А в общем, надо просто помнить долг От первого мгновенья до последнего. Р. Рождественский
Тишина. Всепоглощающая, овеянная непрозрачным туманом бесплотная тишина — и пробуждение, вызванное шёпотом несуществующего ветра. Подняться, оглядеться — и почувствовать неясную тревогу, неразгаданное предзнаменование… Пепельно-серые стены, высокий потолок, вычерченные солнцем сквозь оконную призму узоры… В стекле — её, Кристины, отражение? Нет, мираж… Лишь ядовито-жёлтые соцветия лучей, лишь лазоревые прямоугольники неба, лишь призрачная пустота, лишь гонимая ветром тишина. Вскрикнуть, отодвинувшись. Вчера, кажется, была гроза — раскалённая, огненнокрылая гроза, разрезающая безлуние, — но теперь расплавленное солнце и льдисто-голубые облака. Безмолвие. Вчера буря — но теперь как будто затишье. Как будто покой. И бесконечная, ступенчатая дорога к небесам в окне… — Утро, Кристин, — Жюль словно бы материализовался ниоткуда, но она ждала его и потому не вздрогнула в удивлении. Медленно, почти рассеянно кивнуть — и отойти от позолоченного солнцем стекла. — Я ждала вас, — проговорить и плотнее укутаться в лунного оттенка шаль. Удивительно: в прошлую реальность коварный ветер унёс её в никуда, а сейчас она здесь, рядом. — Я… Прошу вас, — взглянуть на единственную пламенеющую на желтизне ажурных звеньев цепочки бусину-вишню. — Я обещала спасти его, но… — Но? — переспросил проводник, откидываясь в кресле. — Вы знаете… Скажите мне, Жюль, — наконец вымолвила Кристина, теребя в руках невесомую ткань. — Я молю, скажите: всё было не напрасно? — запястий коснулось золото лучей. — Я смогла… сумела… Нет, не говорите! — вдруг воскликнула, резко поднимаясь. — Я… не понимаю, мне тревожно, Жюль, и это… это солнце — оно как будто чужое… Чужое солнце, Жюль, понимаете? Я боюсь вспоминать, боюсь видеть… Но я должна… — Должны, — бездумно повторил мужчина. — Но вы можете сказать мне теперь, — повторила она, коснувшись руки спутника. — Ведь вам ничего не стоит… — Неужели вы предпочтёте мой немногословный рассказ живым страницам памяти? — спросил Жюль, устремляя на неё сгустки синего пламени, заключённые в глазах. — Вам стоит лишь шагнуть — шагнуть внутрь, — и вы вспомните, да и не мне говорить вам об этом. — Я… — она вздохнула и затем в отчаянии покачала головой. — Нет, Жюль, не заставляйте меня, — отшатнулась от бронзового луча, проникшего сквозь стеклянную преграду, — я не могу, я… — на её глаза отчего-то навернулись слёзы. — Я обещала, я клялась Эрику спасти его… нас обоих, но шансов остаётся всё меньше… Я слишком боюсь не успеть, понимаете? — по щеке скатилась крохотная слезинка. — Я… Когда я была с ним, в подземелье, когда не сорвала маску, я едва успела сказать ему пару слов… Всё закончилось слишком быстро, и я впервые почувствовала это — как что-то невообразимо сильное вырывает меня из мира, в котором я нахожусь, и погружает в темноту, во мрак, в небытие… Я едва смогла наглядеться на него, запомнить, я… мне кажется, он не увидел моей улыбки, не услышал моих слов — не успел… Вы понимаете? Я… Это было не в моей власти. — Но время не подвластно никому, — ответил Жюль, — и вы это прекрасно знаете. — Знаю… — Кристина прижала руки к груди. — Я знаю!.. Этот шанс, который был послан мне небом, — я должна была его использовать — но теперь… — Ещё ничего не кончено, — печально проговорил проводник, вглядываясь в белоснежные каскады облаков. — Я знаю, — она поднялась и вдруг обессиленно опустилась на колени. — Я верю. Просто… — ещё одна слезинка прочертила на щеке едва заметную дорожку. — Я прошу вас, Жюль, — прошептала, едва ли не задыхаясь, — это выше моих сил, это… Если я не сумела… Я не могу пережить это, вспоминая, — бессильная, но не сломленная, отвергнутая судьбой, но не поверженная, Кристина действительно походила на небесного ангела. Глаза призывали тонуть в их глубине, на дне которой затаилась невыносимая боль, и мужчина поднялся из кресла и опустился рядом с ней, бережно беря её дрожащие руки в свои. — Вы знаете, — произнёс не громче, чем она, — я желал властвовать над временем… Не глупо ли, правда? Ещё тогда, когда