Progettista

77 bombay street — long way -- Соло сглотнул слишком шумно — во рту пересохло настолько, что он не в силах был даже сказать что-либо. Наполеон только руки от чужого лица с трудом отнял, втайне радуясь тому, что лобовое стекло было закрыто от них крышкой капота, а значит, Виктория ничего этого не видела. Ладони дрожали, как у запойного алкоголика или больного Паркинсоном — вот и выбирай, Соло, кто ты есть. Постойте, постойте, постойте. Этот русский всё знал — Наполеон ведь глаза не прятал — ещё с первой встречи всё понял, но молчал, как легендарный советский партизан. Конечно, коне-ечно, ведь нельзя предавать страну, нельзя признаваться в том, что твоя родственная душа — мужик, на тряпках помешанный. За такое ссылают, расстреливают, предают осмеянию… Верно же? В России ведь всё ещё каменный век, Соло, там люди на медведях ездят, игнорируя автопром в любом виде. Или на тракторах — а как иначе объяснить то, что Курякин с такой потрясающей лёгкостью может починить любую машину? Заткнись. Едкий голос внутри умолк, оставив Наполеону звенящую тишину. Соло молчал, не в силах перестать пялиться в глаза напротив, точно в зеркало. — Нам пора ехать, — сухо произнёс он, отведя взгляд. Илья кивнул в ответ с такой горечью, словно ему вырвали сердце прямо здесь, на этой самой улице в Милане, где уже начало светать и по стенам медленно поползли несмелые, бледные лучи солнца. В четыре утра в Италии в любви признаваться нужно. В вечной, как пресловутый Рим, честной, как выборы Папы, и самую толику наивной, но самой искренней. А не так, как ты, Соло. Илья сел обратно на заднее сиденье, снова подперев плечом дремавшую Габи, и отвернулся к окну, глядя на светлые, почти белые здания. Точно так же, как ночь раскрашивала всё в чёрный, рассветные сумерки рисовали окружающую действительность как невесту — в белом. Кипенные кружева соборов, полупрозрачные стёкла витражей и невесомые дома придавали взбалмошному Милану торжественности старого города. Соло потёр переносицу двумя пальцами, захлопнул капот и сел на переднее сиденье вяло урчавшего автомобиля. Лёд тронулся, да только слишком резко — и треснул прямо под ногами, оставляя Наполеона захлёбываться чернильно-чёрной водой. И единственный человек, который мог его вытащить, сидел сейчас на заднем сиденье и явно был не рад тому, что всё вскрылось. А потому, Соло, тебе только один путь теперь — вниз, под белую корку тяжёлых льдин на вечный покой. Планета завертелась снова с такой пугающей скоростью, которую люди обычно не замечают — а Соло вот выбросило к чёртовой матери на орбиту, и теперь он там болтается, висит в «нигде» и «где-то» одновременно. И главное, никто не выдал ему инструкцию о том, как действовать, как дышать в бескислородном пространстве, как, блять, вернуться обратно. Мыслей о том, что будет дальше, тоже не оставили. Воздуха — на три вдоха, не больше. Что на орбите, что под толстой коркой льда. Выбирай, Наполеон, выбирай, но не ошибись так же, как твой тёзка, решивший взять совершенно неприступный русский город, выбирай, Соло, с какой стороны подступиться к твоей родственной душе. Действуй разумно, потому как простой путь не всегда самый правильный. Ты же сам прекрасно понимаешь, насколько это… не то. Наполеон выкрутил руль, поворачивая к отелю и с таким отчаянием пытаясь понять, что будет дальше, что в голове невольно заиграл пресловутый реквием. Соло качнул головой, часто-часто заморгал и припарковался возле отеля, вышел и отдал ключи сонному швейцару. Очень сильно захотелось курить дрянные, крепкие «Marlboro» — для того, чтобы успокоить нервы (и поскорее сдохнуть, чтобы всякие проблемы не решать). — Нам всем нужно отдохнуть, — обратился Соло к подчинённым, уже выбравшимся из машины, и неловко сцепил руки в замок, чтобы не видно было, как дрожат пальцы, отплясывая на воображаемых барабанах чечётку. — Новый показ в восемь вечера, в семь я буду ждать внизу. Наполеон развернулся на каблуках, стараясь не пересекаться взглядом с неидеальными — подумать