Проблемы с законом

      Юра притих, но Отабек уверен, что совсем ненадолго — только до тех пор, пока до конца не заживут ребра. Он каждые несколько дней пишет смс, спрашивая о здоровье Плисецкого, и получает неизменный ответ: «Уже лучше, спасибо».       Тишина пустой квартиры выматывает похлеще усталости от работы. За окном творится что-то совсем неприятное — снег, перемешанный с дождём, лужи с хрустким льдом по утрам и промозглая серость. На мотоцикле ездить уже нельзя, и Отабек ходит теперь пешком, промерзая до самых костей — воздух влажный и колкий.       Забегает сестра, и, сетуя на его неспособность к самостоятельной жизни, готовит огромную кастрюлю супа (где только она её откопала вообще?) и котлеты. На четвертый день Отабек выбрасывает это все со спокойной душой — нужно было учесть, что он живет один, и много в принципе не ест. Хотя что-то домашнее кушать было приятнее, чем все те полуфабрикаты, которыми Алтын питается обычно.       Отабек подолгу не может уснуть на разложенном диване, даже несмотря на то, что специально тренируется в зале по два часа, приходя домой включает телевизор для фона и сидит, бездумно куря в открытое окно.       Пусто.       И одиноко.       Отабек немного злится на себя за свое почти подростковое поведение и лёгкую меланхолию, смотрит на Виктора исподлобья, когда тот, шутя, говорит, что Алтын усмирил-таки строптивого Юру.       Отабек не рассказывает про тот ночной звонок и про трещину в ребрах.       Без Юриного сарказма и наглой ухмылки в участке скучновато.       Мила, прислонившись к стене, смотрит на затянутое тяжелыми сизыми облаками небо тоскливо, устало. — Зима почти, — как-то грустно изрекает она, и Отабек только кивает.       Крупные хлопья снега тают, касаясь буроватой жижи на земле. Хочется уже какой-то определенности — надоело всем болтаться где-то посередине. Или осень, или зима. Или метафорическая спокойная радость солнечных дней, или гроза, разрывающая небеса будней. Или Юра берётся за голову и начинает учиться, исправляясь перед взрослой жизнью, или он опять стабильно раз в неделю сидит в участке.       Но это Отабек выговаривать никому не собирается.       Пока Отабек идет от участка до дома под оранжевым светом уличных фонарей, пальцы так и сжимаются в желании достать телефон и написать Плисецкому. Это Алтын даже не хочет анализировать — и так слишком все странно, куда уж ещё страннее все делать?       Отабек приходит домой и подолгу смотрит в белый потолок, слушая оглушающую, пожирающую изнутри и облепляющую липкой плёнкой со всех сторон, тишину. ***       Последняя неделя ноября знаменуется долгожданным морозом — а вместе с ним и скользкими тротуарами, постами о скором новом году во всех социальных сетях, и приводом Юры в ментовку.       Он тихо здоровается, садится на стул и кладет сцепленные в замок руки на колени.       Тоже, что ли, осень так на него влияет?       Отабек ставит перед ним чашку, и замечает дрожащие пальцы.       Нет, тут дело не в осени совсем.       Произошло что-то. Отабек старается отметать мысли о том, что Юра сам нарвался на посещение участка. — Ты понимаешь, что если бы ты просто по улицам шатался, то на тебя бы и внимания никакого не обратили? А так ты на детской площадке курил.       Юра кивает, глядя совершенно пустым взглядом в угол кабинета. У Отабека что-то сжимается в груди. Плисецкий прикрывает челкой лицо, еще больше, чем обычно, отводит взгляд. Будто прячет что-то.       Отабек заполняет бумаги все, протягивает раскрытую руку через стол. Юра понимает сразу, вытаскивает из кармана полупустую пачку сигарет, вкладывает ее в ладонь Алтына, чуть касаясь запястья.       