Проблемы с законом

      Отабек понимает, что что-то не так, едва заходит в подъезд после работы спустя неделю.       Смутное чувство предстоящей беды — душное, мешающее думать, терзавшее его целый день, — он даже не пошёл в спортивный зал сегодня, хотя ещё с утра собирался туда, — обостряется из-за слабого табачного привкуса в воздухе. На своём этаже — вернее, на лестничном марше к следующему, Отабек видит Юру.       Только вот тот его не то, что не замечает — не реагирует совсем, направив совершенно пустой взгляд на противоположную бело-зеленую стену. На ступеньке рядом лежит телефон и пустая пачка, разодранная на мелкие клочки.       Отабеку становится страшно.       Юра сломан. В таком состоянии он и начинал свою саморазрушительную гонку с полицией — поймают-не поймают, пока Отабек не пришёл к нему на помощь, остановив, сумев заставить улыбнуться впервые за долгое время по-настоящему. — Юр? — Отабек садится на корточки, трогает за плечо. — Юра?       Плисецкий поворачивает медленно голову, не отрывая затылок от стены, и смотрит прямо на него. Смотрит, будто не видит ничего совершенно мутными глазами. А потом вдруг они сверкают слезами, рот его кривится, и Юра, взвыв, практически проскулив коротко, утыкается Алтыну в плечо, и руками за шею обнимает крепко-крепко.       Отабек гладит спину в темной кофте — куртка валяется на ступеньке рядом, что крайне глупо — в подъезде не намного теплее, чем на улице. Плечи Плисецкого трясутся, и Отабек прикасается губами к светлой макушке. Юра всхлипывает, прижимается ещё ближе к Алтыну.       Отабеку страшно — Плисецкий не плакал, когда его избили, сдерживал слезы, когда родители между ним и алкоголем делали выбор в пользу бутылки, а не сына, не проронил ни слезинки на похоронах матери — а сейчас рыдает, как ребенок. Оно, возможно, и к лучшему, нет обледенения эмоций. Пока нет.       Нельзя допустить, чтобы оно появилось.       Отабек может сделать предположение о том, что вызвало такое состояние Плисецкого, и от этого предположения страшно делается даже ему самому, что уж говорить про Юру.       Тот может переживать так только из-за дедушки.       Отабек, по-прежнему обнимая подростка, поднимает его с холодных ступенек, подцепляет пальцами лямку рюкзака — полупустого, хотя Юра должен был быть сегодня в школе, запихивает его телефон в свой карман, чтобы тот не мешался.       Юра обнимает его настолько крепко, что, кажется, скоро задушит. Отабек кое-как открывает дверь, затаскивает Плисецкого в свою квартиру, облокачивается на дверь и скидывает рюкзак вместе с чужой паркой на пол, обнимая наконец Юру обеими руками.       Плисецкий цепляется за него, как утопающий за соломинку, и Отабек вовсе не против ею быть. Он чувствует себя мерзко и низко из-за того, что получает удовольствие от этих объятий, потому что Юре плохо. Юре плохо, и ему от этого тоже плохо, но… он не может ничего с собой поделать. А по затылку навязчиво стучит мысль о том, что Юра пришёл к нему, а не к одному из своих друзей.       Юра затихает через несколько минут, всхлипывает уже тише, вытирает мокрые щеки рукой, все еще обнимая Отабека второй. Вздыхает рвано, а потом говорит севшим, хриплым и надломленным голосом: — Дедушка в больнице. ***       Отабек сперва ставит чайник, потом передумывает, выключает конфорку, лезет в шкафчик и достает оттуда коньяк. Хороший, подаренный на новый год. У него нет желания споить Плисецкого, нет, ничего такого — он бы в жизни не позволил себе такое сделать, просто один глоток для того, чтобы Юра успокоился окончательно и смог уснуть. И, возможно, совсем немного, для того, чтобы тот рассказал подробности случившегося.       