***
Коля сварил гречку и заправил её банкой тушёнки. Помыл полы в доме, принёс воды и дров. Когда ходил за дровами, к Дичку в угол не заглядывал, решил не тревожить его лишний раз. Интересно, он взял яйцо, чтобы съесть или чтобы высидеть? С него станется. Коля поставил у входа свой детский горшок — надо же куда-то справлять нужду, набрал охапку дров и вышел. После обеда отправился на холм к дяде Косте — отдать таблетки и договориться о рыбалке. Коля один раз съездил с ним на речку, но этого мало. Мать расстроится, если он вместо зарабатывания денег будет валандаться по двору. Дяди Кости в усадьбе не было, не вернулся ещё с рыбалки, но Серафима гостеприимно открыла калитку. Откуда у бабки ключ? Неужто выкрала у дяди Кости? — Николаша, — зашелестела бабка, — своди меня на болота, внучок. По первому снегу хочу погулять, может, это последний мой первый снег? Я б сама пошла, да сил нет. — Дядя Костя запрещает вам ходить в лес. — Запрещает, потому что боится, что я сбегу, но иногда он сам водит меня гулять. Он же добрый, мой бедный Костенька. За час-полтора можно обернуться. Бабка смотрела таким жалостливым взглядом, что Коля не смог ей отказать. Всего-то сводить бабку на прогулку по первому снежку. Серафима накинула вытертую доху, повязала пуховый платок и взяла Колю под руку. Она была маленькой, как десятилетний ребёнок. Они спустились под горку и прошли мимо Колиного дома. Сердце ёкнуло: где-то там, среди пахучих сосновых дров, лежит его лесное сокровище. Пушистое, горячее, сердитое. Интересно, он выпил яйцо? Пометил горшок? Коля представил, как Дичок добирается до горшка на трёх лапах, и хихикнул. Жаль, нельзя за ним подсмотреть. — А подружка-то у тебя есть, Николаша? — спросила бабка. — Или дружок? Смех застрял в горле. — Дружок? Я же не девушка, чтобы дружка заводить. — Когда я была молодая, я думала, что только девушки заводят дружков, а через сто лет поняла, что никакой разницы нет, все люди одинаковые, все одного хотят. — Чего? ― Ну чего? Своего человека, чтобы взять его за руку и пойти на край света, и ничего не бояться. ― А я не хочу на край света, мне и тут хорошо, — ответил Коля. Тут мама, Дичок и дом, где он родился. Тут лес с животными и река с рыбами. Он всех знает, его все знают. Куда идти? Зачем? Что там, на краю света, такого интересного? Большие города? Дома лучше. — Всякое может случиться, — сказала Серафима. — Поди разберись, где твой дом, — тут или в каком другом месте… Они зашли в лес по тропинке, пригибаясь от ветвей орешника. Везде бурлила жизнь: стучали дятлы, белки рыжими призраками скользили по стволам, в кустах можжевельника кто-то шумно дышал и трещал валежником. Невидимый зверь — может, кабан, а может, лось. На развилке у гигантского муравейника они свернули в чащу. Здесь по тропинке после снегопада никто ещё не проходил — ни человек, ни зверь. Они шли по белой целине, ведущей к Суомаа и Чужому озеру. У низкого озёрного берега булькало дремучее болото, и никто не знал, докуда оно простирается. Зимой болото вымерзало, но не до дна, и не равномерно. Кто-то из поселковых мальчишек хвастался, что знает брод, но каждый год тут исчезали люди, и Коля сюда не заглядывал. Благородных грибов нет, к озеру за рыбой не подобраться, а голубики и клюквы полно и в других местах. На краю болота росла высокая сосна с кроной, похожей на плоский зонтик. Серафима доковыляла до неё и села на переплетение корней. Коля опустился рядом, обняв себя за колени. — Вот тут я поймала зайчонка, когда мне было шестнадцать лет, — сказала Серафима. — Которого потом отпустили? — Да. Он был такой жирный и здоровый, как будто не с болота прискакал, а из райских кущей, нам в воскресной школе показывали картинки. А я несколько дней только водичку пила, еле ноги таскала. Нас двенадцать детей было, пятеро умерло от голода, мама тринадцатого родила… — Который помер в валенке? — Да не помер он, восемьдесят лет прожил, только маленький был, как карлик из цирка, и болел часто. — А-а… — Коля нащупал в кармане несколько семечек и встряхнул в ладони.— А зачем вы зайца отпустили, если такой голод был? Принесли бы домой и съели. Может, кто-нибудь не умер бы? — Ваня бы мой не умер. — А кто это? ― Старший сын отца. Когда отец женился на матери, у него было три сына от первой жены, которая от тифа померла. Мама приняла мальчиков и считала своими, а когда мы выросли, то Ваня влюбился в меня, а я влюбилась в него. Она сказала это так просто, словно говорила об обычном деле. Коля представил мальчика и девочку, родных по отцу, но от разных матерей. Спали вместе на полатях, делили хлеб, уток на пруд гоняли. А потом выросли и влюбились. — Он же наполовину ваш брат. — Так и что, разве нельзя любить брата? Говорю же, нет никакой разницы. Думаешь, мы с Ваней первые были? — она махнула рукой. — Да не первые, нам в воскресной школе Библию читали. Всегда так жили — и сейчас живут. Сзади по сосне царапнули когти, и Коля обернулся. Рыжая белка зависла на стволе хвостом вверх, вывернув любопытную мордочку. Коля протянул ладонь, белка схватила семечку и убежала