Тени Земракана

      Напоследок пожелав «спасителю» провалиться с как можно более шумным треском, Обен растворился в толпе. Теперь делов-то — дождаться своего выхода, не натолкнувшись на родителей или знакомых двойника. Правда, на этот случай ему оставили указания. Кто бы ни подошёл, следовало отвечать что-то там про подготовку и психологический настрой.       Уже на подходе Эймерик осознал, сколь прекрасную возможность подкинула ему судьба, не иначе как в награду за все предыдущие провалы. Мало того, что требуется всего-то потерпеть поражение, так ещё и открывается чудесный вид на сцену, где как раз сейчас выступают участницы «Юной певуньи». Вот вышла толстенькая девочка с лентами в косах; смешно косолапя, она обвела толпу многозначительным взглядом, подняла лютню… Мгновением спустя полилась заунывная, до мурашек пробирающая мелодия, под которую малышка загробным голосом завела: «Я слышу за спиною голос смерти…»       Вот уж правда, внешность обманчива.       Когда печальная песня, завершившаяся, разумеется, кровавой резнёй и Концом Времён, стихла, оживились судьи.       — Неожиданный выбор композиции… — завёл строгого вида старик в зелёной рубахе и таком же зелёном колпаке.       — Но, надо признать, довольно свежо, — перебила его кудрявая девушка, чем-то смахивающая на Эни. Разве что платье поскромнее.       Эймерик смутно понадеялся, что сейчас они подерутся, но увы — они устремили вопросительные взгляды к третьему члену жюри, без слов демонстрируя, за кем тут остаётся последнее слово. Это была старуха совершенно жуткого вида, походящая на лесную ведьму: растрёпанная, увешанная деревянными бусами. И что красивого в деревяшках, спрашивается? О, а вот там, кажется, сверкнул какой-то полированный камушек…       — Ужасно, просто ужасно! — проорала она столь оглушительно, что Эйм едва не выронил свирель. — Совершенно неприемлемо! Следующая!       Шмыгая носом, девочка сползла со сцены. И чего кричать-то, спрашивается? Не успел Эймерик пробормотать это себе под нос, как в ухо влетело заговорщицкое:       — Да она глухая, как пень. Сколько сидит в жюри, ни разу никого не похвалила. Но что поделать — авторитет! Веришь, в молодости это была наша многократная Принцесса Лилия…       С нескрываемым ужасом бедолага покосился на старую ведьму. Представить её королевой красоты было почти так же непросто, как представить Эни могучей воительницей.       Конкурс шёл своим чередом. Следом выступала приблудная эльфийка и пела незатейливую песенку о том, как однажды Владыка Леса спустился в Срединный Мир, чтобы получше разглядеть его красоты. Ну здесь-то никаких неожиданностей, верно? Вон, и судьи кивают скорее одобрительно, шепчутся…       — А что вы думаете? — обратилась к старухе её молодая коллега. Та встрепенулась и приложила руку к уху:       — Что? Громче!       — Что вы думаете?!       Лицо старухи выразило мучительное раздумье. Она посмотрела на эльфийку, на зрителей, пошевелила губами, словно что-то жевала, и выплюнула:       — Ужасно, ужасно! Следующая!       И здесь настала пора встрепенуться, потому что «следующей» вышел Нимруил. Он, точно гора, возвышался и над толпой, и над участницами. Привычный плащ не скрывает крыльев и хвоста, синие волосы во имя маскировки заплетены в трогательную косичку с кое-как воткнутой лилией с ближайшей клумбы… да, вид впечатляющий. Ему бы ещё юбку, для полной аутентичности. Ой, какое умное слово-то на ум пришло; не иначе как в словаре вычитал.       Жюри как-то стремительно оживилось. Во всяком случае, отмерший старик жалобно поинтересовался:       — А вы, простите, кто и откуда?       — Меня, кхм, зовут… ээ… Нима. Я прибыла издалека. Очень.       Запахло угрозой провала. Ещё бы. Нимми много чего может, на самом деле. Распугивать одним видом нехороших людей, например. Планировать со скалы может, под водой дышать. Вот только с враньём у него дела обстоят неважно. Эймерик уже подумывал как-нибудь изящно вмешаться в ход событий, но тут вскинулась глухая старуха в жюри:       — Пой!       Наверное, следовало бы зажать уши и всё такое. Пожалуй, это было бы самое разумное действие в данном случае, вот только одно «но»… Когда, скажите на милость, ещё доведётся послушать? Заранее приготовившись к ударной дозе наслаждения и растянув губы в идиотически-блаженной улыбке, Эймерик замер. Три, два, один…       Кажется, на площади стихли все звуки, как только послышались первые ноты. Нимруил, видимо, чтобы не выходить из образа скромной крестьянки, выбрал незатейливую песенку о том, как бедная сиротка просила волны унести её с собой, и однажды те, желая помочь малышке, вынесли к её ногам несколько драгоценных жемчужин. Самое то, чтобы кого-нибудь разжалобить и заставить драматично всхлипывать от умиления. Правда, нужны ли тут вообще какие-то слова? Нимми мог бы петь о зелёной обезьяне, перебирающей блох, или ту же самую песню про голос смерти, и всё равно ни одна живая душа не осмелилась бы перебить. Нет, они должны стоять и молчать, и пусть замрут даже уличные торговцы, сражённые столь волшебным исполнением. Чтобы ни звука! Забыв обо всём и всех, Эймерик покачивался в такт пению, надеясь, что хотя бы не закапает слюной ботинки. Когда песня стихла, он почти готов был броситься на сцену с воплями: «Видели, видели? Это моя прелесть!» — и держался лишь потому, что Обен так бы не поступил. А выйти из образа сейчас было бы крайне неспортивно.       