Вечный страж ненависти

«Дорогой брат, А ты все так и стоишь там, у первого из святилищ, и не уходишь никуда, надеясь, что кто-то еще разрешит нашу проблему. Стоишь и понять не можешь: что же произошло тогда, когда земля пропиталась кровью наших — твоих — братьев и сестер, а мы с тобой оказались последними в роду. Забавно, что именно мы. И не узнаешь никогда, наверное, что все случилось задолго до нападения твоих Преданных на Благую Землю. Думаю, это письмо может стать моим признанием тебе: да, первым был предан я. Не те, кто спрятался в городах двемеров после той битвы, отголоски которой достигли даже нашего укрытия. Укрытия. Укрытия от настоящего мира. Я все время задаю себе вопрос, милый брат: а верно ли мы поступили? Нет-нет, не ты и я, а вы, снежные эльфы. Должны ли мы были сокрыться в горах вместе с богом и его святынями, словно скупец с его сокровищами, лицемерно полагая, что мы, мы — святы, величественны и вечны. Ты видел их, братец. Они — лишь тень нас с тобой, не так ли? Вечен ли оказался наш народ? Прекрасен? Едва ли. Я прав? Нас осталось двое, а со временем уходит в забвение все. И вот когда уйдешь к своему Аури-Элю ты — тогда забудут и меня, несмотря на все, что я сделаю. Я отступлю в тень, мою вечную обитель. Мир запомнит фалмеров как тех, кто вырезал остатки нашего истинного народа: скрюченных серокожих уродов, слепых и бессердечных. Ты задаешь в пустоту вопросы, ищешь, а найти не можешь, тайна ускользает от тебя. Ты нашел, полагаю, объяснение, и веришь ему, потому что у тебя больше ничего нет. Есть одна ошибка, которой ты не заметил. Ты всегда смотрел на меня, как на брата, в эту часть моей души, которую я тебе показывал. Ты всегда был проницателен, так почему же не заметил в этот раз? Что ослепило тебя? Ты должен был догадаться, должен был! Уверен, ты хочешь все же узнать, что произошло, почему я пишу это. Зависит от того, насколько сильно. О да, я вижу, долг в тебе сильнее всего, но как же твой первый долг, долг брата? Это никогда не было произнесено вслух, но всегда незримо витало в воздухе, связывая нас крепче любой цепи. Мы вместе сражались, прикрывая спину друг друга — где твой долг соратника? Не кажется ли тебе, что ты должен мне больше, чем Аури-Элю? Не сомневаюсь, тебя удивляют и даже ранят мои слова. Да, да, ты должен мне! Но, возможно... Должен тебе и я. Я знаю, что всегда маячил неясной тенью за твоей спиной. Нет, я не завидовал тебе. Или все же?.. О, все же немного, но завидовал. Завидовал! Наши друзья были вынуждены уважать меня, потому что боялись. Они видели во мне змею, яркую, переливающуюся, которой хочется любоваться, но при этом смертельно опасную. Я уже тогда понимал, что я умнее и талантливее, и их насмешки над моими молитвами и вечной работой лишь немного меня задевали. Я не виню тебя. Просто хотел, чтобы ты знал: я отомстил. Вглядись в строки этого письма. Внимательно, обдумай каждое из моих слов. Все еще не догадываешься? Как все же любовь может быть слепа. Воображаю, как ты сейчас хмуришься, снова перечитываешь предыдущие строки, пытаясь найти там намек на причину. Обиды прошлого? Нет, нет, не то. Ты пытаешься отделаться от мыслей о том, как же я отомстил, потому что сейчас это не самое главное, ведь тебе кажется, что ты нащупал в тумане единственно верную тропу... Жутковато видеть, как кто-то видит тебя насквозь, знает так хорошо, что чувствует, предугадывает, не так ли? О, брат мой, ты прост, как земля. А я, я кристалл льда, холодный, беспристрастный и обманчивый. А ты, вероятно, видел кусок песчаника — красновато-розовый камень, да, но такой хрупкий, его красоту нужно оберегать. Ты видишь за моими словами только то, что я позволяю увидеть в них. Я нашептал тебе на ухо тайны твоего же сердца, то, в чем ты не мог признаться, потому что... Когда зависишь, хотя бы немного, от кого-то, узнаешь о нем. А ты — мой брат, единственный брат, и единственный, кому я был действительно нужен. Такой искренний, такой нежный, надежный. Как могу я не знать тебя? И ты был мне нужен. Скажи, неужели ты сейчас не мечтаешь перекинуть хотя бы хлипкий мостик через разделившую нас пропасть? И гадаешь, не веду ли я к примирению? Нет. Я не раскрою тебе свою душу. Или раскрою? Я не позволял тебе прикасаться к себе, прятал кисти рук в манжетах. Никто бы не обратил внимания, но ты всегда тревожился. Ты бы почувствовал, что... Что... Что я... Нет.» Тонкие холодные пальцы сжимают острый осколок льда с нечеловеческой силой, и он трескается, осыпаясь