А пальцы по-прежнему дрожат. И не от холода совсем.       Отабек смотрит на Юру, закусившего губу, вздыхает, проводит рукой по затылку — совсем волосы отросли, пора в парикмахерскую наведаться уже; — Дедушке звонить?       Юра мотает головой едва заметно. — Я у родителей должен был остаться. Он расстроится, что не… вышло, — и по-прежнему отворачивается, пряча правую половину лица.       Отабек встаёт из-за стола, присаживается на корточки перед Плисецким, берет за челюсть двумя пальцами, поворачивает голову, откидывая волосы.       Юра смотрит на свои руки, не отрываясь, ничего не говоря.       На скуле красный след, как от сильной оплеухи, и царапина глубокая, какая бывает, когда бьют рукой с кольцом.       Отабек встает и выходит из кабинета, берет в столе Гоши перекись и пластырь, медленно возвращается, давая Юре время. Нарочно громко идет по коридору, сообщая о своём приближении.       У Юры глаза покрасневшие, как если бы он их тер сильно, и ресницы светлые слиплись.       Отабек долго обрабатывает царапину — совсем уж несерьезную, если быть честным, перекисью, налепляет пластырь аккуратно. — Расписывайся и пойдём домой. Мне десять минут до конца смены осталось.       Идут молча, пряча руки в карманах. — Голодный? — спрашивает Отабек, вытаскивая из шкафа чистое полотенце и огромную застиранную футболку с каких-то сборов.       Юра неопределённо мотает головой. — Я в душ, ты пока или сам поешь, или сообрази нам чего-нибудь, — Юра опять кивает, потухшим взглядом пялясь на стену.       Отабек выходит минут через семь, вытирая волосы полотенцем. Юра стоит возле плиты, медленно шевеля лопаткой над сковородкой. Отабек заглядывает ему через плечо — вчерашние макароны с яйцами. Достает из кухонного шкафчика две тарелки. И едят молча. Юра гоняет макаронину по тарелке, по-прежнему глядя пустым, убитым совершенно взглядом.       Относит в раковину пустую тарелку, берет футболку и полотенце с дивана. За то время пока он моется, Отабек успевает разложить диван. — Спокойной ночи, — бурчит Юра, отворачиваясь к стенке носом. — Спокойной, — тихо отвечает Алтын. Он мучительно хочет спросить, что случилось, хоть у него и есть определённые соображения по этому поводу, но если Юра ещё не рассказал сам, то вызнавать что-то совершенно бесполезно.       Плисецкий ворочается, сбивает ногами простынь, сердито дышит, пытаясь улечься и уснуть наконец.       Отабек в конце концов не выдерживает, поворачивается к нему лицом. — Юра.       Тот отрывает голову от подушки, убирает волосы с глаз. — Мешаю? Прости, пожалуйста. Я сейчас еще немного полежу, если не усну, то встану, чтобы тебе выспаться дать.       Отабек вздыхает. Не в этом дело совсем. — Что произошло?       Юра запускает пальцы в волосы, оперевшись на локти. — Долго рассказывать. С самого начала тогда надо.       Красновато-серый свет из окна позволяет видеть достаточно, чтобы понять — Юра закусывает губу. — Так расскажи. — А сам в личном деле не прочитал ещё? — спрашивает отстраненно, будто это не о его жизни речь идёт. Юра переворачивается на спину, вытягивает вверх руки, смотрит на бледную кожу. — Тогда за сигарету все выложу. Идет сделка?       Отабек слегка хмурится. С одной стороны, не очень хорошо позволять Юре курить, несмотря на то, что он вполне может делать это и без него, а с другой, — слишком велик соблазн узнать от Юры все. Всю его историю. — Идет, — говорит Отабек, опуская ноги на холодный пол.       Юра подходит к окну вслед за ним, и футболка — та самая, огромная даже Отабеку, сползает с хрупкого Плисецкого, оголяя плечо и тонкую ключицу.       