потерял её, — его взгляд устремился прочь, — я хотел подчинить себе время, вернуться назад и… Я посчитал междумирье даром. Великим даром — ведь я мог возвращаться назад… Я был связан, Кристина, — он грустно рассмеялся, и она подняла на него блестящие от слёз глаза. — Я мог лишь проводить… Проводить кого-то — но я сам возвращался назад, оставаясь незримым. Ведь вы не видели меня, когда были там, с… с Эриком? — Нет, — она растерянно покачала головой. — Вы были там? — Не совсем, но… Да, по сути, я возвращался вместе с вами. Я возвращался с ними всеми, и я верил, что смогу найти её, что… — Но вы не нашли? — прошептала. — Я… Мог бы найти, наверное, но… Это неважно, Кристин. Не теперь, — быстро ответил, почему-то вздрагивая и обращая взгляд на ту, которая сидела рядом, не вырывая рук. Не чувствуя ничего, кроме необъяснимой и необъятной тревоги. — Я впервые нашёл ту, кто так похожа на неё. Похожа… — Жюль, я… — Нет, нет, Кристин, я расскажу вам, — прервал, не дав договорить. — Вы не в Париже. Ослепительно, до боли в глазах, сверкнуло солнце. — Снова? — глаза наполнились слезами потухшей надежды. — Почему? — беззвучно прошелестели губы. — Вы в предместье… Это не столь важно. Вас иногда навещают мадам Жири и Маргарэт, — произнёс с отстранённым выражением. — Маргарэт Жири стала великой балериной, — Кристина вздрогнула, но сумела найти силы для лёгкой, призрачной улыбки. — Ведущей танцовщицей в Опере Гарнье, снискавшей восхищение высшего общества. — Она мечтала об этом, — подтвердила Кристина. — А что… Что Рауль? — обоим показалось, что течением разговора они избегают главного, но лишь это было их выходом и спасением. — Граф де Шаньи, — утвердительно кивнул проводник, — унаследовавший титул от внезапно скончавшегося отца. Значительно улучшил благосостояние, прославляя имя рода в память о родителе, но так и не нашёл ту единственную, которая разделила бы каждое мгновение его жизни, — Кристина непроизвольно сжалась, опуская глаза и уже догадываясь о последующих словах Жюля. — Он всё ещё любит вас, Кристин. Эта первая, ещё детская любовь в совокупности с вашей встречей в Париже оказалась настолько сильной, что он не сумел забыть её. Но я хочу вам сказать, Кристина, что граф де Шаньи — очень благородный человек. И… Если вы только позовёте его, если только пожелаете быть рядом — он откликнется, он сразу придёт к вам. — Да, я… я верю. Значит, всё… Всё хорошо? — обращённые к мужчине глаза совершенно не подтверждали заведомо обманный вопрос. Надежда осталась лишь на дне карих океанов — как будто ящик Пандоры, несмотря на её старания, всё-таки открылся. Кристина всхлипнула, опустив голову на руки, и ядовитое золото солнца предсказало ответ. Безжалостное расколовшееся небо не оставляло сил верить. Тишина стала оглушительной, и — какая ирония — если бушующая гроза пророчила несчастливую неизвестность, то небесные умиротворённость и покой — бессилие и обречённость. И именно обречённость, а не кроваво-алое зарево молнии, не оставляла надежды. — Всё… хорошо, — ей хотелось кричать в ответ на его ложь, но её голос как будто сорвался, исчезая вовсе. — Скажите мне… Эрик?.. — только и сумела произнести заветное имя. Кристально-пламенный свет коснулся её плеч и опущенной головы. Ей хотелось кричать: за что, за что он не заслужил быть любимым и сознавать это? Неужели его прегрешения превосходили право, данное каждому жителю планеты? Жюль говорил — и Кристина, не умея иначе, вспоминала, проваливаясь в глубины сознания и заново проживая каждое своё мгновение.***