Юра гладит Тигра, что сидит на его коленях, пока Отабек достает стаканы — сперва берет два, потом задумывается: с Плисецким нужен постоянный самоконтроль, который может дать трещину, если он выпьет, поэтому на стол опускается лишь один. Алтын наливает совсем немного, закупоривает бутылку.       Юра благодарно кивает, выдыхает зажмурившись, разом опрокидывает в себя янтарную жидкость. Молчит пару минут, смакуя послевкусие. — Есть пожрать?       Отабек рассеянно заглядывает в холодильник, смотрит на банку с тремя одинокими шпротами и кефир с вышедшим неделю назад сроком годности, лезет в морозилку — здесь дела повеселее. — Пельмени, маленькие только, нагетсы, рис какой-то с овощами. — Давай пельмени. Могу сам сварить, ты пока в душ, да? Ты всегда после работы в душ ходишь.       Отабек улыбается уголками губ — все-таки приятно от того, что Юра знает его привычки. Это как-то тепло в душе отдаётся. — Если не затруднит. — Мне наоборот лучше будет, если я чем-то занят буду. ***       Юра курит в окно, тоскливо глядя на ночные огни. Отабек не говорит ни слова — Юра редко курит просто так, только когда его что-то тревожит или гложет. А сейчас повод тревожиться и нервничать у него есть.       Они едят молча, Юра угощает кота мясом из разварившейся пельменины. Тяжело вздыхает, чувствуя висящий в воздухе немой вопрос. — Ему ещё вчера нездоровилось, давление скакало. С утра вроде все нормально было, я в школу пошёл, а на третьем уроке мне соседка позвонила, сказала, что его на скорой в предынфарктном состоянии увезли. Я в больницу сразу побежал. Он вроде нормально, положили, чтобы предотвратить в случае чего. Но все равно…       Отабек уносит пустые тарелки в раковину, доливает в кошачью миску воды — совсем мало осталось. — Можно я у тебя несколько дней поживу? Не хочу в квартиру возвращаться. Тихо там. Я заходил, кота покормить. Чуть не свихнулся за пять минут.       Отабек кивает.       Юра шмыгает носом, встает, подходит к Отабеку, и тот невольно замечает, что тот подрос за этот год — уже на пару сантиметров обогнал; обнимает, шепча слова благодарности. ***       Юра долго возится, раскидывает мокрые после душа волосы по подушке, никак не может уснуть.       Отабек поворачивается к нему, смотрит в чернильной темноте на его очертания, потом притягивает его к себе и обнимает. Юра сглатывает громко, прижимается лбом к груди и засыпает наконец. ***       В четыре часа дня Отабека вызывает Яков. Это плохо, очень плохо — если Виктор может вызвать из-за какой-нибудь фигни, то Фельцман — никогда. Отабек смотрит на телефон — последнее сообщение пришло от Юры час назад, он отписался, что и в больницу сходил, и кота их с дедушкой отнес соседке — той самой, что позвонила ему вчера, — и взял из квартиры вещи на несколько дней, и в магазин за продуктами зашёл. Переключает мобильник в режим вибрации, чтобы не помешал разговору в случае чего, набрав воздуха в лёгкие, заходит в кабинет начальника. — Вызывали?       Яков кивает на стул, напротив которого сидит женщина с таким выражением лица, что становится сразу ясно — опасаться её стоит не меньше, а то и больше Фельцмана. — Вызывал. Это Лилия Барановская, заведующая органами опеки по нашему району. По поводу знакомого тебе Юрия Плисецкого.       Лилия смотрит таким взглядом, что Отабеку кажется, будто на него вылили ведро ледяной воды на сорокаградусном морозе. — Его опекуна вчера днем госпитализировали. В настоящее время его местонахождение неизвестно. В квартире его нет, в школе тоже не был, соседка сегодня его видела, он попросил присмотреть её за котом. К дедушке попасть не смогли — приемные часы закончились. Но персонал больницы сообщил, что подходящий по описанию человек был сегодня у Николая Плисецкого.       Отабек сглатывает, чувствуя, как потеют ладони. Если бы Лилия умела считывать сердцебиение, то, несомненно, она поняла, что Отабек располагает нужной ей информацией. — Чем я могу помочь Вам?       