Ты не должна любить другого, Нет, не должна, Ты мертвецу святыней слова Обручена. М. Лермонтов
Тьма расступилась, сменяясь малахитовыми красками самого лона природы; ледяное дыхание ветра овеяло ниспадающие на плечи волосы и, не встретив сопротивления, сорвало, подхватило и закружило серебряную шаль, унося прочь от неподвижного силуэта. Женщина огляделась, рассеянно отмечая тропу, ведущую к озёрной глади, туман, обволакивающий весь горизонт, одинокое оливковое дерево, едва различимое сквозь непрозрачную пелену… Поёжилась от пронизывающего холода — и как только не уберегла свою накидку? — и сделала несколько робких шагов вниз, параллельно сознавая, что находилась на возвышенности, откуда открывался живописный вид на меланхолию молчаливого пейзажа. Она впервые пробудилась уже бодрствующей и впервые очутилась в неизвестном ей месте. Это не испугало, но насторожило Кристину, и её рука непроизвольно нащупала золотую цепочку на запястье и… и две — всего две! — бусины, похожие на ягодки спелой вишни. Именно теперь она окончательно поняла, что данный ей шанс не безграничен, что с каждой попыткой он неумолимо растворяется. Может быть, ей уготована иллюзия? Видеть любимого, говорить с ним, касаться, целовать — а после возвращаться в забытую, с каждым разом иную реальность. И с каждой последующей бусиной время, отведённое ей для того, чтобы исправить содеянное, неизбежно уменьшалось: впервые в её власти был не один час, затем — не одна четверть уже одного часа, а в последний раз, ещё свежий в памяти, — и вовсе меньше пятнадцати минут… Что ждёт её дальше? Минута? Секунда? Мгновение? Почему-то её предчувствие не казалось ей благоприятным: мрачная, тяжёлая зелень, тревожные тени, расползшиеся по земле, сокрытое в холодном сумраке солнце — всё это как будто пророчило и иные ненастья. Какой-то рокот — словно вдали раскинулось неспокойное море… Или, может быть, она теперь не оставалась в Париже?.. Но что-то всё-таки очаровывало её — зеркальная ли синева совсем низкого неба, исчерна-изумрудные ли шелка, устлавшие всё вокруг, оливковое ли дерево — кажется, над самой бездной… Явление Жюля впервые показалось ей благодатью. — Скажи, откуда ты приходишь, Красота? Твой взор — лазурь небес иль порожденье ада? — вопросил медленным полушёпотом, обращая глаза — теперь не серо-зелёные, подобные его глазам, нет, — к простирающейся мрачной, объятой тенями палитре. Ей казалось, будто наречённый проводником говорил не о ней, равно как и не о кудеснице-природе; ей казалось, будто эти слова приобретали для него особое, недоступное ей значение. Ей казалось, будто в этот миг он и вовсе не замечал её. Почему-то именно теперь невыносимое одиночество словно разделилось пополам между ними. — Я так рада видеть вас, Жюль, — прошептала, ничуть не сомневаясь в своей искренности. И как она когда-то могла перепутать глубокий синий оттенок с неповторимым сплетением пепла и весенней листвы? Мужчина кивнул, приблизившись; всегда непроницаемый, сейчас его взгляд был наполнен непередаваемой печалью. Или она вновь разглядела в его глазах что-то иное, созвучное с тем, что чувствовала сама? — Вы уже успели оценить красоту Нормандии? — Кристина округлила глаза, и он тихо усмехнулся. — Мы в… Нормандии? — получив в ответ лёгкий кивок, она повела плечом и огляделась, словно что-то ища. — Но как? Почему? — Решение покинуть Париж являлось вашим и только вашим, — Жюль сделал шаг навстречу и подал вздрогнувшей от неожиданности руку. — Идёмте же отсюда, — проговорил неразборчиво, поднимая глаза. — Вам не нравится здесь? — осторожно спросила Кристина, прежде чем принять протянутую ладонь. — Вы говорили о красоте… — О нет, красота совершенно иная, — ответили ей, — не ядовито-зелёная и не сумеречно-закатная, нет. — Вы любите рассветы? — Кристина продолжила беседу, рассмеявшись, но замерла, глядя, как её спутник, почти сделав очередной шаг, остановился и замер. Замер, прожигая взглядом невидимую точку. Ей подумалось, что её случайная, неосторожная фраза оказалась наполненной гораздо большим смыслом, чем она могла бы предположить. — Я любила раньше, — проговорила, не дождавшись ответа. — Но теперь… Теперь мне ближе ночь. Ночь, несущая множество воспоминаний. Ночь, перед ликом которой все равны. Ночь, открывающая новый