Что он мог поведать ей, чтобы успокоить мечущуюся, страдающую душу? Что она по-прежнему ждала ангела в часовне и тот, к которому взывали её наполненные осенней бронзой солнца глаза, приходил к ней? Что наречённый небесным созданием ещё долго не решался выйти к юной певице вновь, как бы сильно она ни звала, что боялся увидеть в её взгляде неизбежный страх и что только позже, перед самой премьерой «Il Muto», всё же предстал перед ней, протягивая алую, как закатное марево, розу и приглашая следовать за собой? Что она вновь поддалась чарам ночной музыки, кружась в ней бестелесной бабочкой, что на следующий день не могла забыть, как грозный Призрак, будто бы испугавшись, отшатнулся, когда её губы, улыбаясь и шепча что-то бессвязно-нежное, словно невзначай, мимолётом коснулись его губ? Что, переполненная счастьем, она не обращала внимания ни на бесцельные попытки заговорить виконта де Шаньи, ни на торжественное возвращение в оперу Карлотты, ни на изрядно напившегося рабочего, охваченного навязчивой идеей поймать Призрака Оперы? Что — всё-таки — было и кваканье синьоры Джудичелли, и убийство, и объявшие публику волнения? Кристина Даае ни на мгновение не испугалась, когда, едва объявили перерыв, вместо пути на крышу с давним другом избрала иной, ведущий в её всё ещё утопающую в цветах гримёрную, когда прижалась щекой к ледяному зеркалу и попросила незримого учителя о поддержке и защите — словно не зная, что именно он умертвил Джозефа Буке. Она молилась Богу, мысленно прося душе убитого покоя, и знала, что оба они — и Бог, в которого ей, будучи семнадцатилетней, приходилось верить с новой силой, и Ангел — слышат её. Как будто спохватившись, ринулась прочь, на сцену, — и уже через миг играла графиню, и пышное розовое платье уже сияло на ней глубоким, но ярким до приторности оттенком. Она совершенно не сомневалась, спускаясь в подземелья одна: ей казалось, будто она проделывала этот трудный, извилистый путь по меньшей мере сотню раз. Эрик не ждал её, одетый в тяжёлый чёрный плащ, но она буквально появилась из воздуха, выплывая на лодке и окликая его, наблюдая, как медленно поднимается железная решётка. Она знала, что этот день выдался трудным для них обоих, и поэтому лишь улыбнулась невысказанному удивлению, отвечая, что ей нужно было увидеть её Ангела.***
Она едва дождалась маскарада, на котором предстала эфемерной, трепетной принцессой — а может быть, феей, невесомой, волшебной и прекрасной. Она отвергла приглашение Рауля на танец, как отвергала все его записки с просьбой о встрече, пышные букеты белых лилий, любимый ею шоколад и долгие печальные взгляды голубых с оттенком пепельно-серого глаз. Она совсем не танцевала, пока торжество не угасло, сменяясь появлением устрашающей и величественной Красной Смерти. Их танец являл собой что-то неистовое, совершенно непостижимое для человеческого разума. Огненная феерия, венец искусства и страсти, он окрылял обоих, низвергая в бесконечную бездну и снова возвращая к небесам. Каждое движение, отточенное и филигранное, превращалось в раскалённый язык пламени, в искру, вспыхивающую рубиново-алым буйством… Он не являлся мертвецом, она не играла в безропотную нежность; оба они были охвачены самой страстью, и, казалось, замирали на краю пропасти. Глаза в глаза, неотрывно, грациозно, безудержно, осторожно, безумно, блаженно, порочно, прекрасно… Последний шаг — и оба падают в никуда, скрываясь за огромным шлейфом истинного огня. Наверное, именно это мгновение ознаменовалось их первым настоящим поцелуем. Среди зеркального многоголосья, не видя бесчисленных отражений, — приблизиться, прильнуть, прикоснуться… Дыхание — одно на двоих. Страх и сомнения растворились, исчезли, будто и не было их вовсе. За шёлковой завесой темноты — единение и единство. Всё иное казалось лишь дымом, но исступлённое, острое, словно лезвие ножа, чувство разгоралось и становилось нетленным.***
К спокойствию и размеренности Опера возвращалась медленно. Бал-маскарад завершился, но слухи о связи Кристины Даае с Призраком Оперы, родившись в праздничную ночь, лишь окрепли, подтверждаясь письмами того, кто именовал себя истинным хозяином театра. Директора не имели другого выхода, кроме как отдать певице партию Рахиль в «Иудейке»: после омрачённой убийством премьеры Карлотта Джудичелли, угнетённая провалом, таким инородным и мучительным для её самолюбия, появилась в театре лишь однажды, заявляя о своём вынужденном отпуске. Может быть, примадонна оперной сцены понимала, что, объявив о своём уходе, будет вынуждена уйти навсегда. Директора же не могли не бояться покровителя мадемуазель Даае после его недавних действий, и, памятуя о её триумфе в роли