Он сейчас ходит по тончайшему льду. Один неверный шаг — и все, пиши пропало. — Дело в том, что если состояние его дедушки ухудшится или он вовсе умрет, несмотря на то, что Юрию почти восемнадцать, мы будем вынуждены забрать его в приют. Для этого, как минимум, необходимо знать, где он находится. Вы, как человек, ведущий его дело на протяжении последних восьми месяцев, вполне можете знать, где он может скрываться.       «В моей квартире может скрываться», — думает Отабек, но конечно же, не говорит этого. — Я не имею ни малейшего представления. Насколько мне известно, он общается с людьми разных возрастов, и наиболее вероятно, что он сейчас живет у кого-то из них.       Почти не соврал. — Когда вы в последний раз видели Плисецкого?       «Сегодня утром, когда уходил на работу», — опять усмехается про себя Отабек, но говорит: — Когда его в последний раз приводили в участок. До нового года ещё. — Как Вы считаете, мог ли он покинуть город?       Отабек делает вид, что на миг задумывается. — Нет, навряд ли. Хотя, я боюсь ввести этим Вас в заблуждение. Не могу сказать точно.       Лилия кивает, что-то приписывая в блокноте.       В дверь коротко стучат. Заглянувшая в кабинет Мила испуганно округляет глаза. Лилия поджимает губы. — Яков Германович, Вы просили отчёты, я позже занесу? — На стол положи. Можешь быть свободна.       Мила быстро скрывается из кабинета, тихо прикрыв за собой дверь. Отабек может её понять — кажется, что из-за любого лишнего шума тебя разорвет на клочки.       Лилия отводит взгляд в окно, обдумывая что-то, потом переводит взгляд на Алтына. — Благодарю, Вы очень нам помогли. Если появится какая-нибудь информация, немедленно сообщите об этом мне, — говорит она, протягивая свою визитку.       Отабек выходит из кабинета, выдыхая. Мила стоит напротив двери и смотрит немного взволновано. — Покурим? ***       Пока Мила ходит за сигаретами и курткой в свой кабинет, Отабек успевает снять телефон с беззвучного режима и написать Юре сообщение о том, чтобы тот попросил дедушку никому не говорить, где находится его внук.       Грязный подтаявший снег блестит на солнце — за эту неустойчивость в погоде Отабек и ненавидит февраль. Вроде в воздухе начинает пахнуть весной, а вроде через несколько часов тебя обдает ледяным дождём пополам со снегом. Отабек не особо любит весну, но её приход будет означать то, что он наконец сможет сесть на мотоцикл. Ради этого стоит ждать её прихода. — Зачем сюда приходила Лилия? — Почему ты знаешь её имя? Она часто здесь бывает?       Отабек прекрасно понимает, что не хочет разговаривать с Милой на тему Юры — она поймёт сразу, что он темнит. — Она бывшая жена Якова. Страшная женщина. — Это я заметил.       Мила стучит ногтем по зажигалке, которая не выдаёт ничего, кроме пары искр. Отабек поджигает её тонкую сигарету своей. — Так зачем она приходила? — Плисецкий пропал, а его опекун в больнице. — Ох. Понятно, почему он предпочёл пропасть.       Отабек рассеянно кивает. Надо будет навестить Николая завтра — сегодня Юра уже приходил. Плисецкому-младшему теперь предстоит несколько дней добровольного заключения в четырёх стенах.       Мила смотрит слегка прищурившись. — Ты не выглядишь взволнованным.       Отабек пожимает плечами, выпуская дым из легких тонкой струйкой. — Сам объявится, когда дедушка его поправится.       Мила стряхивает пепел в урну. — А если не поправится? Возраст все-таки берет свое.       Отабек холодеет внутри. Об этом он предпочитал даже не задумываться. — Мне кажется, что все будет хорошо.       Мила кивает, разглядывая лак на безымянном пальце.       И именно в этот момент телефон Отабека ойкает оповещением о сообщении.       Хорошо хоть не стонет, как телефон Шерлока голосом Ирен Адлер, как в сериале, что они с Юрой смотрели три недели назад. Всего три — а кажется, будто вечность прошла.       