Эффект бабочки

Достаточно какой-нибудь одной несчастной мысли, чтобы сделать человека бессильным и безумным. В. Гюго

      Распахнуть глаза — и оглядеться, приподнимаясь и чувствуя, как пробуждение становится всё естественнее и легче. Чёрная ажурная занавесь, золотистые отсветы свечей, алое струящееся покрывало и причудливая кровать в форме лебедя… Мгновенно узнать — и не удержать возгласа ликования: она здесь, в подземельях, спустя столько времени, а значит… Эрик рядом, а иначе и быть не может. Неужели свершилось? Сбылось?       Неужели небеса наконец вняли её молитвам и теперь она, уже любя и страдая этим чувством, полюбит ещё сильнее и станет счастливой — совсем как мечтала в безоблачной и недостижимой жизни, устремляя по-детски открытый взгляд за розовый горизонт?       Кристина оглядела себя, расправляя светлое, не сверкающее роскошью платье, облегающее её тонкую фигурку. В комнате по-прежнему не было зеркал, поэтому она лишь немного пригладила волосы, отчего-то желая, чтобы в этот миг Эрик увидел её самой красивой. Самой любимой.       Но разве могло быть иначе?       За полупрозрачной тканью, отделяющей величественную кровать от остального дома Призрака, притаился мужской силуэт. Непроизвольно её губы растянулись в нежной, преисполненной надежды улыбке. В эту минуту она поймала себя на мысли, что наверняка носит его фамилию, которой ещё не знала, обручальное кольцо, которое… которого почему-то не было на руке — только пресловутый браслет с бусинами, отчего-то так и не исчезнувший, — но сомнений в счастливом замужестве вовсе не возникло. Удивительно, как преобразилась она сама: что стало с её обречённостью, с опостылевшей размеренностью, раскрашивающей настоящее и будущее в пепельно-серые тона? Откуда вновь взялась эта способность мечтать, воскресшая ровно тогда, когда Кристина нашла Эрика — живого и горячо любимого — впервые? Ужель одиннадцать невыносимых лет обратятся тревожным сном и растают — уже растаяли — в предзнаменовании их воссоединения?       — Эрик, — прошептать, улыбаясь сияющим солнцем, и двинуться навстречу, отдёргивая чёрную ткань, чтобы… — Жюль?.. Вы?       — Вы надеялись больше не видеть меня? Я сожалею, — мужчина передёрнул плечами, — это невозможно. Присядьте, Кристин.       — Я рада видеть вас, Жюль, — проговорила она, не переставая улыбаться. — Мне нужно найти Эрика, — она сделала всего шаг и почувствовала, как её спутник поймал её запястье, останавливая. — Жюль?..       — Вы должны быть готовы, — некогда зелёно-серые, теперь его глаза наполнились ониксовой бездной, оттенённой хрустальной лазурью. — Вы должны…       — Я должна видеть моего мужа, — твёрдо произнесла Кристина. — Скажите мне, где Эрик? Я живу здесь, — она окинула взглядом небольшое пространство, — и это значит, что… — судорожный вздох, сорвавшийся с её уст, заставил замереть на полуслове.       Взгляд был прикован к полу, где алела пышная, лишённая шипов и перевязанная чернеющей шёлковой лентой роза. Живая роза.       — Эрик здесь, — промолвила она, подняв розу и теперь прижимая к груди. — Эрик рядом, и вы не можете не пустить меня к нему. Я…       — Послушайте, — Жюль приблизился к молодой женщине, беря обе её руки в свои и тем самым выражая безмолвную поддержку. — Эрик жив и находится здесь, в своём доме на озере, но…       — Что, что «но»? — воскликнула Кристина, вырывая ладони из холодной — практически обжигающе-ледяной — хватки. — Эрик не умер и не исчез, он любит меня, и я люблю его больше жизни! Пустите меня…       — Вы непременно встретите его, Кристин, но запомните, что всё случившееся…       Кристина устремилась прочь, больше не слыша этих слов; она никогда не смогла бы объяснить, отчего направилась именно к органу, возвышающемуся над чёрным зеркалом озера, но теперь, совершив несколько шагов, замерла, ища и находя ссутулившийся возле инструмента силуэт. Сердце забилось стократ быстрее, и она преодолела расстояние, ещё разделявшее их с Эриком, в мгновение ока. На полу покоились покрытые слоем пыли листы бумаги с неразборчивыми, прерывающимися записями, где-то синела разбитая чернильница, расползалась загустевшая исчерна-фиолетовая лужа, как змеится густая ненасытная тьма, поглощающая всё вокруг…       — Кристина… — слабый голос вмиг рассеял неясное чувство тревоги, почти одолевшее её.       — Эрик… Ангел мой, я нашла тебя… Наконец-то… — Кристина развернула Эрика лицом к себе и принялась целовать, покрывая невесомыми касаниями губ обезображенное лицо, не сокрытое маской, сжимая безвольно опущенные плечи, чувствуя неудержимо скатывающиеся слёзы. — Мой Эрик, — шептать, шептать что-то невнятное, неясное себе самой, но ласковое и мягкое, цепляться за его плечи, руки, ткань белой рубашки… Быть рядом, совершать единение, улыбаться сквозь слёзы — и любить. Так, как он не посмел бы пожелать, — но так, как жаждала она сама.       — Кристина… — мягко отстраниться, вглядываясь в родные черты. Но что… Что случилось с Эриком, отчего он как будто не видит ничего вокруг, отчего почти заваливается на неё всем телом, не отвечает ей и словно не замечает её — только, будто в бреду, шепчет её имя, как истинную молитву? — Кр-ристин…       — Эрик, что… Что с тобой? Эрик? — она приподнялась — так, чтобы их взгляды оказались на одном уровне, — и бережно опустила обе руки на его лицо.       — Вы должны выслушать меня, — проговорил Жюль, появившийся рядом словно бы из ниоткуда.       — Я ничего не должна вам, — прошипела сквозь зубы Кристина, не переставая обнимать пребывающего в полусознательном состоянии Эрика. — Эрик, посмотри на меня.       Бывший Призрак Оперы выглядел осунувшимся и измождённым; глубокие тени, залёгшие под глазами, усиливали отвращение перед и без того невыносимым ликом. Десятилетие изменило его, и на лице — в особенности в уголках глаз — появились заметные морщины. Увечья багровели подобно кровавому закату, отравляющему светлое полотно неба. Только той, которая любила его, всё это было совершенно безразлично — она лишь безуспешно трясла его, обессиленного, за плечи, ловя его рассредоточенный, направленный сквозь неё взгляд. Кристина могла бы предположить, что Эрик не вспомнил, не узнал её, — но одно слово, непрестанно срывающееся с его губ, твердило об обратном.       — Оставьте его, — посоветовал Жюль, сверкая пепельно-серыми глазами. — Это пройдёт.       — Я… Не понимаю, — Кристина покачала головой, отгоняя непрошеные слёзы. — Эрик зовёт меня, но как будто… Как будто не видит, как будто…       — Он видит вас точно так, как вы видите его, поверьте мне.       — Но что… Что тогда? Я не понимаю, Жюль, — она всхлипнула, не отпуская руку любимого, бессильно опущенную вниз. — Я… Может быть, это моя вина. Я оставила Эрика умирать, я предала его на премьере — и моя настоящая жизнь никуда не исчезнет, сколько попыток изменить её ни было бы предоставлено… Я виновата перед Эриком, и это моё наказание: миг счастья перед последующей мукой. Я виновата… Так ведь? — слёзы теперь уже катились градом. — Но Эрик не заслужил… Он не заслужил страдать из-за меня.       — Не вините себя, — мягко произнёс мужчина. — Есть вещи гораздо более страшные, чем ваша вина, — но вы любите его, любите раскаянием и искуплением, и он всегда простит вас.       — Скажите мне, Жюль, почему? Почему Эрик… — Кристина не договорила, опуская голову окончательно осевшего на пол и теперь бессознательного человека себе на колени. — Это не боль… Не только боль, я чувствую, это что-то иное…       — Эрик любит вас, — донёсся негромкий ответ, и она отстранённо кивнула, перебирая редкие волосы на затылке. — Он… Это называют сумасшествием.       — Ч-что? Вы…       — Эрик болен сознанием… Разумом. Болен необратимо. Болен, не умея противиться потрясению, подобному смерти.       — Это серьёзно?.. — задумчиво спросила мадемуазель Даае. — Нет, не отвечайте, я знаю сама… Но что?.. Почему? Как? — она просто не находила фраз, уверенная, что Жюль поймёт её с полуслова. — Вы сказали, что он безумен, но я не верю в это: Эрик любит меня, он…       — Эрик видит и слышит вас, он существует вами, неустанно шепчет ваше имя в пустоту, но…       — Но?       — Тот, кто любит, всегда боготворит образ другого человека и поклоняется ему, невзирая на все преграды, но… Но возможно ли не обезуметь и сохранить здравый рассудок, если каждый день, час, каждую секунду видеть морок?       — Морок? Я не…       — Морок, иллюзию, привидение, — Кристина вздрогнула, выпуская холодную руку Эрика из своих. — Призрак той, которая мертва уже одиннадцать лет.