Ещё пару мгновений над площадью стояла тишина, а затем — взрыв аплодисментов. Хлопали так сильно, что отбивали себе ладони; присоединились ко всеобщему восхищению даже члены жюри. Глухая старуха не аплодировала, лишь озадаченно трясла головой и открывала рот. Кажется, впервые в жизни она пыталась выдавить свою стандартную реакцию, но какая-то её часть — та, что ещё могла слышать — решительно заталкивала слова обратно в горло.       — Есть ли смысл в дальнейших выступлениях? — воскликнул старик в зелёном колпаке; его глаза странно блестели. — Я сомневаюсь, что кто-то сумеет превзойти столь шедевральное исполнение. Госпожа… эээ… Нима, вы восхитительны! Расскажите, как же вам удалось достичь столь невероятных высот?       — Ну, я… я всегда пою, когда пасу коров. Да.       Во имя всех Владык, да отдайте ему уже приз — и дело с концом! А то запорет же всё дело. К счастью, жюри под впечатлением больше вопросов не задавали. Глухая старуха, всё ещё беззвучно открывавшая рот (все, кто умел читать по губам, легко отмечали привычное: «Ужасно, ужасно»), кое-как поднялась на сцену. А она, часом, не развалится? Пока Эймерик страшился за будущее бывшей Принцессы Лилии, она торжественно вручила застывшему Нимруилу приз, и тут настала пора разочарованно застонать.       То ли все деньги в этот раз ушли на организацию фестиваля, то ли ювелиры покинули этот край и подались в иные земли, да только призом оказалась крохотная и кособокая статуэтка из тусклого золота. В её очертаниях смутно угадывалась девушка, драматично раскинувшая руки. Интересно, кто её делал и не снится ли ему теперь в кошмарных снах его творение? Приходит и укоризненно смотрит, и с перекошенного уродливого комка — вроде бы лица — глядят съехавшие вбок глаза. А металл-то какой дешёвый — словно покрасили старую кастрюлю! Нечего и думать, что такое удастся впарить гномам, даже если подключить талант де Тролло к рекламированию всяческой дряни.       Что ж, хотя бы Нимми доволен. И ему, признаться, очень идёт косичка и цветок в волосах. А эти переливы чешуи под ярким солнцем…       Старик в зелёном колпаке откашлялся, словно почуяв, что кое-кто из присутствующих нуждается в срочном отрезвлении:       — Что ж… раз уж этот конкурс завершился столь неожиданно, предлагаю перейти к следующему. Музыка — одно из тех искусств, которые угодны Гвенвиалю, а значит, мы должны порадовать его звуками его любимого инструмента — простой пастушьей свирели…       Восторг отступил, сменившись абсурдным ощущением надвигающейся беды. Как бы Эймерик ни уговаривал себя, что выиграть при всём желании не получится, воображение раз за разом рисовало картины одну страшнее другой. Вот он выходит на сцену, а свирель начинает прекрасно играть сама по себе, потому что заколдована; или, скажем, из толпы на него вдруг кидаются с криками: «Самозванец». Или он играет ужасно, но толпа так же благоговейно замирает, а девушка из жюри кидается трясти ему руку, голося что-то о начале для нового музыкального направления. Кто её знает, эту судьбу? Она слишком любит подлянки.       Поэтому, когда с зашкаливающей торжественностью объявили выступление «живой легенды» Обена Эрхана, Эймерик поднимался на негнущихся ногах, готовый чуть что умчаться вдаль. Брошь, выданная авансом, сверкала на его груди — заодно и затем, чтобы всех уверить в стопроцентной достоверности «известного музыканта». Мельком он поймал удивлённый взгляд Нимруила — тот остался среди зрителей — но втихаря заговорщицки подмигнул, мол, не надо, не вмешивайся. Приятно, когда тебя понимают с полувзгляда. Если что, надо будет прятаться за его спину.       Эймерик смотрел на толпу; толпа — на него, терпеливо ожидая выступления. Так. Нужно собраться. С какой стороны там дуют в эту штуку? Не может же «Обен» просто сказать: «Не хочу» — и уйти со сцены? Хотя почему не может-то? Что этому идиоту мешало, например, поговорить с родителями напрямую, без всей этой ерунды с подменами и провалом конкурса…       Так несчастный воришка думал, поднося свирель к губам.       