Мила поворачивает голову. В глазах можно увидеть то, как все детали в ее голове встают на свои места. — Ты не волнуешься, потому что ты знаешь, где он. Когда его в сентябре привели среди ночи, ты пулей примчался.       Отабек чувствует, как краснеют кончики его ушей. Лжец из него всегда был плохой. — Нет, я бы не стал скрывать эту информацию от Якова и Лилии.       Мила распахивает глаза еще шире, хотя, казалось, куда уж больше, а телефон снова пиликает. — Боже. Он прячется у тебя. Господи, Отабек, ты серьёзно? Ты прячешь его у себя?       Отабек знает, что эту битву он уже проиграл, но продолжает обороняться до последнего. — Это не так. Я понятия не имею, где он.       Юра, а это именно он, Отабек уверен на сто процентов, начинает ему дозваниваться. Отабек одной рукой скидывает. Капец, как ты не вовремя, Плисецкий!       Мила смеётся, запрокинув назад голову. — Боже. Кого ты пытаешься провести?       Отабек накрывает рукой глаза, трет переносицу. — Не говори никому. У меня будут очень серьёзные проблемы. — Ясен пень, я никому и слова не скажу. Но… подожди вы типа… типа вместе или что?       Отабек сглатывает. Вот это уж точно нельзя дать понять Миле — и пусть они не встречаются — все равно. — Нет. Он просто ищет у меня помощи. Всем нужны друзья, верно?       Мила, ухмыляясь, давит сигару о стенку. — Значит не встречаетесь, ладно. Но ты в него втрескался. Как школьник. — Не придумывай. Почему, по-твоему, мы не можем просто общаться? — Потому что мне с самого начала показалось, что вы друг на друга странно смотрите. А потом он перестал попадать в участок. А ты стал лыбиться в телефон посреди дня.       Отабек закрывает глаза. Как же стыдно, Господи. — Почему ты просто не сделаешь первый шаг? — Мила. Завязывай. Давай закончим этот разговор. — Ты тоже ему нравишься. Уже давно. — Это Плисецкий. С ним ничего нельзя говорить наверняка.       А в груди сердце выделывает что-то совсем неадекватное. Бьётся о ребра с такой скоростью, что кажется, будто пытается проломить их напрочь.       Мила улыбается, склонив голову набок. — Я не буду лезть. Но… Знаешь, до твоего прихода он и выглядел совсем по-другому. Убитый, одинокий, несчастный насквозь. Ты его вытащил.       Отабек кивает, доставая из кармана телефон — Плисецкий уже обзвонился весь. ***       А дома его встречает просто божественный запах курицы, запеченной в духовке. Отабек не особо заботится о своём здоровье — ест, что быстрее и дешевле готовить. А Юре надо было чем-то занять руки.       Они сидят на диване и лениво обсуждают новости, которые смотрят по телевизору, и Отабек искренне недоумевает, как же так выходит, что про поистине ужасающие события говорят вместе с каким-нибудь совершенно неважным бредом. На плечо приятно давит тяжестью — Юра отключился, так и не выспавшись за ночь, да ещё и набегавшись за целый день.       Отабек позволяет себе коснуться пальцами шелковистой прядки возле виска. Но не более. ***       На следующий день Отабек во время обеденного перерыва заходит в больницу. Николай жмет ему руку, благодарит за то, что тот присматривает за его внуком и рассказывает, что к нему приходил человек из органов опеки. Николай сказал, что не знает, где находится Юра.       Отабек благодарен ему за это — у него действительно были бы очень большие проблемы, если бы кто-то узнал, что Плисецкий прячется у него.       Однако визит в больницу в какой-то степени успокаивает: Плисецкому-старшему, несомненно, намного лучше, и дело идет к выписке.       Они тепло прощаются, а Николай говорит напоследок, что он рад тому, что Отабек взял Юру себе под крыло. И попросил заботиться о нем и дальше, даже когда Юра выйдет из-под юрисдикции Алтына.       