под крону. Серафима права, в здешних лесах всегда жили как хотели. Никто никого не осуждал. Родные, двоюродные — в постель не лезли. Живут, и ладно. — И что, он умер от голода? — Да, отдавал мне свои кусочки, подкармливал меня, а сам всё угасал и угасал. А я пошла на болото за ягодами и сомлела под этой сосной. Сижу и думаю, вот и конец мой пришёл, а мне всего шестнадцать лет, только жить начала, а приходится умирать. Не хотелось умирать, страшно. Очнулась, а в руках у меня зайчонок — чистенький, беленький, как я поймала его — ума не приложу. — Зря вы зайца отпустили. Могли бы спасти своего Ваню. Серафима сморщилась, как от сильной боли: — Так я не отпустила, я обменяла его. Но это я потом поняла, когда в ум вошла да знающие люди подсказали. — Как обменяли? На что? — На жизнь свою, Николаша, но я же не знала, что мне надоест, откуда мне знать-то было в шестнадцать лет? Такого Коля ещё не слышал. — А у кого вы обменяли? — У-у, большущий такой, до самого неба, — бабка очертила руками гору, — глаза светятся, как лампочки, и земля под ним дрожит — планетянин. — А, понятно, — сказал Коля, — я так и думал, что инопланетянин. Бабка Серафима взяла его руку в скрюченные ладошки и забормотала: — Оставь меня здесь, Николаша! Не говори ничего Костеньке, пусть думает, что я сбежала. Сил больше нет, к Ване хочу, меня Ваня ждёт, мой единственный муж, как же ты на него похож… На Ваню? Правильно дядя Костя построил забор, Серафиму нельзя выпускать из дому, совсем двинулась. Коля обнял старушку: — Вы просились погулять — мы погуляли, пойдёмте домой, чаю попьём. У вас остался зефир в шоколаде? Серафима упёрлась кулаками ему в грудь: — Внучок, уважь старуху, убей меня! Ты можешь, я знаю! Он подхватил её на руки — лёгкая, как пушинка из немецкой перины, — и понёс из лесу. В кустах опять кто-то хрюкал, а над головой порхали невидимые птицы.***
Дядя Костя чистил рыбу во дворе. На оцинкованном столе лежали три лосося со вспоротыми брюхами. Из глубокой миски гроздьями свисала икра — влажная, алая, ещё в крови и плёнках. — Решил подняться по реке, а там лососи, — сказал дядя Костя, — стоят на гальке выше порогов. Я трёх самок взял на осеннюю мушку. Коля подошёл к столу, разглядывая ярко-розовую плоть. От неё шло свечение, как от зимнего закатного солнца. Рот наполнился слюной. — Икру продам, я уже договорился, а рыбу оставлю: всех денег не заработаешь. Бабку порадую. Держи, это тебе, — дядя Костя толкнул одну рыбу к Коле, и она скользнула по столу, как живая. Коля положил руку на холодный крапчатый бок: — Спасибо. Извините, что я… Я болел два дня, но теперь поправился. Возьмёте меня завтра на рыбалку? Дядя Костя поднял глаза, и его взгляд снова превратился в заячью лапку. Она мазнула по губам и подбородку, потом упала вдоль груди до колен. Коля переступил с ноги на ногу. — Всё, сезон закрыт. Завтра отвезу лодку в сарай и займусь охотой. Говорят, кабанов много, у них сейчас гон. Пойдёшь со мной на охоту? Будем мясо продавать, я тебя не обижу. — Да, конечно! Здорово! ― Кстати, я к твоей матери заходил, она видела, как ты бабку в лес повёл. Больше так не делай, ладно? Или спрашивай у меня разрешения. У неё совсем крыша поехала, в лесу ей хуже становится, несёт всякий бред. Он больше не пялился на Колю, а говорил серьёзным тоном. Вроде равнодушен к бабке, не сюсюкает с ней, а — заботится. Коля тоже ответил серьёзно: — Хорошо, больше не буду. — Ты лучше за матерью следи, она выглядит хуже Серафимы. Как бы не выкинула чего. У Коли привычно заныло сердце.***
Из головы и хвоста Коля сварил уху с молоком и картошкой. Все любят уху с молоком. Что делать с остальной рыбиной — пусть мать разбирается. Может, засолит или заморозит на Новый год. Он налил уху в мисочку и понёс в дровяник. Рядом с горшком лежала аккуратная какашка. Не в горшке, а рядом, словно Дичок нарочно тут её положил, — хотя если смог дохромать до двери, то мог и в горшок облегчиться. Злится, наверное. Но за что? Боясь разлить горячую уху, Коля медленно двинулся в угол и наступил на что-то хрусткое. Глянул, а на земле валяется битая скорлупа. Значит, сожрал яйцо, нагадил мимо туалета, а теперь лежит к нему спиной и даже не обернётся. Какой наглый! А он ему свежего супа притащил. Коля поставил миску на соседний чурбан и сказал с обидой: — Эй, Дичок, что плохого я тебе сделал? Я спас тебя от смерти и вылечил от гангрены, а ты ведёшь себя как неблагодарная тварь. А я ведь тоже человек, не хуже тебя… Дичок обернулся. Он что-то сделал со своей мордой: как-то убрал или зализал волосы. На носу и губах обнажился розовый подживший шрамик. Дичок стал похож на юношу с бородкой и косматыми бровями. Голубые глаза сверкали так гневно, что Коля отступил и прижался лопатками к стене. Не спровоцировать бы драку. Найдёныш окреп, отлежался и явно злился на своего спасителя. — Ты можешь нормально сказать, чего ты от меня хочешь? — спросил Коля. Дичок вытянул здоровую ногу, подцепил миску и подбросил к потолку. Суп выплеснулся на поленницу, на Колю упали кусочки моркови и картошки. Дичок отвернулся к стене.