только! — глазами Курякина, смотревшими на него чуть более внимательно, чем обычно. Ещё мгновение — и русский склонил бы голову вбок по-птичьи, изучающе, но Соло отвернулся к двери отеля, только бы не видеть больше этого человека. Достаточно с него на сегодня. Наполеон поднялся на лифте раньше своих коллег, предпочитая свести контакты к минимуму — жаль только, что номер у них был один, пусть и президентский люкс. Соло оставил дверь открытой и ушёл к себе, закрывшись от всего мира в целом — и от одного довольно конкретного человека в частности. Ничего, надо просто проспать ночь с этим открытием, а там, глядишь, это не будет казаться таким катастрофичным. Утро вечера мудренее, главное за ночь дров не наломать. Соло развязал бабочку, расстегнул верхние пуговицы рубашки и устало присел на кровать, доставая ноутбук, чтобы проверить почту. Жизненно необходимо было отвлечься и занять мозг чем-нибудь другим. «А что в нём плохого? Ты ведь сам хотел найти к нему подход, вот природа и позаботилась об этом!» «Но это совсем не то! И совсем не так. Да и я ему совершенно не нужен, иначе он бы сказал об этом раньше.» «Ты же сам не понимаешь, что происходит, верно?» «Да, чёрт возьми, да! И не хочу торопиться.» — А ещё не хочу сходить с ума. Разговоры с самим собой до добра не доведут, — пробурчал себе под нос Наполеон, с нажимом проведя ладонью по затылку. В дверь постучали коротко и едва слышно. Соло отставил ноутбук, поднялся с постели тягуче, пружинисто — без резких движений и углов, потому что устал безумно, потому что голова раскалывалась предательски. Наполеон открыл замок, потянув дверь комнаты на себя — на пороге стоял русский. На фоне шумела вода в двух ванных, а значит, их разговор никто услышать не мог. Илья стоял напротив уже не горой — чуть склонив голову, как на расстрел. На правом глазу всё ещё не было линзы, и у Соло так сильно заныло сердце от простой этой детали, что выпрыгнуть в окно захотелось ещё сильнее, лишь бы эту пытку прекратить сию минуту же. Наполеон с трудом отпустил ручку двери — пальцы всё ещё дрожали и совершенно не слушались. — Я хотел… — тихо начал русский, как вдруг Соло прорвало. Это был точно маленький камушек, брошенный в разваливающуюся дамбу — и сейчас на Илью надвигалось цунами, в котором он был виноват лишь тем, что родился с пятном на радужке. — Послушай, — голос Наполеона звенел от напряжения. — Ничего не будет. Я не верю в родственные души и всю эту чушь, — Соло лгал не краснея, придумывая аргументы на ходу и вспоминая пламенные речи знакомых ему людей. — Ты мне не нравишься. Я не хочу быть с тобой, — Наполеон закипал всё сильнее, как чайник, который никто не удосуживался снять с плиты. Слова громкими взрывами разрушали что-то едва построенное, не успевшее ещё даже увидеть свет. — Ты мне никто, — Наполеон почувствовал, как губы тоже начали дрожать. Нет, ещё мгновение — и он попросту сдастся, отдаст себя этому русскому со всеми потрохами и окажется в полной его власти. — Не рассчитывай, что я брошусь к твоим ногам с радостными воплями, я не девочка в пубертате, — отрезал Соло, почти рыча, чтобы попросту скрыть бушующий внутри ураган, всеми силами противившийся словам, которые говорил Наполеон. — Ты мне не нужен, — отчеканил мужчина. — Всё, мистер Курякин? — выжидающе посмотрел на Илью Наполеон, чувствуя, что любой мало-мальски отрицательный ответ разрушит державшуюся на одном честном слове выдержку Соло. Но Илья просто кивнул. В бескрайних голубых глазах плескалась влага — Курякин смотрел на Соло без злобы, но с такой необъятной болью, что у Наполеона в горле встал ком. Злость схлынула удушливой волной, оставив после себя щемящую пустоту. — Всё, — хрипло выдавил Илья, опустив взгляд. Курякин развернулся и пошёл в свою комнату, оставив босса наедине со своими тараканами и горьким отчаянием. Нет шанса произвести первое впечатление дважды, а вернуть сказанное так и вовсе невозможно. И сейчас Соло стоял и думал, какого чёрта он умудрился натворить со своей жизнью. «Всё.»