"Огненный Бог Марранов" Power Tale

      …И вновь был вечер, и вновь было мерзко у Клема на душе.        Деревянная поварешка, бродила по кругу в кипящем медном котле, то и дело зачерпывая и выплескивая в подставляемые глиняные миски густую похлебку из мяса и картофеля. И поварешку, и котел Прыгуны раздобыли два дня назад на одной из брошенных Мигунских ферм — этого потребовал обозленный Клем, когда несколько воинов, до этого питавшихся лишь обжаренным на открытом огне мясом, наконец захворали животами. Многие Марраны по-прежнему не доверяли вареной пище, утверждая, что кипяток высасывает из еды вкус и силу, но спорить со знахарем, когда у тебя в брюхе словно скребется наружу бешеная кошка, не так-то просто и не слишком охота.        Кашеварить поставили Дрюка, предварительно пообещав открутить ему уши, если из котла начнет пропадать гуща. Нельзя сказать, что толстяку это понравилось, но ему вообще ничего в жизни особенно не нравилось. Теперь длинная вереница воинов двигалась мимо постепенно пустеющего котла, рассыпаясь впереди на негромко переговаривающиеся кучки и группки. Клем, уже получивший свою долю, в одиночестве сидел на краю лагеря. Никогда у него не было особенно много друзей.        Отбор нового войска начался на следующий же день после написания письма и ссоры с Хартом. То отдельные воины, то целые отряды получали приказ сняться со стоянки и отправляться на площадь перед Фиолетовым дворцом. Харту приказа не приходило. Деятельное участие в отборе принимали не только князь и старейшины, но и те Марраны, которых в последнее время почему-то постоянно переводили из одного стойбища в другое, — травник, постоянно бродивший между лагерями, натыкался на них то здесь, то там — но при этом в самом войске этих шатунов не было: за всю неделю, что они были в пути, Клем ни разу не замечал их рожи среди бойцов… что же все-таки задумал князь, змею ему на шею?!        Ясно, что ничего хорошего…        Торм произнес перед войском речь, когда оно закончило собирать в городе припасы для дальнего похода и в последний раз собралось у дворца. Цветной плащ князя блестел на солнце удивительно ярко. Клем стоял в первых рядах, но не мог разобрать ни слова — лишь интонацию, торжественную и снисходительную. Здесь, в городе, было совсем иное эхо, нежели в горах: голос Торма метался между домами, отражаясь куда попало, сминая сам себя, превращая слова в бессмысленную мешанину звуков.        Кто будет командовать войском, так и осталось неясным — никому из старейшин отправляться в поход не захотелось. Внятных приказов отдано тоже не было. Казалось, огромная толпа Марранов просто предоставлена сама себе — иди куда хочешь, твори что пожелаешь, без победы не возвращайся. Кое-как объединившиеся отряды шли без всякого порядка, не обмениваясь вестовыми и лишь на ночь становясь единым лагерем. Старый страх Марранов перед темнотой даже у огня было легче переносить вместе, чем порознь…        — Слышь, лекарь! — окликнули его из-за спины. — Можешь двоих парней посмотреть?        — Чего у вас там еще? — буркнул Клем, поднимаясь и отряхивая руки. — Опять горелого натрескались? Я зря, что ли, позавчера перед вами всю глотку сорвал?        — Не, — у позвавшего его Прыгуна был смущенный, даже слегка испуганный вид. — Кашляют они. Дышать тяжело…        Чертыхнувшись, травник пошел вслед за ним к кострам. Мало было отравлений, так теперь еще и это…        «Это» началось два или три месяца назад, еще до низложения Огненного Бога. Непонятная болезнь стала одолевать то одну, то другую семью в разных концах горного хребта: сухой, раздражающий грудь и горло кашель. Сам по себе он было не слишком неприятен, но стоило больному посильнее напрячься, как дыхание у него мигом ссекалось, он начинал задыхаться, становился непригодным для охоты и тяжелого труда, утрачивал способность к прыжкам.        Ни Клем, ни другие лекари почти ничего не могли поделать с этой хворью. Единственное, что сумел понять травник — она не поражала тех, кто успел выстроить себе новые дома из кирпича или дерева: злой дух кашля ютился в шалашах и пещерах. Будь среди них врач из Страны, лежащей за Кругосветными горами, он мог бы объяснить им, что болезнь вызывают частички копоти, скапливающейся под кровом — ведь в обиталищах Марранов, не пользовавшихся огнем, отсутствовали выходы для дыма — однако совета и помощи ждать было неоткуда. От кашля не помогали ни примочки, ни горькие травы: некоторую пользу приносило лишь рвотное зелье, но от него тела Прыгунов слабели еще больше.        При виде молодых Марранов, угрюмо сгорбившихся у костра, травник понял, что эти двое уже не бойцы. Дыхание у обоих было сиплым и сдавленным, глаза слезились, а на лицах то и дело выступал пот. На него они глядели одновременно с надеждой и боязливой угрозой, словно причиной их болезни был сам Клем. Впрочем, на него часто так смотрели еще дома.        — Ты и ты, завтра понесете их поклажу, — ткнул он пальцем в своего провожатого и еще одного воина, что сидел у огня. Те заворчали, но послушно подгребли к себе тяжелые, явно уже не по силам, мешки больных. — Чистая вода есть? Так и знал, что нету, а еще охотники называетесь. Принесите кто-нибудь с родника, да не в горстях…        Ночью ему не спалось. Здесь, на равнине, ночи были слишком теплыми, в шалаше стояла влажная духота, как на болоте. Отбросив потертый плащ из овечьих шкур, служивший ему одеялом, Клем встал и вышел наружу, окунувшись в теплый сумрак. Вокруг стойбища было тихо. Лагерные костры давно потухли, часовые клевали носами на постах. Усевшись возле входа, знахарь скрестил ноги и выискал взглядом среди смутных фиолетовых теней на горизонте темный, изломанный зубец.        Дом. Что-то там сейчас делается? Где родная земля, ее ручьи, скалы и луга? Охотничьи угодья племени… семья… Мама… Сестра…        Клема с детства называли любимчиком удачи, и не зря. В семье, где он родился, ни прежде, ни после не бросали новорожденных — даже в конце сезона ветров, в самое голодное время, когда тощает скот, а запасенное мясо заканчивается, когда даже мужчины-охотники рыщут по горам полуголодные, разыскивая пищу для жен, детей и стариков. Родись он в другом клане — узкогрудый, хилый, недоношенный на добрых двадцать дней — надо думать, жизнь его была бы гораздо короче и завершилась бы быстрым и непродолжительным полетом вниз со скалы. Но его семья не убивала даже таких никчемных детей, и так будущему травнику повезло в самый первый раз.        Второй удачей Клема была доставшаяся при рождении смекалистость. Суровая горская жизнь не дает ни поблажек, ни шансов исправить ошибку — дважды оступиться на тропе или промедлить с ударом получается редко и мало у кого. Но хотя Клем не мог бегать и прыгать так же быстро и далеко, как его двоюродные братья, в настороженные им ловушки часто попадалась дичь, и мало кто лучше него мог сварить отраву для стрел и копий, способную убить сильного зверя и не повредить тому, кто затем его съест. Со временем ему начали покоряться не только яды, но и лекарства. На Кряже мало чего растет и еще меньше растет полезного людям, поэтому лекарей среди Марранов всегда было немного. Юного знахаря зауважали в семье, братья постепенно привыкли ходить к нему за примочками от синяков, а потом и за советом. А изредка не только братья, но и взрослые мужи, и даже отец с матерью…        И только Танжери никогда ни о чем с ним не советовалась. Танжери… С ней одной он всю жизнь попадал впросак — то к добру, то к худу. Единственная сестра для множества братьев, она росла в роду как маленькая мать. Женщин в горах всегда меньше, чем мужчин: вот объяснил бы кто, почему во многих кланах новорожденных девочек выбрасывают на мороз, не желая кормить «лишние рты», а на уже взрослых смотрят как на великую ценность? Обычай прежде разума… Впрочем, Танжери никто не собирался убивать, просто так уж получилось, что в их поколении семья пополнилась почти одними только мальчишками. Она сызмальства знала, что принесет роду богатый выкуп, а в новой семье будет матерью множества детей, почти такой же авторитетной, как сам старейшина. Дочери Марранов рождались либо для скорой смерти, либо для того, чтобы править, и ей еще до рождения улыбнулось счастье.        Вероятно, это Клем поделился с ней — ведь они родились у одной матери. Или она с ним?..        Ловкая, быстроглазая и хитрая, с младых ногтей привыкшая помыкать толпой братьев, сестра верховодила и в играх, и в труде — когда юные Марраны собирали осколки кремня для стрел или чесали у овец шерсть на новую одежду, над согнутыми спинами то и дело раздавался ее требовательный, властный голос. Переспорить ее не удавалось не только сверстникам, но и многим взрослым. Не получалось это и у юного Клема, впрочем, он не особо и пытался. В те дни он не любил спорить — просто делал, что велят родители или прочие родичи. Или сестра, пусть даже и младшая…        Дольше всего Танжери не могла смириться с его хворями. Ей все время казалось, что брат просто ленится, что нужно лишь поднатужиться сильнее обычного — и слабость уйдет, а руки и ноги будут слушаться не хуже, чем отца или деда-старейшину. Мало того, своей убежденностью она время от времени ухитрялась заражать и его — в результате, побегав по крутому откосу с увесистыми камнями в руках, он обычно отлеживался в шалаше с больными ногами и спиной. Сестра злилась, ругала его на чем свет стоит, осыпала ядовитыми шуточками, но в конце концов все-таки поняла, что пытается научить сову охотиться на медведей. Тут нужен был другой подход, и вскоре Танжери его нашла.        