мир — его мир, — ночь, полная тайн и загадок. — Ночь коварна, — Жюль покачал головой. — Ночь полна иллюзий и обмана; ночь прекрасна и таинственна, но неудержима и свободна — слишком свободна, чтобы сохранить её хотя бы на мгновение. Ночь всесильна и беспросветна… — Но подчиняться её силе — желанно, — опровергла Кристина. — Подчиняться ей — единственно верно. — Подчиняться искусной игре? Что же, когда-нибудь наступит ночной триумф — и в тот же миг она исчезнет навеки. Она промолчала, не соглашаясь. Верно, они говорили о совершенно разных ночах. Но… Ведь для каждого и тьма, и свет — лишь его собственные. — Я должна знать, Жюль, — начала Кристина, когда они спустились и достигли бесконечного паласа из смарагдовых трав. — Я должна знать, почему… Почему я здесь. — Безусловно, — кивнул её спутник, обращая на неё пристальный взгляд. Где-то недостижимо далеко разрезала небесное полотно огненная молния.***
Уехать… Она должна была уехать. Она не могла оставаться здесь, она… Она пыталась, она всеми силами старалась остаться — но отчаяние и безысходность окутали её… их обоих, не позволяя выбраться. Она предполагала, когда это началось, — но разве могла предотвратить то, к чему они пришли? Могла ли сознать, что, оставаясь, не сумеет обрести ускользающее, словно неудержимый ветер, счастье? Они оба заточены, их путь — извечный замкнутый круг. Она любила. Любила — и поэтому оставляла, желая прекратить то, что теперь казалось безумием, желая разобраться в сплетении своих эмоций и чувств — и вернуться… Когда-нибудь. Не теперь. Она выбрала Нормандию в память о матери — ветвь её рода происходила оттуда — и в стремлении обрести желанный покой. Она хотела уехать прочь из Парижа — и почувствовала облегчение, когда решилась, пусть и не слишком заботясь о далёком будущем. Может быть, она вернётся… Когда-нибудь. Не теперь. — Гроза начинается… — заметила Кристина, неотрывно всматриваясь в жёлтые отблески будущих рассекающих небо зигзагов. — Вы не любите грозу? — ответил Жюль в тон её недавнему вопросу. Почему-то ей показалось, что и он тоже. Кто мог улыбнуться разверзшимся сводам, грохочущим адовыми аккордами? Кто мог принять порождение темноты, отрекаясь от света? Лишь тот, кто, безрассудный, любил. Она верила, что всё будет иначе. Верила, что сумеет всё исправить. Прости меня, мой Ангел Музыки. Просто прости и не отпускай… Вот всё, о чём прошу. Кристина надеялась, что после этих её слов всё вернётся на круги своя. Будут стёрты трагическая премьера, и кваканье Карлотты, и прерывающая действо, развернувшееся на сцене, речь Призрака, и убийство, и — спасительный ли? — побег на крышу, и Рауль де Шаньи и его признание в чувствах, страдание Эрика и её раскаяние… Она всей душой желала, чтобы этот день исчез из их памяти, будто и не существовал никогда. Она желала, чтобы оборвавшаяся сказка продолжилась, чтобы время повернулось вспять, чтобы не было ни Маргарит, ни Призраков, ни графинь — только светлое, безгрешное дитя и учитель. Маэстро. Ангел Музыки. Кристина искренне верила, что в её силах достигнуть воскрешения мечты, но… …в моей душе уже родилась любовь… Всё вышло иначе. Я не хочу, чтобы ты ненавидел его… Рауль не ненавидел, нет. Он надеялся, что этот человек сделает Кристину счаст… Нет, он не хотел обманывать себя и прекрасно понимал, что не может отпустить, не может забыть, что по-настоящему влюблён и пусть как друг — близкий друг, — но дорог ей. Её Ангел Музыки не вернулся, пусть она не уставала его ждать. — Нет, — ответила Кристина, теперь уже не в силах поднять глаза на небо и встретиться с расплавленным золотом грозовых лучей. — Я всегда… боялась грозы. Солнечный диск давно погас среди мрачных клубящихся туч. Только память не была способна исчезнуть, как исчезало сияние солнца в грозовой полутьме. — Забвение недостижимо, — проговорил Жюль, не прекращая идти. Этот их путь совсем не походил на бесконечные дороги междумирья. Ещё совсем молодая, но познавшая мудрость женщина нахмурилась. Она сказала последние слова вслух? Ещё один раскат и обрушившаяся за ним лавина дождя едва не сбили её с ног. — Наверное, — только и сумела вымолвить. Память не исчезала. Память жила долго, до исступления… До самой последней черты, за которой — сама вечность. Её Ангел Музыки не вернулся, пусть