Маргариты, утвердили её на главную женскую роль предстоящей оперы. Письмо, написанное кроваво-красными чернилами, стало венчающим их решение штрихом. Месье де Шаньи не оставлял попыток сблизиться с Крошкой Лотти и сразу же после бала говорил с балетмейстером и приёмной матерью Кристины мадам Жири, но та лишь молчаливо качала головой, утверждая, что ничего необычного или особенного не происходит. Один раз они столкнулись в тёмном коридоре, и виконту даже удалось поймать девушку за руку, но та не без усилий вырвалась и устремилась прочь; Раулю привиделось, что, достигая конца пути, она прошла через стену, ухватившись за чью-то неведомым образом появившуюся ладонь, — но, безусловно, всего лишь привиделось.***
Отправившись на могилу своего отца, Кристина как никогда чувствовала, что её Ангел Музыки рядом с ней. Проезжая пустынные, укрытые сизой мглой поля, она вглядывалась в незримую даль и шептала молитву, обращаясь не то к бледно-синим небесам, не то к своему собственному божеству. В её голове звенел его голос, и на губах расцветала лёгкая печальная улыбка, а в глазах горела неясная тревога. Её слёзы у склепа Густава Даае были совершенно искренними. Чёрное одеяние трепетало на ветру, заставляя её сжиматься от холода. Верно, отец всё же услышал её и заиграл ей на скрипке — сейчас Кристине хотелось думать только так. Он играл ей «Воскрешение Лазаря» — ту самую мелодию, которая была так любима ею, ту самую, которая рождалась ещё отцовским инструментом… И всё исчезало — пепельное небо, синий горизонт, кладбищенский гранитный лёд, безмолвные скульптуры ангелов, сложивших крылья… Она шла к нему — к своему отцу и Ангелу, — и двери уже распахнулись перед нею, и уже ничего не могло остановить её. Голос скрипки становился всё громче, шелест песни казался мягче ещё не взошедшего обманного зимнего солнца, и околдованная ступала, едва ли различая звук лошадиных копыт. Виконт, едва остановившись, нахмурился. Кристина шла на огненный свет, исходящий из недр склепа, а неземная музыка скрипки безраздельно овладевала ей. Его оклик утонул в звенящей и как будто божественной мелодии, и девушка совершила последний шаг, скрываясь за затворившимися дверьми. Чей-то голос всё ещё раздавался из самой глубины, и на мгновение Раулю де Шаньи подумалось, что это мог быть тот самый Ангел Музыки, о котором когда-то говорила Кристина и которым, похоже, она была так одержима сейчас. Скрипка замолкала, а Рауль всё стоял, не в силах пошевелиться, но с последним звуком он вдруг встрепенулся и направился к склепу. Двери поддались легко, но… Внутри царила совершеннейшая пустота.***
Антуанетта Жири по-прежнему молчала, когда виконт взывал к её благоразумию. Он требовал объяснить, что происходит с Кристиной и кто обманывает её, — ведь иначе и быть не могло. Её вымышленный Ангел Музыки, таинственный Призрак Оперы, Красная Смерть, явившаяся на маскарад и принявшая её единственный танец, неведомый дух, одурманивший её на кладбище… Рауль не мог понять, почему она избегает его, почему не говорит ни слова — может ли быть, что она во власти опасного, если не безумного, человека? Куда она пропала, оставляя склеп пустым, и кому принадлежал этот голос? Куда исчезла во время маскарада? Куда шагнула в темноте коридора, обращаясь тенью? Чей голос звал её, запертую в собственной комнате, когда её триумфальная премьера едва завершилась? Кто властвовал над ней? Кристина всё чаще спускалась к Эрику, пусть он теперь всегда провожал её, не позволяя проделывать извилистый путь самой. После успешно встреченной публикой «Иудейки» должна была состояться не известная доселе, но уже тревожная и пугающая, под стать преподнёсшему либретто, постановка — «Дон Жуан Торжествующий». Ей казалось, что женская партия была написана специально для неё, и она не могла не отмечать, что никогда не сталкивалась ни с чем подобным. Она не олицетворяла чистоту и жертвенность; Аминта была пронизана страстностью и пламенела иной, порочной красотой. Но мадемуазель Даае в полной мере могла разделить её чувство.***