Отабек дважды чиркает зажигалкой, поджигая сигарету сперва себе, а потом и Юре.       Тот смотрит на уголек несколько секунд, собираясь с мыслями. — Мой отец ушел от матери, когда она была на пятом месяце. Он вернулся уже почти перед моим рождением, и она приняла его обратно: то ли и правда любила, то ли понимала, что ребёнка не сможет одна вырастить. Только решила свою фамилию мне дать, я потому и Плисецкий.       Он иногда уходил — на день, неделю, мог и на месяц пропасть — мать тогда много плакала и пила, — Юра глубоко затягивается, прикрыв глаза. — Посылала меня, поколачивала понемногу, кричала, что ненавидит, что жалеет о том, что не сделала аборт, что я во всем виноват, что она с ним до сих пор вместе. А потом отец возвращался, и мы снова становились образцовой семьей, и все у нас друг друга любили, холили и лелеяли. До следующего его загула, — Юра стряхивает пепел в банку из-под кофе, переступает с ноги на ногу. Отабек не перебивает, молчит, лишь кивая, боясь, что Юра закроется, если он произнесет хоть звук. — Когда мне было шесть, его поперли с работы, — Юра смотрит на руку, в которой нет наполовину докуренной сигареты, ковыряет большим пальцем край безымянного. — Он спился, а следом за ним и мать. Они начали бить меня, уже не лёгкие подзатыльники, а по-настоящему. Когда мне было десять, — Юра сглатывает, и глаза его на секунду стеклянеют совершенно. — У мамы случился выкидыш. Она лежала и плакала несколько дней подряд. Я даже не знал, что так вообще можно. А отец потом напился и кинулся на меня. Кричал, что это я мать довел, что я во всем виноват, начал меня душить, — Юра тушит уже прогоревшую до самого фильтра сигарету. — Бек, дай ещё одну.       Отабек мотает головой, тушит свою тоже. Кивает на диван головой, закрывая окно. Юру мелко трясет — то ли от холода, то ли от воспоминаний.       Плисецкий залезает под одеяло, даже не возразив. Сам помнит, что уговор был на одну сигарету. Продолжает, когда Отабек ложится рядом. — Он меня на пол повалил, и душил, — Юра трет свою шею, как будто ему даже сейчас трудно дышать, как будто на тонкой белой коже смыкаются сильные пальцы. — У меня уже в глазах потемнело, а потом я резко в себя пришёл от боли. Он мне на правую ногу своей наступил, и сам от хруста в себя пришёл. Встал, посмотрел на меня, и ушёл с кухни, — у Юры по щеке ползет слеза, и голос хриплый, срывающийся, надломленный совершенно. — Я долго лежал, пока голова кружиться не перестала, потом на ногу посмотрел — а там видно прямо, что кость в кожу упирается. Знаешь, состояние аффекта? Так вот, я из квартиры выскочил, начал в дверь к соседке барабанить. Я в тот день понял, что меня там просто убьют. Достучался, она дверь открыла, а я взял и рухнул. В себя пришёл уже в больнице, — Юра молчит, водит пальцем по простыне. — А потом были суды, тетки какие-то. Сначала хотели в детский дом, а потом дедушка их убедил, что сможет быть опекуном. У матери иногда крышу сносит — она отцу своему — дедушке — звонит, говорит, что хочет все исправить, просит меня к ней отпустить, мол, семью восстановить. И дедушка каждый раз ведётся. Я не говорю никогда, что сбегаю от них и всю ночь где-то брожу. Потому что все каждый раз повторяется снова и снова. Выпивают, кричат, бьют. А не пойти к ним не могу, дедушка и правда думает, что мы с ними вроде общего языка нашли.       Отабек откидывает с чужого лица светлую челку, проводит большим пальцем по щеке, стирая слезы. — Мой отец погиб, когда мне было пятнадцать, — тихо говорит он, не узнавая своего голоса. — Машина сбила, на переходе прямо. Вечер был, папа с работы шёл. А тот козёл откупился. И ничего ему не было.       