Она стала таскать его с собой на высокогорные луга, где они собирали растения для домашних нужд. Там, практически на краю неба, где уже нелегко дышится, где даже птицы лишь изредка отваживаются летать, а скот пасут лишь в самую лютую бескормицу, Клему отчего-то становилось хорошо. Ледяной ветер, постоянно колыхавший зеленые макушки лобелий, пробирал его до костей, но он же заставлял чахлую грудь юного Маррана расправляться, а кровь — быстрее течь по жилам. Сидя рядом, они с Танжери часто смотрели с невероятной высоты на белки гор, сверкающие кромешной белизной, на родное стойбище, на долину и дальше, на предгорья, пестрящие светло- и темно-зелеными заплатами лиственных и хвойных лесов. Возможно, именно из-за этих двух-трехдневных походов — непростой и небыстрый подъем по узкой тропе, долгий сбор пахучих трав, стылая ночевка без костра, а потом спуск по той же тропе с тяжелым кузовом на плечах — травник в итоге вырос гораздо сильнее, чем вроде бы обещали обстоятельства рождения и целый букет неизлечимых болячек. Хотя прочие горцы все равно считали его дохляком, семья смогла поручать ему мужскую работу — следовательно, он был мужчиной. Благодарить за это следовало сестру.        Кто ее надоумил — мать ли, отец, кто-то еще? Или же сама смекнула? Клем не спрашивал. Он вообще гораздо чаще слушал и запоминал, чем задавал вопросы. Сейчас, с высоты прожитых лет, пусть и немногих, Клем-ребенок казался себе-взрослому юным зверьком — сметливым и хитрым, легко усваивающим новое, но не размышляющим над усвоенным. Так детеныш горной лисицы не задумывается о причинах завалившего нору оползня: он просто роется наружу сквозь него, ибо в данный момент нужно копать, чтобы не умереть. Такими же были и его братья, и многие взрослые — даже, наверно, родители. Шевелись, а не витай в облаках, если не хочешь спать голодным — так говорят сами горы. Спорить с ними человеку не с руки.        Но почему-то Танжери с детства умела и шевелиться, и размышлять…        Где она сейчас? Что с ней? Наверно, дома, уже спит или стоит на страже, охраняя чужой покой от ночных хищников. А может, при свете очага мелет ячмень или месит глину — она очень легко приняла новшества Джюса, она чуть ли не первой научилась печь лепешки и пользоваться гончарным кругом, хотя надолго в Доме Бога не осталась — это претило ее деятельной натуре. Или, чем черт не шутит, беседует с матерью, жадно выспрашивая, не договорился ли уже старейшина с главой какого-нибудь клана, не придется ли уже в этом году становиться женой и матерью — а если придется, то каков он, ее нареченный?..        Клем смотрел на восток, барабаня пальцами по древку копья, лежавшего поперек колен, и мысли у него делались все горше и мрачнее.       …Кому и с кем там сейчас договариваться? Всех вождей сманил с собой князь, заворожил их жаждой богатства и новых рабов. Всех вождей — и почти всех молодых мужчин, которым война и вовсе ничего не сулит. Да и не только мужчин: кое-где и бесшабашные девки, взяв в руки оружие, присоединились к войску Торма… Зачем? Теперь племя осталось без головы, без рук и ног. Что теперь сделает безжалостный Кряж с лишенными отцов дочерьми, брошенными невестами, женами, оставшимися без мужей… одинокими матерями? Многие ли останутся в живых, когда с гор снова спустятся хищные бури? И куда потом вернутся воины — к остывшим очагам, брошенным домам? Каким законом это оправдать, какой местью? Не получится ли так, что князь, желая возвеличить Марранов, нанесет смертельный удар собственному племени? И думает ли он об этом вообще — какая ему разница, с какого народа брать долю в добыче и скот?        И что, в конце концов, ему-то самому делать? Ему, травнику-заморышу, не то предводителю, не то пленнику бестолкового войска, которое явно послано лишь для того, чтобы без следа сгинуть в чужой земле, будь она неладна… Злость и страх. Как поступить, чтобы не совершить роковой ошибки? Клем ощущал себя натянутой до предела тетивой лука, из которого кто-то целится тяжелой и толстой стрелой. Одно резкое движение, верное или неверное — и стрела полетит… куда? И не порвется ли тетива при выстреле?        Лишь одно понятно сразу — того, кто целится, это нимало не заботит.        Он ненадолго склонил голову, затем посмотрел вокруг. Уже начинало светать. У вчерашнего кострища хмурый и сонный кашевар возился над кучкой хвороста. В предрассветной тишине звук трения дерева о дерево звучал до странности ясно.        В этот день войско должно было наконец достичь земель Зеленого Племени.        — Идем черт-те куда черт-те зачем, — невнятно проворчали в ближайшем шалаше будто в ответ на его мысли. — Тьфу, комарье проклятое, в самое горло лезет…        Клем опять взглянул в небо. Светло-серые облака посмотрели на него в ответ глазами юной горянки.        «Я сделаю это, — подумал он. — Прости.»