Рауль прибыл в оперу на рассвете, ведомый нехорошим предчувствием и твёрдо поклявшийся себе рассказать Кристине о своих чувствах и опасениях. Ступая по наитию, поднялся на крышу — совершенно случайно — и, поскольку ещё ни разу не бывал в этом уголке Оперы, осторожно осмотрелся, шагая в открытую кем-то дверь. Он был печален — и это место как никакое другое подходило грусти и одиночеству. Но что это? Неясный неподвижный силуэт, разрезающий порывы ветра… — Кристин?! — воскликнул, когда фигура, обернувшись, обратилась той, которую он так желал встретить. — Что ты здесь делаешь? — проговорил, неотрывно глядя на встревоженную девушку с широко распахнутыми глазами и растрепавшимися завитками волос. — Нет, не уходи! — почти прокричал, когда она двинулась к выходу. — Постой! Кристин, я… Я должен сказать тебе… — Уходите, Рауль, — прошептала, опуская взгляд. — Оставьте меня, прошу, я… — Я не напрасно встретил тебя, — виконт покачал головой, игнорируя нелепое, призванное отдалить его «вы». — Кристин, я не знаю, что происходит, но я боюсь за тебя, потому что… — Нет, Рауль, — она закусила губу, — не нужно… — Я люблю тебя, — всё-таки произнёс, подходя ближе и пытаясь взять за руку, но Кристина отшатнулась. — Тебе грозит опасность, ты… Вспомни маскарад, Кристина! Тот… Тот человек в маске в виде черепа — верно, он преступник, он… — Уйдите прочь! — воскликнула и оттолкнула его, устремляясь к выходу. Виконт догнал её и успел схватить за запястье, прежде чем она скрылась за дверьми. — Ты нужна мне, Кристин, — в его голосе слышалась нежность, но глубокий голубой взгляд был наполнен решимостью. — Ты обманута, ты подчинена неведомым чарам, но ты можешь прийти ко мне и рассказать мне… — Оставьте меня, Рауль, — негромко, но отчётливо повторила, вырывая руку. — Оставьте…***
Уже спустя мгновение Кристина ждала учителя, перебирая лепестки его последней, ещё не увядшей розы. Зеркало растворилось перед облачённым в чёрное силуэтом. Кристина улыбнулась, оставляя розу, поднимаясь и преодолевая расстояние между собой и маэстро. Руки обняли за шею, медовое солнце встретилось с туманной рощей, и, чувствуя, как Эрик всё ещё несмело отвечает на её объятие, она потянулась к нему всей душой, всей собою и наконец поцеловала. — Ангел… — прошептала, отстранившись и замечая в его глазах какую-то необъяснимую тревогу. Протянула руку и коснулась его щеки, именно в это мгновение испытывая потребность унять всю его боль, разделить каждое несчастие. Ей казалось, будто она в каком-то тающем с зарёй полусне. Она знала, что Эрик любит её, и она… Ведь она сама говорила ему о любви — или они оба не нуждались в словах? И неужели это имело значение теперь, когда она больше всего на свете хотела вверить ему себя, когда хотела, чтобы он верил ей, чтобы последняя тайна между ними рухнула, чтобы в её руинах возрос недостижимый цветок счастья?.. Она улыбалась и знала, что её Ангел понимал каждую её мысль. Невесомое касание, открытый взгляд, улыбка, расцветшая на губах… Всё случилось слишком неожиданно, и злосчастный вскрик не сумел удержаться на её устах. Сорвать — и замереть, желая наглядеться, запомнить каждое увечье, чтобы, закрыв глаза от подступающих слёз — счастливых слёз, — каждое поцеловать. Желая сделать шаг, чтобы прильнуть, прикоснуться, прижаться… Желая любить — и любя, и в этот миг — особенно сильно, особенно по-настоящему. Желая любить… И всё-таки что-то неизменно, как ни стараешься не допустить или избежать. И вскрик, прозвучавший единственно оттого, что Эрик, обескураженный, только мгновение смотрел на неё рассредоточенно и растерянно, а затем с нечеловеческим криком оттолкнул её, прикрывая рукой обезображенную сторону лица. И падение куда-то вниз, на слишком твёрдую поверхность пола, и незабвенное «Будь проклята!», и грохот вдруг упавшей и расколовшейся вазы, и какие-то совсем бессвязные слова, из которых удавалось расслышать лишь о Пандоре и Далиле. Неужели… Неужели ящик всё-таки открылся? Эрик как будто задыхался, опираясь обеими руками о зеркальную раму, а Кристина сидела на полу и сжимала в руке белоснежную полумаску, не имея сил на большее, проклиная себя за то, что снова причинила