Отабек обещает это, про себя думает, что возможность исполнить обещание будет только в том случае, если Юре самому этого захочется. Спасти можно только того, кто хочет быть спасенным. Но пока Юра, вроде бы, этого хочет. И это вселяет уверенности в душу Отабека: все будет хорошо. ***       Когда Отабек заходит на кухню, он сначала не особо понимает, что произошло. Он открывает рот беззвучно, пытаясь сформулировать бессвязный поток мыслей. — Она белая.       Юра, сидящий прямо на столешнице, смеётся, откидывая длинную челку назад. — Ага. Сколько ты уже здесь живёшь? — Белая. Белая. Я… чуть меньше года. Дом-то старый, а ремонт в квартире делали лет пять назад, только стены подкрасили. Белая. Вытяжка белая, а не цвета слоновой кости.       Юра снова фыркает, спрыгивает со столешницы. — А ещё я крупы все — ну как все — там гречка, рис и геркулес были только, пересыпал в специальные банки пластиковые. — У меня такие были вообще?       Юра, улыбаясь, мотает головой: — Я в супермаркет сгонял, который в доме напротив. Знаю, ты просил не выходить, но я капюшон надвинул низко и на минутку всего вышел. Никто не видел, не волнуйся. Я просто свихнулся бы тут без дела совсем сидеть.       Отабек все еще шокировано смотрит на вытяжку. Белая, подумать только. — А ещё у тебя сода закончилась.       Странные сюрпризы этого дня ещё не закончились.       Сода. Сода, которая никогда не заканчивается по определению.       Юра — чертов маг. Хозяйственный маг.       Отабек, чувствуя, как краснеют кончики его ушей, отодвигает шторы, нашаривая вслепую пачку сигарет. — Стоп, ты что, еще и окна помыл? ***       Следующей ночью Юра не может уснуть. Выспавшись днем, они оба — у Отабека как раз выпал выходной — долго валялись в кровати, перебрасываясь глупостями и мелочами из жизни: Отабек узнал, что Юра терпеть не может химию, но любит биологию, что он реально считает историчку сумасшедшей, а кота, который сейчас временно проживает у соседки, он нашел в двенадцать во время дождя под лавочкой.       Юра узнает, что у Отабека есть сестра, что он ненавидит консервированный горошек и что у него аллергия на пихту.       И этот ленивый, полный покоя и тихого смеха день можно было бы по праву занести в копилку приятных моментов, если бы такая была.       После обеда (или это все же был завтрак?) они решают посмотреть что-нибудь. Спустя минут двадцать выключают — одни и те же лица на всех каналах не особо поднимают настроение. Юра достает егэшник по математике и решает какой-то вариант, грызя ручку. Отабек звонит семье.       Хочется выйти на улицу и подышать воздухом — погода прямо весенняя, и подтаявший лед сияет золотистыми отблесками на солнце, но этого делать нельзя. Юра скачивает на телефон простенькую быструю стратегию, в которую можно играть вдвоём и они рубятся в неё почти до темноты. А потом смотрят ролики на ютубе. Отабек зевает и смотрит на время в углу экрана — уже далеко за полночь, пора бы лечь спать.       Они ложатся на так и не собранный диван, предатель-Тигр уютно устраивается возле Юры — нет бы ему лечь посередине, и Отабек действительно уже начинает задремывать, когда Юра его тихо окликает.       Голос серьёзный. Сонливость как рукой снимает. — Да?       Юра сопит, поворачивается лицом. Ночь светлая, прямо на их ногах лежит серебристый прямоугольник лунного света, и лицо Плисецкого видно достаточно хорошо, чтобы понять, что его что-то тревожит. — У тебя бывало когда-нибудь чтобы… ну вот и пусто, и громко, и тихо, и кричать хочется, и как будто то ли грызет что-то под ребрами, то ли там струна прямо натянутая в груди, того и гляди лопнет, и весь день с этим ходишь и не замечаешь, и все так хорошо и замечательно, а потом ложишься в тишину, ну и… накрывает прямо?       