Вечный страж ненависти

Руки с крепкими запястьями, сильными пальцами, веревками мышц — чужие, совсем не те, их не возлагали на алтарь Аури-Эля, с них не срывалось искусное фалмерское колдовство, они не благословляли паломников… Эти руки знают только мотыгу, только грабли и тяпку, другие отвратительные инструменты, названия которых он знает против своей воли. Глаза — глупые, серые, лишь в воображении глупцов похожие на сталь, безвольный подбородок, соломенные волосы — это все не его, это чужое, так почему оно отражается в тусклой поверхности единственной ценности в доме, серебряного блюда?! И ферма — ферма ничуть не похожа на то, правильное место, где много света, воздуха и снега, она где-то на сероватой равнине, а не под облачным небом. Виртур — Альмод-всесильный в этой жизни, глупая насмешка ничего не знающих родителей-нордов, рвущая душу на части — ненавидит эту жизнь, заключенную в паре акров земли и старом доме. Они встают с солнцем, чтобы начать работать в поле, ковыряясь в каменистой земле — викарий точно знает, что раньше он ни за что бы не опустился до такого занятия — ради скудного урожая, пасут двух лохматых бурых коров, следят за курами, чтобы ястреб не утащил. Мимо иногда проходят каджитские караваны, покупающие продовольствие; точнее, обменивающие его на разные нужные крестьянам вещи, и от этого презренного бартера Виртуру-Альмоду становится еще более тошно. Дорога зовет его: бросить этот убогий дом, бросить так называемую семью и соседей, сватающих за него свою дочь, пойти по зову сердца к спрятанной меж седых гор земле, более древней, чем самые старые и крупные города Скайрима. Единственное достоинство этого тела — оно сильное и выносливое, легко переносит холода. И все равно — жалкая замена той совершенной оболочки фалмера-вампира, повелителя главной святыни снежных эльфов, хозяина древних сокровищ и магических тайн. В ярости и отчаянии с его рук рвутся стрелы голубоватого инея, затейливо узорящего закопченные стены — и это посреди лета! Холод похож на старого друга: приходит на помощь, остужает горящие от царапин щеки, замораживает в глазах рвущиеся на свободу непрошеные слезы, напевает потрескивающую колыбельную, рисуя завитки другой, более счастливой судьбы. Старые норды кричат, швыряют в сына поленьями, тяжелыми чугунными ковшами, от которых остаются темные синяки: только попробуй еще раз сотворить эту проклятую магию, только попробуй! Они боятся, что кто-нибудь узнает о «пороке», запрещают ему даже упоминать, точно это нечто постыдное, боятся показывать соседям. Виртур понимает, что в Коллегию его не отпустят — а ведь по пути он смог бы сбежать и пойти в Благую Землю, чтобы в старинных записях найти способ избавиться от этого жалкого человеческого тела. Легкий мороз — всего лишь ничтожная часть тех сил, что он смог бы призвать себе на помощь, если бы только норд мог выдержать такое могущество. Вечерами, скорчившись под одеялом-шкурой на своей кровати, чтобы старые крестьяне не заметили, он пытается писать: руки, отвыкшие от такой тонкой работы, дрожат, роняют капли чернил, растекающихся по бумаге — все это он тайком купил у каджитов. Родители не обучили его ни читать, ни писать, и старинные фалмерские руны — все, что он может начертать, да и их смысл легко ускользает, стоит лишь немного отвлечься. Это не проходит бесследно — «отец» по утрам кричит на него снова, уже за темные круги под глазами, когда Альмод неловко поворачивается или недостаточно расторопно выполняет поручения. Тело свободно от вампирского проклятия, свет не жжет его, подобно огню, но Виртур не может быть благодарен Аури-Элю за освобождение и второй шанс: не так, не так он мечтал избавиться от противоестественной смерти, это всего лишь насмешка! Солнечный бог в глазах викария-норда не заслужил прощения — только укрепил старую ненависть. Кровь бежит по рукам, пропитывая насквозь рукава, когда он столовым ножом пытается добраться до скрытого где-то внутри, глубоко в твердых белых костях, снежного эльфа; стремительно убывающие силы, темнеющий и расплывающийся перед глазами мир его не пугают, умирать уже не в первый раз — нестрашно. Страшно, что после краткого забытья все начинается заново. Страшно, что неумолимо улыбающийся солнечный лик, каким кажется лицо старичка-лекаря, беспощадно выдергивает его обратно, к зло ругающимся «родителям» и отчаянно слабому телу, потерявшему немало крови. Его снова попрекают потраченными на лечение деньгами, точно не им нужен был работник, точно это они удерживали его дома, не отпускали в Коллегию. «Так не лечили бы!», — хочет огрызнуться Виртур, но не может, дурацкая нордская оболочка плохо слушается. Пожалуй, сейчас он был бы рад видеть даже Гелебора — там, у разрушенного тронного зала, чтобы обречь его на такую же судьбу, чтобы посмотреть на удивление в его глазах, когда в Благой земле появится молодой норд в густой сетке шрамов и нанесет смертельный удар последнему снежному эльфу. Виртур не верит, что кто-нибудь еще выжил. Он знает, что через месяц старый крестьянин возьмет их единственную лошадь и телегу и отправится в город, на рынок. Знает и то, что он к тому времени снова станет сильнее старухи-нордки и сумеет уйти. Карта ему не нужна — дорога запечатлелась в сложном рисунке старых и новых шрамов на человеческом теле, на изрезанном в попытках исправить лице, в выбеленных украденными у алхимика ядами волосах, в золотящихся от вампиризма глазах. Старый ночной хищник сменился новым, но оставаться в этих охотничьих угодьях Виртур не намерен. Разве что переждет в пещере с гробом несколько дней, пока поиски не улягутся немного. У старых нордов больше нет нужды попрекать «сына» едой. Он не задумывается о том, нравится ли ему вампиризм — он просто знает, что был таким в той жизни, и в этой ему это тоже нужно, чтобы приблизиться к совершенной форме викария снежных эльфов. Он шевелит пальцами, с тенью злорадной усмешки ожидая, когда эти нордские руки станут снова достаточно сильными, чтобы раздавить шею вампира — и снежного эльфа. Ноги тогда смогут пройти путь до Благой земли — а там уже к его услугам все потайные тропки.