ему страдания. Неужели любовь всегда обращалась болью? — Эрик, я… Простите меня… — Очевидно, слова мальчишки произвели на вас впечатление, и вы… — глухо проговорил Призрак, — вы, не желая быть обманутой, решили узнать, что скрывается под маской. Кристина вдруг зажмурила глаза, чувствуя, как по щеке скатывается слезинка. Эрик… Эрик был там… слышал? Но ведь она любит только его, он… Ведь он знает? Тот человек в маске в виде черепа — верно, он преступник… Тебе грозит опасность… Ты обманута, ты подчинена неведомым чарам… — Нет, Эрик, нет, я… Послушайте… Простите… — она ринулась к возлюбленному, но тот не позволил ей приблизиться, всё ещё прикрывая лицо рукой. Зеркало, едва закрывшись, вновь отъехало в сторону. — Эрик… Ангел… — слов не хватало, а один лишь взгляд не мог выразить всего, что творилось у неё в душе. — Эрик, ваше лицо… — Маска, — перебил Эрик, тяжело дыша. Кристина, не сразу поняв, нахмурилась. — Отдай. Мне. Маску, — произнёс чуть громче, отрезая каждое слово. Она медленно, как будто во сне, протянула ему полумаску. — Ангел, — позвала и почти схватила его за руку, когда между ними появилась забытая зеркальная гладь. — Ангел… Эрик! Обессиленно прислонилась к зеркалу, больше не сдерживая слёз. Тишина плакала вместе с ней.***
Виконт де Шаньи не оставил попыток узнать о Кристине и о том, что с ней происходит, у её приёмной матери. Пришёл снова и заверил мадам Жири в своей любви к её дочери, а Антуанетта… Почти достичь комнаты, но, услышав неясный звук, замереть, подойти ближе и приложить ухо к двери. Чей-то голос… Эрик?! Но что проис… Её, Кристины, вскрик и как будто падение… — Будь проклята! Её сбившееся дыхание, какой-то грохот и звон, его неразборчивый крик… — Будь проклята! Вздрогнуть, выдохнуть, отшатнуться. …Антуанетта рассказала ему всё.***
Ещё мгновение — и воспоминания закружились всё быстрее, не оставляя и секунды, чтобы понять и почувствовать. Мгновениям памяти словно бы не было конца. Ей казалось, будто она безумна. Премьера. Огонь. Аминта. Исчерна-алые тени в тяжёлом золотом пламени. Ещё миг — и Он и Она начнут греховный танец вожделения, и ничто не остановит соединённых музыкой и страстью. Вооружённые жандармы, скрывшиеся в глубине лож, не будут замечены ею; лишь один взгляд на Дон Жуана — и её внутренний огонь разгорится, сжигая всё вокруг. Мысль о Пьянджи промелькнёт, заставив нахмуриться: ей не удалось избежать убийства, не удалось не допустить ещё одного его прегрешения — но неужели сама она праведница, неужели её душа невинна и безгрешна? Рауль будет смотреть слишком внимательно, как будто увидит что-то большее, чем искушение крестьянки Аминты, как будто догадается о том, кто перед ним. В оттенённых горечью синих глазах засветится отчаянная решимость. Давно пройденная, их точка невозврата вспыхнет вновь и вновь исчезнет, растворяясь в обманном, иллюзорном танце. Последний рубеж будет пройден — и дорога назад будет сожжена, обращаясь пеплом. Ступить на самый верх, пропевая финальные строки арии, и вдруг в одночасье приблизиться, прильнуть, прижаться, оставляя игру, давно превратившуюся в реальность. Растаять в крепких руках, чувствуя единственно правильное, преодолевшее каждую из преград, — истинную страсть и любовь. И пусть все маски, все обличия падут перед этой невероятной силой! Она должна, должна сказать ему, что любит, и она скажет, непременно, только сумеет унять сердцебиение, замерев в его объятиях. Она пересекла черту и уже не обернётся назад. Но их непроизнесённые слова, их дыхание, их чувственный огонь, объявший двоих, говорили о любви лучше любых фраз. Может быть, именно поэтому виконт медленно обернулся и как будто что-то проговорил незримому собеседнику, а затем повернулся обратно, вновь вглядываясь в два сплетённых в неделимое одно силуэта. Ей показалось, словно весь зал вздрогнул, словно там, внизу происходило какое-то движение… Эрик зашептал ей на ухо ласкающие душу слова — слова ещё не высказанной любви, слова вины и раскаяния, слова всепоглощающей нежности — и она открыла глаза и едва не закричала от страха: публика шумела, многие поднимались