она не уставала его ждать. Оба понимали, что вера в ангелов давно угасла. Но теперь Кристина снова спускалась в часовню и замирала, теперь она вслушивалась в каждый шорох, вглядывалась в каждую зеркальную гладь — искренне надеясь, что Эрик придёт к ней. Иногда, засыпая, слышала хрустальную мелодию и чей-то невесомый, бархатный голос, достигающий поднебесья… Тогда ей снились долгие красочные сны и призрачный голос обращался продолжением иллюзии. Она чувствовала, что он не исчез, что он безмолвно наблюдал за ней, — и ей становилось легче. Она знала, что её Ангел не только простил её, но чувствовал свою неизгладимую — пусть и давно забытую ею — вину; она верила, что они оба сумеют простить друг друга, ведомые настоящей любовью. В одно мгновение зелёные паласы превратились в ониксово-чёрное убранство. Как будто рухнули стены мироздания, как будто их каменные руины засветились грозовым золотом — или это отравленная небесная влага, падая на землю, обращалась камнями?.. Кристина вздрогнула, закрыв глаза: голову сжали раскалённые тиски. Её спутник задумчиво смотрел вдаль. Чернильные тени — предвестники скорой тревоги. Воспоминания перелистывались всё быстрее — как хрупкие страницы книги на ветру. Новогодний бал-маскарад. Опера Гарнье, облечённая в перламутр, золото и бронзу, торжествовала. Мириады полумасок, полуулыбок, полузнакомых взглядов, полуправдивых фраз… Здесь, в искажённом зеркале игры, совершенно всё было истинно лишь наполовину. Свобода и единение, безликость и сладкая ложь сокрытых под масками обличий. Надежда, что он придёт и она наконец увидит его… Трепетная розовая фея. Северная фея. Протянутая рука. Улыбка не мальчишки, но кавалера. Обернуться назад, ища глазами кроваво-алый наряд… — Всего один танец, Крошка Лотти… Только золото, только жёлтый пламень празднества… Мягкая улыбка в ответ. Забыться, обмануться, погрузиться в грёзу… Круговерть огненных всполохов торжества. Нескончаемые пышность и роскошь. Родные глаза напротив. Ладонь сжала ладонь, лица, лишённые масок, оказались слишком близко… Его шепчущие губы едва не коснулись её лица. В ясных голубых глазах — много, много больше, чем она хотела бы видеть. — Кристина, я… Единственный танец, перетекая в другие, всё кружился и нёсся, бестелесные пассажи всё взмывали в нескончаемую даль… Полёт каскадов мелодии обернулся грохотом и затем оборвался. — Что притихли, господа? — обманчиво вкрадчивый голос разрезал внезапную тишину. — Вы решили, что меня больше нет? Красная Смерть, великолепная в своём ужасе. Сплетение насыщенного чёрного и, будто сама кровь, червонного. Маска, искусно имитирующая гниющий череп. Мертвец среди тысячи живых. Во взгляде — пепел и тусклый изумруд, и эти бесконечно родные, единственные и любимые глаза обратились лишь к одной. К ней одной. Звон шпаги. Чей-то вскрик. «Дон Жуан Торжествующий». Насмешка и чувство бесконечного превосходства, обращённые к Карлотте и Пьянджи, к директорам, к безликим маскам и спрятанным под ними глупцам. — А что насчёт мисс Кристин Даае… Улыбка и шаг навстречу — будто во сне. — Единственная из всех, кто достоин… — прошептал, спускаясь к ученице, разглядывающей его почему-то блестящими глазами. — Её голос прекрасен, и если она по-прежнему хочет достигнуть совершенства, — проговорил, не отводя кажущихся бездонно-чёрными глаз, — и ещё не забыла о своей недавней мольбе о прощении, — взор Призрака устремился куда-то поверх Кристининого лица, и она, обернувшись и вздрогнув, взглянула на Рауля, застывшего на месте, — то всегда может вернуться к маэстро. — Маэстро, — заворожённая, прошептала, повторяя. Ещё один шаг друг к другу. — Кристина, — звонкий голос разрушил хрупкие чары. — Что это значит? Нехорошая ухмылка расцвела на незримом лице. — Рауль… Рауль, я не… — обернуться, уговорить, объяснить, делая шаг назад, к виконту, подбирая фразы… Вскрикнуть от неожиданного резкого поворота обратно, опустить глаза на руки в чёрных перчатках, крепко сжавшие её плечи… — Ты принадлежишь мне! — яростно, с надрывом и повелевающей силой, так, будто это не являлось действительностью. Так, словно она была отдана Раулю и разумом, и душой. Наверное, что-то должно было оставаться неизбежным, как ни пытайся предотвратить. Ослепительно-яркая вспышка. Огонь, сжигающий былую