Страхи волшебным образом испарились в никуда, стоило начать играть. Играть ли? Вырывающиеся на свет звуки едва ли поддавались описанию. Хрип умирающего вепря, сдобренный криками простуженной чайки, показался бы рядом с ними пением сирены. Видя, как недоумение на лицах слушателей сменяется отвращением, как даже глухая старуха, взвыв, затыкает уши, Эймерик понял: вот он, момент его славы, его величайшего триумфа! Всё удалось так, как задумано, без единой ошибки; найдётся ли теперь во всём Ла-Венаре тот, кто скажет, что Обен выступил блестяще? Вокруг поднимались волны ненависти, безмолвные мольбы прекратить — и Эйм наслаждался ими, как самой лучшей наградой.       В общем, всё шло отлично, пока по завершении «мелодии» толпа не расступилась. Если бы только они попятились от фальшивого музыканта, как от прокажённого! Но нет — они пропускали старика, похожего на кузнечика. Кривые ноги, слишком выгнутая спина, широко расставленные глаза — чем не насекомое? Пока Эймерик пытался вспомнить, где же он раньше лицезрел этот светлый лик, старик уже оказался слишком близко и цепко ухватил его за рукав.       — Вы, молодой человек, сегодня показали себя с ужасной стороны.       На всякий случай Эймерик неуверенно закивал. Кто это вообще такой? Раскусил самозванца? Или какой-то знакомый Обена? Воспоминание промелькнуло в голове, словно молния: старинный особняк, проклятая скрипка, старик, играющий одновременно на флейте и на рояле…       Мистер Гримм, приняв, видимо, гримасу ужаса за горячую фанатскую любовь, холодно улыбнулся. Ну и улыбочка — словно кто-то дёрнул за углы морщинистого рта, подтянув их к ушам.       — Возможно, вы думали, что сумеете меня провести. Но знайте: мне нет дела до вас. Мне важно то, что лучше для музыки. Вы не принадлежите себе; вы — лишь тот инструмент, на котором играет вселенная. Все музыканты таковы, но не все готовы принять такую честь. Вздумали убить в себе музыку? Не выйдет. Я забираю вас в ученики.       Вот она, подлянка, такая долгожданная; Эймерик, незаметно для окружающих облегчённо вздохнув, с вызовом посмотрел на «кузнечика»:       — Да мне-то что до вашей музыки. Нет дела и никогда не было!       Толпа ахнула, но сейчас важно было не шокировать публику, а отбрехаться от мистера Гримма. Обен ясно дал понять: ему хочется избежать ученичества. До тех пор, пока потенциальный наставник не уберётся прочь, не видать бедному вору в кои-то веки честно заработанной броши.       — Мне и раньше приходилось встречаться с сопротивлением молодых талантов; все они рано или поздно смирялись со своей участью. Или уходили в вечность, но и тогда было в их смерти что-то неуловимо прекрасное…       Нет уж, никаких уходов в вечность! Спасительное озарение пришло неожиданно, и Эймерик воскликнул:       — Я не хочу учиться у сумасшедшего, у которого в скрипках сидят демоны!       А лицо-то вытянулось! Не успел радостный «Обен» поздравить себя с успешно найденной уязвимой точкой, как хорошо поставленный голос обвинительно прогрохотал:       — Так это ты! Ты тот воришка, который украл и зверски уничтожил мою лучшую скрипку!       — В ней демон сидел, это был акт добра и милосердия! — вякнул Эймерик, но, кажется, его уже никто не слушал. Мистер Гримм, разом утратив остатки хорошего воспитания, недружелюбно скалился; толпа перешептывалась. Выпутался, нечего сказать. Сейчас «кузнечик» позовёт стражу, и доблестным друзьям придётся долго выуживать его, бедолагу, из местной тюрьмы; а уж мистер Гримм позаботится, чтобы подземелье, куда отправится вандал, было самым глубоким, мерзким, с ползающими по стенам мокрицами. Особо не привыкший молить судьбу о пощаде, Эйм зажмурился и пробормотал что-то вроде: «Владыки, пожалуйста, один раз, всего один раз…»       — Пожа-ар! Пожар!       Дикие вопли прозвучали как избавление. Приоткрыв один глаз, он увидел, как из-за угла, размахивая руками, несутся несколько человек. В одной из бегущих он опознал госпожу Эленгалл, директрису Аблуарского Колледжа Четырёх Начал. Никакой привычной степенности и строгости: несётся вскачь, задрав мантию так, что видны нижние юбки.       — Бегите! Какой-то дрянной самоучка вызвал пламя, которое невозможно потушить! Беги-ите! — визжала она, разве что не пуская из ушей дым. — Проклятые тёмные эльфы! От них одни беды!       Осмыслять услышанное не было времени. Говорят — бежать, приказ ясен. С силой пнув «кузнечика» под острое колено, Эймерик вывернулся и бросился вниз со сцены — искать защиты за привычной чешуйчатой спиной. Уже покидая площадь, он сообразил, что не вернул Обену его одежду и свирель; ну да ладно. Вор он или не вор? А для менестрелей можно будет записать, что это всё — часть законной платы за выполненное дело.