со своих мест, а на них обоих, кроме тысячи взглядов, были направлены не единицы — десятки оружий. Рауль де Шаньи выглядел уверенным, но слишком встревоженным, как будто принятое решение отняло его последние силы; перед глазами Кристины сменялись мириады пустых лиц, сердце грозилось вырваться из груди, голову сжало раскалёнными тисками мысли о том, что может произойти, — и только тихий голос всё говорил ей о любви, будто бы и не было их ролей, не было оперы и жандармов, преследующих опасного преступника… Верно, ему казалось, что выстрели каждый — и ни один из них не сумеет причинить им никакого вреда. Хранимые истинной любовью неуязвимы. Кристина Даае повернулась к нему лицом, и на её губах расцвела искренняя и бесконечно тёплая улыбка. И она, и он, прощены, простили. Жандармы замерли, не то не получив команды стрелять, не то ожидая, когда актёры спустятся на сцену. Не то — когда они разомкнут объятия, когда она останется в безопасности… Она не знала, что им поручено: поймать? задержать? убить? Она не хотела верить в последнее. Не хотела верить, что они сумеют причинить Эрику боль. Уже теперь, оглядываясь назад, вспоминая, она понимала, что его — Рауля — искреннее стремление защитить и спасти её неизбежно — в любой из реальностей. Безумство, гибель или сокрытая за намертво надетой маской боль — как одна из граней любви. Где-то сгоревшей, где-то исступлённой, где-то ослеплённой — но любви. Её любили двое, и ни в одном из миров кто-то из двоих не мог бы её не любить. Может быть, теперь Рауль решился на этот непростой, в какой-то степени отчаянный шаг — объявить жандармам, что убийца на сцене, — совершенно не имея надежды? Ведь тогда, когда ей впервые было семнадцать, он знал, что она его любит, что мистерия, разгоревшаяся на сцене, могла быть лишь игрой? Может быть, потому что теперь он знал об Эрике и знал, что она, Кристина, верна ему, что никогда не заговорит с другом детства, если только не… Нежность куда-то растворилась, и теперь в глазах Призрака горел неистовый огонь. Всё больше парижан вздыхали и восклицали что-то, разрываясь между тем, чтобы покинуть театр, уходя от опасности, или же остаться. Кто-то отворачивался, кто-то, желая проявить смелость, смотрел прямо… Почти так, когда его лицо было обнажено. Почти. Вооружённые двинулись вперёд, приближаясь; в воздухе повисло весьма ощутимое, будто едкий дым среди владений морского бриза, напряжение. Кристина прикрыла глаза: достигнув пика, напряжение обратится роковым выстрелом — и всё будет кончено. Словно проследив за её мыслью, Эрик крепче сжал её руку — ведь не мог же он подумать, что она знала обо всём этом, что её предупредили, что она, однажды уже сорвавшая его маску, сорвёт её вновь? Не мог ведь? — и с силой притянул к себе, заставляя вскрикнуть от неожиданности. Рауль что-то воскликнул; жандармы, все, как один, совершили ещё несколько шагов, и громом среди относительного безмолвия раздался выстрел в воздух. И как будто само солнце взорвалось, как будто всё вокруг укрыла чернильная бездна… Эрик что-то прошипел, не выпуская играющую Аминту из крепкого кольца рук, и уже через мгновение она, словно в страшном сне, увидела, как нож молниеносно разрезает алый канат, как разверзается под ногами земля; уже теперь она могла предчувствовать неизбежное падение во тьму, предвидеть, как огромная, словно солнце, люстра, пронесётся над тысячами ничтожно незначительных перед нею самой людей, как вспыхнет безжалостный, жестокий пожар, умерщвляя храм искусства ядовитыми языками огня… Мог ли Призрак Оперы предвосхитить, что премьера его оперы превратится в операцию по его же поимке? Мог ли услышать хитроумный план виконта, мог ли, спрятавшись за одной из стен, узнать?.. Мог ли спланировать содеянное, почти нечаянным движением руки поджигая макет театра? Она не знала до сих пор. Они вновь пересекли свою точку невозврата.***