нежность дотла. Огонь, разжигающий её чувства. Гроза, буйствуя, пламенела, и яростный пожар охватывал целое небо. Если бы теперь не гореть вместе с пылающим горизонтом, который уже не станет невесомо-голубым… Не понимать, что медленные шаркающие шаги — не иначе как поступь неотвратимого несчастливого. Рождалась ночь, и казалось, будто наступающая темнота пожирала всё мироздание, вползая в самую глубину сердца коварной ядовитой змеёй. Отравляя каждую дождинку, каждую молекулу тяжёлого, душного воздуха. — Скажите мне, Жюль, я… Ведь этот мрак вокруг — он не вечен? Не нерушим? — Мрак вокруг — ничто по сравнению с мраком внутренним, — ответил, вглядываясь в сумеречную чернь. — Но в вас его нет, Кристина. Нет?.. Зеркала… Тысячи стеклянных граней, тысячи красных отсветов, тысячи черепов мертвеца с горящими глазницами… Видеть… На этот раз видеть, на этот раз быть здесь, в зеркальной ловушке Эрика — ведь иначе… Не успевая понять, что есть это иначе, — поддавшись порыву, прыгнуть вслед за огненным шлейфом, вслед за тем, кто обещал защищать, кто, защищая, шагнул в разверзшуюся неизвестность и теперь, выхватив шпагу, безуспешно пытался найти многократно отражённого Призрака. Бесконечные зеркала как смертельно опасная иллюзия — и как бы в противовес миражу затянутая петля, висящая посреди комнаты. Что она значила? Устрашение, предмет убийства или, наоборот, средство единственного выхода, прекратившего бы муки жертвы? Она была готова к чему-то подобному — но не могла не вскрикнуть, увидев петлю, пугающую больше всего. Виконт де Шаньи едва не лишился сил, когда его плеча коснулась твёрдая рука мадам Жири. Кристина не могла не схватить его за руку, не желая оставаться здесь ни минутой дольше. Где-то далеко послышался тихий, едва различимый вздох. — Я очень боюсь, Жюль, — проговорила Кристина, тяжело дыша, — я боюсь, что не успею… Их осталось всего две. Я… Если я не сумею?.. Я поклялась спасти Эрика, подарить ему счастье и любовь — но всё тщетно, всё тщетно, Жюль, и мне кажется, что я в его зеркальной комнате и что мои видения — иллюзии, а мои действия — бессмысленность. Вы… Вы понимаете? На потемневшие медово-карие глаза навернулись крупные слёзы. — Вы уже вспомнили? Всё? — только и спросил, не отводя от неё взгляда. — Нет, я не… Но я чувствую, что… Что я… Что я словно бабочка, пойманная в ловушку. Что я ещё лечу, бьюсь крыльями, ещё борюсь и ещё живу, но всё давно предрешено. — Порой от одной бабочки зависит слишком много, — усмехнувшись, ответил Жюль, — и её гибели впору разрушить целый мир. — Но если… Если она обречена? Если она воспаряет к небу, к обманной свободе, не понимая, что с ней играют, что её небеса — только лишь осколок стекла? Будто в подтверждение её словам где-то прогремел гром. Сверкнула, становясь раскалённо-белоснежной, молния. — Я… Я готова на что угодно, лишь бы спасти нас, — по щеке скатились две слезинки. — Но я… Я не понимаю, с кем борюсь. Я… — Мне жаль, — поспешно сказал Жюль, словно бы желая сказать что-то другое, но не имея на это права. Какое удивительное слово — жаль. Так говорят, когда желают успокоить, но знают, что любая помощь бессильна и поэтому бессмысленна. Может, именно за это Эрик и ненавидел жалость? Только жаль, пусть и глубоко, всей душой жаль, — но ни в коем случае не что-то иное, кроме этого безликого, безнадёжного «мне жаль». Верно, и ветру, уныло завывающему в пустоте, было жаль. Жаль — и ничего больше. — Скажи мне, Кристина, кто это был? Ваш легендарный Призрак? Что ему нужно от тебя? И почему нас увела мадам Жири? Она что-то знает о нём? Может быть, нам стоит узнать?.. Кристин, не молчи! — наконец воскликнул Рауль, крепко держа её ладони обеими своими руками. — Давай по порядку, Рауль. Я не знаю, что ему нужно, и я никогда не видела его прежде, — солгала, пряча глаза. — Мадам Жири ничего не известно… — Но он опасен! Теперь я понимаю, что вашего рабочего действительно убил именно он. И его голос тогда, на премьере… Ты видела, как он исчез? И эта комната… — Рауль… — Кристин, я не позволю тебе оставаться здесь, если тебе грозит опасность, — решительно изрёк виконт. — Мы можем уехать… — Не позволишь? — серьёзно переспросила она. — Разве ты имеешь на это право? — Послушай, Кристина, давай начистоту, — выдохнул Рауль, приблизившись