По Юре видно, что он хочет сказать что-то о том, как он сожалеет, но не говорит - сам знает, что это никак не поможет и не утешит. Вместо этого спрашивает: — А чего тогда в полицию пошёл?       Отабек невесело усмехается, жмет плечами. — Хотел, чтобы такое больше не повторилось. Или хоть, чтобы я мог этому воспрепятствовать.       Они молчат долго, слышен визг шин на улице и далекий-далекий вой сигнализации. — Бек, можешь, пожалуйста… обнять? Я никак согреться не могу.       Отабек обнимает Юру крепко-крепко, чувствуя лёгкий запах табака от светлых волос. — Спи. Уже вставать скоро.       Юра мычит, цепляется пальцами за ткань ночной футболки Алтына на груди, шмыгает носом пару раз и засыпает. Отабек проваливается в сон вслед за ним. ***       Просыпается он от того, что Юра легонько трясет его за плечо. Он уже одет, и телефон держит в руке. — Я пойду, а то дедушка волноваться будет. Закрой за мной дверь, и ложись спать дальше.       Голова мутная, а Юра в сероватом свете из окна кажется невозможно красивым. Хочется взять за тонкое запястье, потянуть на себя, и, зарывшись носом в светлые волосы, вдыхать их пшеничный запах, крепко прижимая парня к груди. И не отпускать никогда.       Юра проводит пальцем по ключице, рассеянно как-то глядя, закусывает губу. — Спасибо. За все спасибо. Я не знаю, что бы… спасибо тебе. И… поищи в интернете про фигурное катание. Это связано с тем, что я тебе вчера рассказал.       Юра отходит, будто мираж исчезает, только дверь тихо хлопает. После почти бессонной ночи мир кажется медленным, неторопливым. Отабек лежит ещё какое-то время, лениво размышляя о словах Юры.       Он сам занимался фигурным катанием. Давно, еще когда жил в Казахстане, до того, как отца перевели в Москву. Ему даже говорили, что у него талант, но потом был переезд, обустройство на новом месте, да и до ближайшего катка было слишком далеко. Так и не стал Отабек фигуристом.       Он встаёт, закрывает дверь на замок, ложится обратно, беря с тумбочки телефон. Забивает «фигурное катание». Потом думает секунду, меняет запрос. «Фигурное катание Юрий Плисецкий».       Яндекс выдает видео и несколько новостных сайтов.       Мальчишка — Юра — катается очень хорошо. Великолепно. Будто летает. Вот у кого на самом деле талант был.       Отабек хмурится. Если уж такое было, то почему он бросил? Почему перестал, став тем, кто он есть сейчас?       Сайт какой-то газеты пишет о десятилетнем даровании, о надежде российского спорта. Это последняя запись. Даты сходятся с тем, что вчера рассказал Юра. Перелом, суды. После такой травмы долго восстанавливаться. Вот и ответ.       Не только загубленное детство рвёт Плисецкому душу на части, нет. Ещё и нереализованные мечты и амбиции. Отабеку знакомо. До боли знакомо.       Глаза слипаются, он отбрасывает телефон на сторону дивана, где спал Юра — простынь уже совсем холодная, будто и не было его здесь вовсе.       Отабек закрывает глаза, думая о том, что, возможно, они и так бы встретились. Только на льду, как соперники. Стали бы они так близки, как сейчас? Или ненавидели бы друг друга, проклиная преграду на пути к победе? Или желали бы друг другу удачи перед каждым прокатом, а потом разъезжались бы по своим домам, присылая сообщения о том, что скучают? У Отабека нет ответа на эти вопросы.       Зато есть твердая уверенность в том, что им нужно было встретиться в этом мире.       Снится ему Юра, опять Юра, который стоит в сияющем костюме на льду, держа в руках золотую медаль.