мелкой крошкой к ногам Виртура. Несколько острых обломков впиваются в бледную кожу, чуть подкрашиваются вязкой кровью, словно неохотно покидавшей тело. Все гладкие грани ледяных глыб расцарапаны резкими, узловатыми, торопливыми буквами. Викарий прижимается лбом к холодной поверхности, оглаживая пальцами новый шип, подобный сотне других, что он использовал для письма ранее. Руки предательски дрожат, отказываются служить, и уже в который раз Виртур понимает, что не может написать это слово, как не мог раньше и не сделает в будущем. «Нет. Я не стану говорить. Ты не пришел. Ты остаешься в той пещере, наедине со своим святилищем, алтарем и лживым богом. Лживым? Ах, прости, ошибся! Не так-то удобно писать, когда... Неважно. Ты не пришел. Ты меня предал. Почему?! Как ты мог? Неужели ты не смог понять, что я могу нуждаться в тебе? Я... я не спорю, что редко на самом деле показывал тебе свои чувства, но ты ведь всегда угадывал, приходил, иногда даже раньше, чем я успевал об этом подумать. Это... Это из-за того, что я отдалился от тебя? Ты не понимаешь, нет! Я должен был, выбора просто не было, ведь я... ведь я... Я ведь тоже не мог прийти. Среди бездушных груд сокровищ часовни - бесполезного для меня хладного металла — я один сражался с тенями моей души, переплетавшимися с призраками прошлого. Я знаю, что они не существуют на самом деле, но ты не чувствовал их хватку на своем горле, и ты не можешь понять всей глубины моего ужаса. И от этого становится только хуже. Наблюдение за тем, как мой собственный разум отказывает мне. Неужели ты не вспомнил, как было раньше? Возможно, это и к лучшему. Узнай ты мою тайну — нет, не выдал бы ты меня, но до конца жизни не отходил бы ни на шаг, забыв о себе, лишь бы уберечь меня. И смотрел бы печальными глазами — тем самым взглядом, полным жалости! Знал бы ты, как я его ненавижу. А если бы она раскрылась, о, как бы ты тогда убивался. Да, только к лучшему. Лучше пусть не будет примирения. Оставайся там, жди кого-то, кто разрешит нашу проблему. У тебя не хватит сил, потому что, признайся, ты все еще меня любишь. Я могу сколько угодно убеждать тебя в правде: нет чести в том, чтобы меня любить. Это глупость. Та самая знаменитая благородная, бескорыстная, слепая любовь — такая глупость. Как можно так жить, ответь мне? Неужели можно находить столько наслаждения в том, что сердце трепыхается подобно пойманной птице, стоит появиться хоть малейшей угрозе возле предмета обожания? Забудь о нашем родстве, брат. Лучше считай, что я больше ничего не чувствую. Это было бы хорошо, будь оно правдой. Но увы. Я по-прежнему не могу спуститься к тебе и пронзить клинком твое сердце. Смейся, Гелебор: твой младший брат попался в те же сети. Никогда ни один из нас не поднимет руку на другого. Просто знай, что мне тоже не хватит сил на это. И жди своего героя, который окажется сильнее нас обоих только потому, что не принадлежит к нашей с тобой семье. А я буду его ждать. Ты поможешь ему прийти, а я... Неважно. Если я имею еще на это право... Если ты примешь это от меня... Да озарит его свет твой путь. Пусть ты не нуждаешься в этом, пусть твой путь всегда прям и понятен... Да не пересечется он больше с моими извилистыми тропами.» Виртур смотрит на зажатый в руке кусок льда, подкрашенный темными кровавыми разводами. Кисть предательски подрагивает, и вампир машинально облизывает прикушенную кровоточащую губу, не обращая на это никакого внимания, потому что именно сейчас голод не терзает его. С каждым словом буквы становятся все размашистее, небрежнее, словно он боялся, что не сможет закончить его и сказать самое главное — то, что он ни разу не смог сказать. Викарий бросает взгляд на зажатый в кулаке кусочек пергамента, пожелтевший от времени. От него остался всего лишь маленький клочок — только подпись от того самого первого письма, в котором он пытался признаться брату. Каждый раз он начинал его заново, на чистой бумаге, между строчек книг, наконец, на обледеневших стенах, сдвигавшихся все ближе с каждой его попыткой — и каждый раз оно оставалось недописанным, уничтоженным. В этот раз все же будет немного по-другому. Фалмер разглаживает обрывок, прижимает к холодной поверхности и, глубоко вздохнув, призывает на помощь магию. Нацарапанное послание исчезает под новым слоем изморози, и только увеличившиеся буквы, давным-давно выведенные на бумаге, напоминают о его существовании. «Твой любящий брат викарий *зачеркнуто* вампир Виртур, шестая неделя смерти»