ещё больше. — Преступник, которого не удаётся поймать, угрожает тебе, говоря, что ты принадлежишь ему. Он убийца, Кристин! А я поклялся тебя защищать, потому что… — Что? — спросила она, уже зная ответ. — Я люблю тебя, — Рауль неотрывно смотрел на неё, — и я остаюсь твоим другом, как ты этого хотела, но я люблю тебя и не могу допустить, чтобы тебе грозила опасность. Серьёзная опасность, Кристина. — Рауль, послушай… — Давай уедем, Крошка Лотти. Давай уедем из Парижа завтра же. — Нет, Рауль, — отрицательно покачала головой. — Я никуда не поеду, что бы ты ни говорил. И… Мне не грозит опасность. Поверь мне, Рауль. Лишь поверь… По щекам текли слёзы, но она уже давно не замечала их. Она чувствовала себя бесконечно одинокой — как оливковое дерево, едва не падающее в никуда, как легкокрылая бабочка, запутавшаяся в бездушных сетях… Она сидела, обхватив колени руками, и молчаливо наблюдала за огненными извержениями грозы. Он сидел рядом и думал о чём-то неведомом ей — но отчего-то она знала, что их состояния очень близки, чтобы хотя бы чем-то различаться. Холодная бессонная ночь. Мириады мыслей, не покидающих сознание. Крошка Лотти мечтала и грезила наяву. Её отец пообещал, что пришлёт к ней Ангела Музыки. Её отец пообещал… Её отец пообещал… Её отец… Рауль охранял её под дверью. Любил, но не мог отпустить, любя, — ведь умение отпустить, отречься во имя любви, как это сделал Эрик в их главной реальности, было дано лишь немногим. Бесшумно, не нарушив его сон, выбраться из комнаты. Надеть чёрный плащ, тихо шелестящий в молчаливой утренней синеве. Задумчиво глядеть в самую глубину пространства, плывущего за окном фиакра. Сойти неслышной поступью и очутиться среди безмолвствующих могил, овеянных синим сумраком. Крошка Лотти мечтала и грезила наяву. — Ты когда-то был так близок, ты был всех дороже… Её голос скорбел о потерянном счастье, и бесконечные каменные плиты вторили печальной скорби. Он слышал её, и это придавало ей сил. — Если бы тебя увидеть вновь… Если б мог ты рядом быть… Словно во сне, Кристина подходила всё ближе к склепу. Кто-то неведомый манил её — и это был её Ангел, которого она ждала и звала. Звала душой — и он не мог не услышать её зова. — Прости и прощай, — пропела с таким чувством, словно желала говорить совсем иное. И уже через мгновение до неё донеслось волшебное пение скрипки, так похожее на игру её отца. — Словно дитя, с дороги сбившись, ищет во мне друга… — донеслось сверху, и Кристина, заворожённо улыбнувшись, поднялась. Она вновь звала своего Ангела, и он вновь отвечал ей. Она почти обрела то, что искала так долго. Пепельно-серые врата распахнулись, являя нисходящий из самой глубины немеркнущий золотой свет. Звон голоса казался божественным. Ей оставалось сделать всего несколько шагов… — Почему… Господи, почему всё окончилось вот так? — прошептала Кристина, глядя в пустоту. — Я ведь пыталась предотвратить… Я… — Я ведь говорил вам о бабочке, Кристин? — спросил Жюль. — Каким бы ни было ваше действие, ваше слово, изменённое им будущее всегда непредсказуемо. — Но я… — Тогда, на крыше, вы повели себя иначе, не приняв ухаживаний виконта де Шаньи, не признавшись ему в любви в ответ, — и потому неудивительно, что исход поединка стал иным. — Я пыталась спасти Рауля, — проговорила она в отчаянии, — я пыталась не сделать его таким, каким он представал раньше, первые два раза. — И вам это удалось, — ответил Жюль. — Он погиб, защищая вас. Слишком внезапно, слишком неожиданно, чтобы что-либо осознать. Её расширившиеся от ужаса глаза, до крови закушенная губа, её прерывистое дыхание и чуть помутнённое сознание… Алая кровь на белом снегу, красные разводы на светлой рубашке — и вдруг, словно гром, повергающий всё живое, — его, Рауля, стон, нечеловеческий стон сквозь зубы и его падение, шпага Эрика, приставленная к его груди… Ранение виконта, рывок в попытке подняться — но ловкий выпад соперника и точное попадание в цель. Она едва ли слышала свой оглушительный крик. Едва ли помнила, как оказалась возле него на коленях. Призрак Оперы поднял взгляд, не убирая шпаги. Чёрный плащ горел в бледной синеве. Кристина не имела сил взглянуть на победителя. В это мгновение как никогда ощущала, почему когда-то любила Рауля. — Нет! — рывком отбросила оружие, с ужасом