Отабек молчит секунду, разворачиваясь ещё больше к Юре. — Да. Раньше очень часто бывало. И сейчас иногда, но редко. — А раньше… это когда? — Когда отец умер.       Юра молчит, проводит пальцем по полосочкам на простыне между ними. — А как, — сглатывает, поворачивается на спину, щелкает пальцами, будто пытаясь подобрать слова. — Как ты с этим справляешься?       Отабек запускает руку в волосы, отмечая про себя, что пора бы уже подбрить виски. — Сейчас само проходит. А раньше было тяжело, — Юра молчит, ждет ответа, и глаза его кажутся бездонными провалами в синевато-черной темноте. — Курить начал тогда, — Отабек покусывает губу. Вспоминать про это тяжело. Он всячески бежал от прежней жизни последние шесть лет. — Пил много. Действительно много. Каждый день, по неделям не просыхал. Трахался. — С кем? — Кто рядом был, с тем и… ну ты понимаешь.       А в памяти всплывают безликие тела девушек и парней. Отабек и тогда-то не смог бы вспомнить, как их зовут и узнать при встрече, что уж об этом говорить сейчас, столько лет спустя. — И помогало?       Отабек мысленно прикладывается головой об стену — нашёл, кому рассказывать. Юра вполне может принять это за совет. Отабек боится подумать, что с ним будет, если через недельку-другую Плисецкий будет сидеть напротив него в кабинете за секс в общественном месте. — Не знаю. Нет, не особо. После этого чувствовал себя таким… пустым и грязным, знаешь?       Юра кивает — шуршат волосы по наволочке. Молчит долго, и можно почти физически услышать, как он думает. Жаль только, не понять, о чем. — Как ты смог выбраться из всего этого? — Сестра. Если бы не она, я понятия не имею, где я бы сейчас был.       Юра переворачивается на живот, обнимает руками подушку. Кот у него под боком вопросительно мявкает, потягивается и вновь сворачивается в клубок. — Было холодно, как сейчас помню — то ли конец ноября, то ли начало декабря, а я шапку потерял во время пьянки. Пришёл домой под утро, вусмерть пьяный, еле на ногах держался. А меня встретила сестра. Ей тогда десять было, мелкая совсем. Рядом со мной стояла, пока я унитаз блевал, потом лицо мне влажным полотенцем вытирала, воды принесла. Обняла, и сказала, что все будет хорошо и это пройдёт обязательно, — Отабек молчит, сковыривая заусенец на большом пальце. — Я в ту ночь понял, что я единственный мужчина в семье остался. И что нельзя мне вести себя так, как я себя несколько месяцев вёл, и что на мне лежит ответственность — и в первую очередь за будущее сестры. Чтобы у неё действительно все хорошо было. И из компании той ушёл, в колледж полицейский поступил после девятого, потом на вышку сразу на второй курс. Курить вот только не бросил.       Юра водит пальцем по подлокотнику, обдумывая все сказанное. — А ты… жалеешь, что все так вышло?       Отабек задумывается. Никто ещё не спрашивал у него ничего подобного. — Сложно сказать. Скорее нет, чем да. Иначе я не был бы собой.       Юра умиротворенно хмыкает, придвигается ближе. — Спасибо. — За что? — За то, что вытащил.       Отабек засыпает, чувствуя ровное сердцебиение Плисецкого, прижавшегося к нему.       Ему снится, будто он идёт в каком-то переулке, и из-за угла выглядывает Юра. В старомодной зелёной фетровой шляпе-котелке, в клетчатой накидке на плечах, которую Алтын представляет каждый раз, когда думает про Шерлока Холмса — книжного, конандойловского — с трубкой в зубах и орлиным профилем, а не кудрявого и скуластого — не иначе так подсознание отреагировало на их почти детективную историю с прятками от закона и органами опеки — и почему-то в тёмных очках, закрывающих почти все лицо.       Юра из сна складывает руки пистолетом и делает движение, похожее на выстрел, прицеливаясь точно в сердце.       Перед тем, как проснуться, Отабек успевает подумать о глупости этого поступка — какой смысл был Юре стрелять в сердце, если он и так уже туда попал?