её. Маэстро и учитель, возведший её на вершину славы и самолично опустивший в кромешную тьму.        — Вижу, — повторила она, не отрицая. — Но если бы Ангел был небесным, он никогда бы не смог явиться ко мне, — заключила, не сводя глаз с горячо любимого похитителя. Казалось, он всё ещё не верил, что она окончательно поняла, кто перед ней, но тем не менее едва заметный страх — страх её разочарования и обиды, страх её боли и ненависти — сменился всепоглощающей нежностью и той тайной, внутренней силой, какая торжествовала ушедшей ночью.        — Вы пели прекрасно, — раздалось сзади, и, обернувшись, Кристина обнаружила Эрика уже находящимся за её спиной и протягивающим ей огненно-красную розу, перевязанную чёрной, как и его неизменные перчатки, как и весь его извечно тёмный мир, лентой. — Ваша Маргарита была совершенно новой, и готов поклясться, что парижская публика ещё не видела столь чистого и глубокого исполнения.        — Я пела только для вас, и мой триумф — в равной степени ваш, мой Ангел, — тихо проговорила она, приняв цветок и зардевшись от его комплиментов.       Только теперь Кристина поняла, насколько соскучилась по мудрому наставнику, превращающему тусклый, бледный камень, почти утративший свой драгоценный блеск, в огранённый бриллиант. Насколько ей не хватало их уроков, когда Эрик был не яростным и беспощадным Призраком Оперы, не безответно любящим, готовым положить весь мир к её ногам, даже не ниспосланным Густавом Даае Ангелом Музыки, успокаивающим несчастное дитя божественным голосом, а не менее строгим, чем балетмейстер оперы, учителем, не позволяющим ей забывать об уроках, совершенно не жалеющим её во время замечаний и разборов допущенных ошибок, но, пускай и весьма не часто, повествующим ей о её исключительном даре и будущем триумфе.       Прижимая розу к груди, Кристина робко улыбнулась.       Эрик протянул ей руку, и она без сомнений приняла её, следуя за ним, спускаясь почти к самому озеру. Разглядывая не увиденное ранее, скользя взглядом по искусному макету театра, в центре которого находилась миниатюрная фигурка — кукла в пышном белом платье, очевидно, Маргарита — она сама.        — Вы покорите весь Париж, Кристина, — ответил Ангел Музыки, поймав её взгляд. — Вы уже покорили его, и отныне будете исполнять лишь главные партии, — его голос в одночасье сделался уверенным, наполненным нотками превосходства. — Мадам же Карлотте, — добавил, извлекая откуда-то фигурку в ярко-розовом одеянии и с высокой причёской, — придётся смириться с второстепенными ролями, — Эрик сделал какое-то движение, вследствие которого голова своенравной примадонны оказалась открученной от самой куклы, — или, — результатом очередного пасса стала мадемуазель Даае, теперь уже в пышном розовом платье, соответствующем роли графини, — найти другой театр и других глупцов, — губы Призрака тронула коварная усмешка, — которые бы терпели её выходки.        — Благодарю вас, — Кристина снова улыбнулась, — но неужели вы думаете, что один мой триумф…        — Безусловно, — не дослушав, прервал Эрик, — вас уже полюбила публика, — его глаза смотрели внимательно, как будто обещая оберегать, и Кристина полностью верила им, забывая о том, что её время здесь, в этом мире, сочтено.       Могла ли она верить, что ящик Пандоры остался закрытым, что все бедствия, произошедшие одиннадцать лет назад, остались неслучившимися? Могла ли надеяться, что именно это утро положило начало всем страданиям, именно оно отрезало им путь к счастливой любви?       Могла ли знать, что надежда, запертая на дне раскрывшегося ящика, не умрёт, если она не совершит необдуманный поступок?       Ведь теперь её Ангел не произнесёт роковые слова.       Будь проклята!..       Теперь не скажет, что она больше никогда не увидит свободы.       Она больше не испугается его ярости.       Теперь всё будет иначе.       Правда ведь?       Кристина закусила губу, задумавшись, но не выпуская из рук алеющую в полутьме, царящей в подземельях даже перед рассветом, розу. Вздрогнула и явственно почувствовала, что данное ей время истекает. Как будто незримые часы отсчитывали последние секунды, как будто гигантский маятник отправлялся в последний полёт — полёт навстречу набату, который разлучит её и Эрика, разлучит лишь на миг, равный одиннадцати годам. Мгновения-песчинки, гонимые ветром, улетали сквозь протянутые руки, и она была бессильна перед великой силой времени. Медовый взор замер, и могло бы показаться, что Кристина превратилась в тень, в иллюзию, в морок…       И всё-таки она понимала, что с каждой последующей бусиной время, отведённое ей для того, чтобы исправить содеянное, неизбежно уменьшалось. Что ждёт её дальше? Минута? Секунда? Мгновение? И может ли мгновение исчезнуть, едва возникнув?       Хрупкую тишину разрушил его голос, произносящий слишком живые в памяти слова.       — Нам пора возвращаться. Глупцы, заправляющие моим театром, начнут искать вас.       Секунды… Ей казалось, что остались секунды, прежде чем…        — Вы… — вдруг подалась вперёд, смотря на Эрика полными надежды глазами. — Вы придёте ко мне? Я буду ждать, — дрожа, улыбнулась и вдруг схватила его за руку, не обращая внимания на налитую огнём бусину. — Прошу вас, Ангел…       Его затуманенный взгляд, его непроизнесённые слова, его дыхание, сплетённое с её собственным; их робкий миг надежды — той самой, которая должна была угаснуть на дне. Глаза встретились с глазами — будто тёплое бронзовое солнце взошло над смарагдовыми нивами, покрытыми туманной мглой.       Может быть, так рождалась любовь — но она уже любила его.       На обманный миг маятник как будто замер.       Он был бессилен сказать хотя бы слово, она — разорвать прикосновение, и в этом бессилии рождалось нечто большее. То ли, во власти чего превозмочь само время?       Секунды исчезали, и Кристина чувствовала, как исчезала она сама.       Спасите его и себя, спасите любовью…       Она будет верить в его спасение.       Пока не растает, не сгорит дотла — она будет верить и надеяться.       И любить.