наблюдая за уже расползшимся по груди кроваво-красным пятном. — Кристин, я… — его голос ослабевал, и силы оставляли его. Мягкий, милосердный поцелуй коснулся его лба. Она плакала, согнувшись и закрыв лицо руками. Он любил её. Дуэль окончилась смертью — как и положено всякой дуэли. Ей казалось, что в этот миг она лишилась чего-то очень важного. Чего-то очень дорогого. Всхлипнув, оглянулась. Призрака рядом не было. — Он погиб из-за меня, — прошептала Кристина. — Только я одна виновата… — Не вините себя. — Нет, это я, я виновна в его смерти… Раскат грома вторил ей; тяжёлые капли ливня беспощадно падали на её волосы, лицо и платье, но она не обращала на это никакого внимания. Всё, что было дальше, напоминало ей нескончаемый страшный сон. — Мне очень жаль, Кристин. Он любил тебя… — Да, мадам. Я… Мне тоже жаль. Премьера, которой уже не суждено было стать роковой. Присылаемые им красные розы, обвязанные чёрными лентами, — слишком живое напоминание об убийстве и алой крови на снегу. Тот самый день. «Дон Жуан Торжествующий». Как символично, что именно здесь, в этой опере, зло в лице искусителя одерживало победу и не подвергалось возмездию. Она снова видела его. Он пел ей о страсти и выборе, о вожделении и необратимости того, что с ними произошло, и она вторила ему. И любовь, и страсть, и ярость, и страх — всё смешалось воедино. Такое разительное отличие — его хладнокровие и жестокость тогда и его бесконечная страстность теперь. Сцена горела, объятая пожаром чувств, и языками пламени страсти на ней становились они сами. Чёрное сплеталось с белым, и огненно-красное охватывало двоих. Дороги назад не было… Маски не были сорваны, и мистерия продолжалась: танцоры повествовали о запретном, объявшем обоих героев. Искушённая Аминта шагнула назад, отстраняясь, — но его неотрывный взгляд нёс в себе что-то неясное. Снова почувствовала его руки, сжимающие плечи, — и не поняла, когда начала падать. Вместе с ним и сквозь костёр, изображённый на сцене, — кажется, в саму бездну. Падший ангел вновь лишился крыльев, унося её в своё подземное поднебесье. В саму преисподнюю. — Я желала спасти Рауля — и я погубила его, и Эрик… Он… — Вы никогда не узнаете всех замыслов судьбы, — проговорил Жюль так, будто он сам их знал или хотя бы предполагал. — Я… Если я пытаюсь предотвратить неизбежность, то… Иссиня-чёрные полутени не позволяли ей дышать надеждой, опровергающей её слова. Проводник молчал, не соглашаясь, но и не отрицая. Казалось, неизбежность таилась в каждом ночном аккорде. — Зачем ты похитил меня? — прошептала она, стоило им оказаться в его доме. Она уже не могла нежно улыбаться ему — не теперь, когда Эрик в чёрной маске и чёрном же одеянии действительно походил на самого дьявола, когда в его глазах полыхала полубезумная решительность, а алый бархат, скрывающий её копию в подвенечном платье, был отдёрнут, как и в ту приснопамятную ночь. — Аминта испытывала истинную страсть и была готова следовать за Дон Жуаном, куда бы он её ни повёл, — ответил твёрдый, околдовывающий разум и сердце голос. — Несомненно, Кристина — искусная актриса, — добавил Призрак, медленно приближаясь к неживой кукле. — Но её игра — аллюзия реальности. — Зачем ты похитил меня? — повторила, не следя за его действиями, не поднимая глаз. — Триумф Дон Жуана состоится, — Кристина вздрогнула, когда ощутила, как горячие пальцы коснулись её волос, надевая фату. — Судьба навечно приковала вас ко мне, — пропел бархатный голос, и его сила казалась неудержимой, летящей в недостижимое, безграничное пространство. Она была бы счастлива стать его благоверной, если бы всё было не так, если бы всё было иначе… Коснулась невесомой фаты и сняла её, так не подходящую сценическому костюму. — Ты делаешь мне предложение? — спросила с лёгкой усмешкой, но тем не менее серьёзно, напрочь забывая о неуместном, нелепом «вы». — Ты обручена со мной, — прошипел Призрак, едва ли не срывая платье с куклы и протягивая его Кристине, которая снова вздрогнула, услышав слишком знакомые слова. — Ты клялась Ангелу Музыки в вечной верности, — белоснежная ткань была брошена ей в руки. — И теперь этот час настал, Кристина, и нет пути назад. — Я клялась Ангелу Музыки, — пальцы сжали предназначенное ей платье, почти разрывая его. Она ждала совсем другого. Она