Золотые искры солнца касались её вздрагивающих плеч, а вязь небесной лазури дарила умиротворение — вот только ей нужен был непокой. Рассекающая небо молния, безлунное марево ночи, багровеющий закат — что угодно, только не безнадёжная вечность, от которой она бежала. Но… Бежала от пепельно-серого — и достигла кристально-ясного. Светлого. И что же отталкивало, что отторгало её? Что ещё мог сказать Жюль неспокойной, встревоженной душе, неустанно бьющемуся во имя другого сердцу? Что мог поведать той, которая опустила глаза, прячась от ослепительных нитей света? Может быть, что они с Эриком наконец достигли подземелий и что он, до боли сжимая её запястье, не проронил ни слова, пока они не оказались у дома на озере? Что она заговорила первой и что он прервал её, не позволяя сказать ни слова? Что его монолог о беспросветном отчаянии, о темнице, подобной аду, о извечной ненависти почти повторил предыдущий, не ускользающий из памяти? Что она едва ли не ненавидела себя за то, что сорвала-таки маску, что не сумела понять: Эрик ещё не готов, Эрик разглядит в её действиях лишь любопытство и предательство? Что теперь, задыхаясь от его боли, она нашла в себе силы приблизиться к изломленной фигуре и, не отводя наполненных слезами глаз, прошептать о своей вине и о своей любви? Что Эрик растерянно замер, не веря услышанному? Что оба в одночасье забыли о роковой премьере, о пожирающем Оперу огне, о его убийстве — совершенно обо всём, кроме этого невероятного момента? Верно, она всё ещё надеялась на чудо. На мгновение желанного счастья. Но ведь проводник мог рассказать ей о нём, о чуде, уже свершившемся? Безусловно. Ведь он мог рассказать о том, как грозный мужчина заплакал, прижавшись к её ногам и умоляя простить, как она, не удерживая слёз, плакала вместе с ним, как оба они — и она, и он — в это неудержимое мгновение чувствовали невероятное единение, невероятную силу объявшего обоих чувства… Как оба потянулись друг к другу и оба поцеловали — бережно, легко, как будто крыльями невесомой бабочки, и так сладко, как сладок поцелуй двоих влюблённых после их долгой разлуки. Жюль мог бы поведать, как визит виконта почти застал их врасплох, как Кристина, всё же восхищённая мужеством преодолевшего совсем не беспрепятственный путь, подняла широко распахнутые глаза на Эрика — и как он понял её: ведь им не нужно было слов. Как Призрак приблизился и, нажимая на рычаг, впустил юношу, как безмолвно отступил, позволяя Кристине обнять верного друга, полюбившего её невзаимной любовью. Как она зашептала Раулю о своей вине, как умоляла отпустить, как плакала, глядя в его блестящие голубые глаза. Как виконт криво усмехнулся, как сделал шаг назад, как она молчаливо благодарила его… Как ринулась в несмелые объятия Эрика, как закружилась, смеясь и крепко обнимая, как бережно коснулась маски, безмолвно прося разрешения, как чёрный бархат слетел прочь, как она приникла губами к каждому его увечью, к каждому шраму, как, любима, клялась в любви… Как наконец стала счастливой, даруя драгоценное счастье Ангелу и всему миру. Как неудержимое мгновение жизни соединило две бесконечно одинокие и бесконечно жаждущие единства души. Ведь Жюль мог, мог рассказать ей об этом — но только чуда не случилось. Был поцелуй, была клятва, были слёзы — и был Рауль, не умеющий понять и отпустить. Был Эрик, не способный не грозить виконту смертью. Были верёвки на решётке, была петля, были хрипы и ядовитые слова, была её несбывшаяся молитва… Была разъярённая толпа, преодолевающая подземные километры и жаждущая мести и возмездия — кары безумному убийце. Был револьвер — как будто выдернутый из её второй бусины-реальности. Был её вскрик — так поздней осенью кричат раненые птицы. Был выстрел, поражающий жестокой меткостью. Было ещё одно мгновение — мгновение его тихого «люблю». Мгновение его чистой любви, пронесённой сквозь каждую секунду жизни. Мгновение любви, хранимой до самого конца. Мгновение, которое вдруг стало последним. Она рыдала, и слёзы душили её. Может быть, ангелы оплакивали его вместе с ней — но ей казалось, что в это последнее мгновение рушились небеса. Отблески свечей на озёрной глади принимались ею за безжалостное солнце и обманное, бездушное васильковое небо. Никто, никто не мог понять её: разве кто-нибудь из людей знал, разве видел, как… Как умирает… ангел?