Вечный страж ненависти

Вечность длится долго. Вечность холодная, полупрозрачная, похожая на стекло: не то скрывает облик веков, не то позволяет разглядеть с иногда ужасающей четкостью. Вечность — одинокая и тревожная: а вдруг не поверят, вдруг не дойдут? Виртур очень надеялся, что Дочь Хладной Гавани сумеет добраться до храма. Он бы и сам пошел на поиски, но не мог оставить лук без присмотра: Гелебор, конечно, за проведенные у святилищ столетия хорошо изучил эту древнюю магию, а может, и устал от своей клятвы рыцаря-паладина достаточно, чтобы воспользоваться случаем. А еще снежный эльф не был уверен, что сможет вернуться без наполненного кувшина: если предшественникам последнего викария и был знаком секрет этих дверей, Виртуру его не передали. А жаль. Тогда, возможно, солнце погасло бы на несколько веков раньше. За тысячи лет можно выучить наизусть самые толстые и сложные книги, раскрыть все секреты старого святилища, запомнить всех обледеневших фалмеров и корусов. Все это вампир сделал во время четвертого столетия со времени нападения ослепленных фалмеров — до этого дни скрашивало создание и распространение ложного пророчества. Книг на самом деле уцелело не так-то много: многие нападающие сожгли, другие втоптали в снег, и бесценные тома безнадежно отсырели. Тела бывших подчиненных и знакомых викарий в непонятном порыве уважения сжег, собрав у каждого амулеты. Сейчас символы Аури-Эля хранились в одной из дальних келий, наполовину засыпанной снегом. Подальше — потому что жгли мертвые руки, как иллюзорный огонь. Он каждый вечер выходил на балкон, ожидая прихода того самого истинного вампира, надеясь на это: сверху ему иногда, в хорошую погоду, был виден купол одного из дорожных святилищ и даже полупрозрачная фигура рядом. Прелат, значит. Аури-Эль ждет и верит в своих последователей. А его избранный сын вот уже сколько лет готовит страшную месть. Благая земля постепенно дичала, превращаясь из прекрасного, но опасного края в просто опасный: умирали животные, вытесненные приведенными фалмерами корусами, все неподкупнее хмурились заснеженные горы вокруг, надежная защита от мира для общины снежных эльфов, меняла русло река, затапливая проложенные не одним поколением паломников тропинки… Каменные стены храма, ежедневно испытываемые ветрами и метелями, крошились, ломались и падали на землю колонны, а статуя все стояла у дверей, приветливо улыбаясь давно погибшим посвященным. Разбить бы ее, но Виртура каждый раз что-то удерживало. Все-таки, это был почти дом. Их общий дом: его, брата, бога, который лучше слышал молитвы верующих, если они произносились в святом месте. Те эльфы, что называли домом другие места, погибли в борьбе с людьми или спустились глубоко в подземелья, чтобы позже возненавидеть своих братьев, сохранивших зрение и разум. Надо же, как давно это было: Виртур нехотя подсчитывает года, каждый раз неприятно поражаясь их числу. Со временем, несмотря на все терпение бессмертного существа, ожидание стало раздражать снежного эльфа: месть, конечно, должна быть холодной, но не настолько! Раньше весь храм был окутан плотным коконом заклинаний, сейчас же некому было их поддерживать — и холодные скайримские ветра привольно завывали в коридорах. Виртура не тревожил холод — гораздо больше вампира страшил огонь — но каждый признак запустения для него означал лишнее десятилетие, не увенчавшееся успехом. Лишнее десятилетие теплого солнечного света, заливающего Тамриэль на радость всем смертным и его брату. Пожалуй, он смог бы оказаться в числе редчайших долгожителей их расы… Если бы еще было, с кем сравнивать. Осознание гибели всего народа не находило в душе викария почти никакого отклика. Он давно уже перестал причислять себя к тем прекрасным и наивным снежным эльфам, какими были мать, отец, Гелебор и сотни жрецов и послушников, живших в Благой земле. Народа у Виртура не было — был только он сам. Дома тоже не было: была только тюрьма, красивая, безраздельно ему принадлежавшая. И брата не было: остался только где-то далеко Гелебор, рыцарь-паладин, который невольно помогает ему, не зная ничего. Главная опора прежней жизни викария — почти слепая, восторженная, истовая вера — с предательски гнилым хрустом проломилась в тот день, когда бог не защитил своего наместника на земле. С тех пор Виртур зарекся верить только в себя и в дела рук своих. Он недовольно прищурился, заметив, что ледяные шипы, пронизывавшие святилище, стали длиннее и толще по сравнению с последним разом, когда он обратил на них внимание. То заклинание было очень сильным, и, похоже, его отголоски продолжали витать под высокими потолками. Древняя фалмерская магия, секреты которой были почти утрачены еще до него, продолжала кое-где действовать. С пальцев викария сорвался маленький смерч, отшлифовавший острые льдины и укрывший гладкий снег свежей голубоватой порошей. Следы эльфа давно сгладились: ему уже некуда ходить в этом месте. Из-под потолка на Виртура осуждающе смотрело золотое солнце, один из немногих уцелевших символов Аури-Эля, оставленный как безмолвный лик врага: чтобы подкреплять злость, подбрасывать поленья в тлеющее пламя ненависти. Его несуществующий взгляд преследовал викария по всему залу, ставшему гораздо меньше из-за обвалов и ледяных статуй; но, натыкаясь на старый каменный трон, золотистые лучи как будто отступали. Что, боишься ночной тьмы, Аури-Эль? А знаешь, чего я боялся? Что тебя нет. Но ты есть. Тебе только все равно, что происходит на земле. Когда придет время, Виртур расскажет о лживом пророчестве и попранной верности — чтобы насладиться последним ужасом и растерянностью на лице Дочери Хладной Гавани.