ждала ещё не произнесённых слов любви, истинной любви, — но не тех, которые говорили о том, что она безраздельно принадлежит ему. — Ты лгал мне, а я… Я верила тебе, я отдавала тебе душу, — прозвучавшее однажды причудливо повторилось. Кристина мечтала стать его любимой — но только совсем не так… — О да, твоя душа была отдана одному мне, — Эрик рассмеялся, но этот смех, отражаясь от каменных сводов, прозвучал зловеще. — И тогда, когда, покинув подземелья, ты пожелала забыть о своём учителе, и тогда, когда бежала на крышу с мальчишкой, боясь огненных глаз смерти! Когда говорила о своей душе, которая уже полюбила… Ты могла обмануть этим виконта, но не меня. Ты не могла любить никого — или, конечно, никого, кроме него самого, — Кристина попыталась что-то сказать, но Призрак жестом остановил её. — Может быть, твоя душа была отдана отвергнутому Ангелу, когда ты предавалась веселью на маскараде, когда наслаждалась обществом виконта, когда стремилась уйти с ним прочь из зеркальной комнаты, зная, что я никогда, никогда не причиню тебе вреда? Когда безутешно рыдала над ним на кладбище? — Как ты можешь говорить об этом? — воскликнула Кристина, выпуская платье из рук. — Это ты убил Буке, и я не могла не испугаться убийцы! Ты убил Рауля, — проговорила намного тише, — и, конечно, он был дорог мне. Слышишь, он был мне дорог! Я должна была броситься в объятия к тебе, выдавшему себя за дух отца? К тебе, убившему моего единственного друга? — Мальчишка погиб на дуэли, — отрезал Призрак стальным голосом. — Верно, я убийца, но ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что я раскаиваюсь или хоть сколько-то сожалею о совершённом. Я обречён проливать кровь, потому что весь мир ненавидел и ненавидит меня! — речь обратилась неистовым криком. — Я ангел, низвергнутый в ад из-за лица, снискавшего страх и отвращение даже матери, — последние слова, не в пример иным, прозвучали совсем тихо. «Поклянитесь хранить тайну… Тайну об ангеле в аду…» Кристина закусила губу, не в силах удержать слёз. Воспоминания нахлынули слишком неожиданно, слишком пронзительно… — Я неразрывно связан со смертью, я сам едва ли не мёртв, но твоя судьба уже предопределена. Перед тобой — сама вечность здесь, — он поднял фату и снова надел её на голову Кристины, а затем поднял её лицо за подбородок. Она робко улыбнулась, безмолвно моля небеса о том, чтобы он сказал ей… Чтобы убедил, что любит, что дышит ею, что… — Судьба навечно приковала вас ко мне, — удивительный голос запел вновь, и она, практически заворожённая, вздрогнув, отпрянула. Всё должно было быть иначе… — Я не понимаю, почему… Я должна была остаться, Жюль, слышите? — Кристина вновь заплакала, и небеса как будто плакали вместе с ней. — Я ведь любила… Я люблю Эрика, и я осталась с ним даже тогда, когда он не осознавал, что я рядом, когда и был, и не был рядом со мной! — она говорила о той реальности, когда разум обессиленного маэстро непоколебимо считал её мёртвой — мёртвой по его вине, тогда как она всё же выжила. — Но вы стали его женой, Кристин, — ответил ей проводник, прислонившись к стволу одного из деревьев. Гроза уходила, как когда-нибудь рассеивается всякая тьма, сошедшая на землю. — Вы не покинули Эрика сразу же… — Он не отпустил бы меня тогда, — прошептала она, закрыв глаза. — Он так и не поверил мне, — проговорила спустя мгновение, — что я люблю его по-настоящему. Говорил, что монстра невозможно любить, что такой, как он, не способен вызывать никаких чувств, кроме страха, отвращения и жалости… Он считал себя мертвецом в склепе подземелий — и в то же время оставался Призраком, Чёрным Ангелом… Он не был счастлив, понимаете? Он был несчастен, потому что знал, что причиняет мне боль, что принудил меня стать его женой, что… Я любила его — но Эрик страдал, потому что не мог видеть этой любви. — Вы не вправе изменять уже случившееся и влиять на него, Кристин. Может быть, теперь, в эту минуту, вы поступили бы иначе — но та, которая предстала в ваших воспоминаниях, — это вы сами, — заключил Жюль, поднимаясь и подавая руку. — Дождь окончился, и земля, насытившись небесной влагой, скоро проснётся. — Пора? — спросила Кристина, опуская глаза на золотую цепочку на запястье. — Только если вы сами решите. Ваше право — остаться. Она сама… решит?.. Тьма. Вечная ночь. Кольцо. Обыкновенное золотое, обвивающее палец тонким янтарным ободком. Едва ли не — необъяснимо — ненавистная фата, пустой взгляд манекена-куклы, подвенечное платье, сокрытые — удивительно — бархатными занавесями зеркала. Чёрная, будто беззвёздная ночь, маска. Клятва. Предназначение. Неизбежность. Судьба. Подземелья. Дни. Органная музыка, чем-то подобная «Дон Жуану Торжествующему»: совершенно иная, отличная от классической, громоподобная, огненнокрылая, низвергающая в бездну и возносящая до небес. Каскады пассажей, мириады аккордов, гроза, пламенная круговерть, невыносимая боль, агония, нечеловеческий рёв — безумие. Испещрённые неразборчивыми кровавого оттенка нотами листы. Ночь. Несогласие, непонимание, неверие. Невозможность земной, неплатонической любви к изувеченному гению. Муза. Ангел. Жена. Ещё не открытое лицо. Холодный белый фарфор. Попытка. Ярость. Гнев. Обещание — больше никогда. Сострадание. Ангел в аду. Музыка. Неизменность существования. Музыка. Взгляд. Улыбка. Прикосновение. Попытка обрести. Серая сталь в глазах. Холод. Поклонение. Муза. Её улыбка. Светлый ангел. Новые, неведомые доселе аккорды. Нежность. Поцелуй. Крупная дрожь. Удивление. Непонимание. Неверие. Убеждённость: невозможность земной, неплатонической любви к изувеченному гению. Замкнутый круг. Музыка. Ночь. Бессонная полночь. Зажжённая свеча. Шаг. Ещё. Ещё шаг. Орган. Красная ткань, скрывающая пустую, безжизненную куклу. Озеро. Величественность. Незыблемость. Чернеющие безлунием воды. Прикосновение к вечности. Восхищение. Лодка. Мгновения. Глубина. Лёгкие и трепетные, как крылья бабочки, волны. Неугаданная опасность. Неожиданно сильная хватка. Костлявая рука. Вскрик. Падение. Ловушка. Попытка удержаться. Страх. Борьба. Спасение. Согревающий плащ. Усталость. Сон. Пустота. Его внезапное исчезновение. Поиск. Возвращение. Чёрный плащ и белая полумаска. Как будто какая-то верёвка в руке. Вопрос. Молчание. Попытка узнать. Занавешенное тканью зеркало. Проход. Неосторожный прохожий, случайно проникнувший внутрь. Но, может, неслучайный, имеющий целью найти Призрака? Неподвижность. Мрак. Безжизненность. Убийство. Мысли. Неспособность забыть. Мысли. Попытка поговорить. Узнать. Ярость. Крик. Отчаяние. Обречённый проливать кровь. Слёзы. Её слёзы безысходности. Отшатнуться. Оттолкнуть. Кричать. Одним движением сорвать — обнажая отравленную плоть, призывая смотреть. Обезуметь. Схватить за запястья, причиняя боль. Призывая дотронуться до второй, намертво приклеенной маски чудовища и сорвать, содрать ненавистную плоть. Вздрогнуть — не от ужаса, не от страха — от его оглушающих слов. Обвинение во лжи. Убеждённость: невозможность чувств, отличных от ненависти. Попытка поговорить. Безуспешность. Замкнутый круг. Его ложь, её ложь. Воспоминания. Буке. Дуэль. Убийство Рауля. Тысячи зеркал. Затянутая петля. Пьянджи. Точка невозврата. Похищение. Падение в бездну. Уготованная судьба. Полночное озеро. Едва не сомкнувшиеся над головой воды. Занавешенное зеркало. Умерщвлённый неизвестный. Нечеловеческий рёв органа. Мертвец. Ангел в аду. Ненавистное бессилие. Её бессилие. Его неверие. Названая сестра Мэг. Нехорошая компания. Вино. Веселье. Развлечения. Совсем не подобный оперному балету танец в совсем отличном от театра заведении. Вино. Смех. Беззаботность. Иная — порочная — красота. Едва ли не распущенность. Мадам Жири. Постоянное отсутствие дочери — вопреки строгости. Почти бессилие. Тяжёлая болезнь. Несчастье. Её, его, их всех — вопреки её стараниям. Вопреки её вере и надежде. Вопреки любви. Усталость. Безысходность. Нескончаемый, сотканный из тьмы лабиринт, выхода из которого не существует. Непонимание. Ярость. Абсурдные, бесцельные ссоры. Бессмысленность поиска светлого чувства в беспросветной тьме. Его, её — но не их — любовь. Слишком много незабвенной памяти, стоящей между ними. Не позволяющей отринуть совершённое, теряя себя самих. Вопреки любви. Может быть, она вернётся… Когда-нибудь. Не теперь. — Пора! — воскликнула Кристина, касаясь алеющей и предпоследней бусины. Вздымающая бестелесные крылья заря казалась огненной, и, оглянувшись, она увидела, что нормандская зелень, одинокое оливковое дерево, небесные зеркала — всё растворилось и исчезло, будто являлось только иллюзией.