Gemuetlich

      Трудно было поверить…       Обычному человеку — вроде того, каким был раньше Дроссельмейер, — подобное показалось бы чересчур странным и чуждым. Но при его теперешнем теле, полуигрушечном и полумагическом, мастера ничуть не удивляло, что в него только что вместилось без малого два кувшина миндального молока — и что Марта, глядя на него с восхищением и любовью, акварельно-нежно проводит рукой по бархату его жилета… по самой талии, раздавшейся сейчас почти как у его кузена…       Марта не могла отвести от мужа глаз, ещё когда он склонился над Озером Миндального Молока, чтобы напиться из пригоршни. Она протянула ему цветок вафельной лилии — так удобнее было пить — и слóва не могла вымолвить, когда после нескольких глотков молока лилия вскоре растаяла у него во рту; лишь коснулась губами чуть ниже его сердца, у самого начала бархатной мягкой округлости.       От того, как ласково смотрела, как нежно касалась его жена, точно сама собой расцвела на лице Дроссельмейера тёплая улыбка, а по всему существу разлилась истома. Казалось, не миндальным молоком, а её любовью он насыщался, пока это не стало заметно — жилет уже не мог скрывать живого, обтянутого батистом полушара… И слышно — чудо-нектар отзывался плеском. Мастер невольно смутился: где-нибудь на званом обеде такое не было бы к месту… но не здесь, не у озера в тихом уголке на окраине Конфетенбурга.       Лицо часовщика вновь просияло, едва Марта коснулась его, — до сих пор трудно было поверить, что всё это происходит сейчас и с ним.       «Так это и есть…» — мелькнуло в его голове, прежде чем разум снова затопило чистое блаженство. — «Это и значит быть женат… быть любимым.»       В ответ на мысль в нём снова плеснулось — под самой ладонью жены.       — Мастер, — ласково прошептала Марта и ещё раз легонько потрепала мужа по боку. — Ворчастер… Чудесный ты мой…       Так уютно, точно в гнезде, она лежала сейчас рядом с Дроссельмейером, что напомнила ему птенца дрозда, — Дроссель ведь и значит дрозд. Тут же он ощутил, как тают лепестки давным-давно съеденной вафельной лилии; как много ему одному переполняющей сладости. Пусть он и будет — дрозд. Сильный, большой дрозд, кормящий подругу; что за чудесная мысль. Послушная магия тут же окутала его изнутри, до самого горла; мастер игриво взглянул на Марту и —       — приник к её устам; по крайней мере, так ей сначала показалось. Проникший в них нежный, сладковато-ореховый вкус сперва испугал Марту — но вскоре её осенило. Миндальное молоко, согревшееся в её муже, пронизанное искрами магии, превратилось в подлинную квинтэссенцию Дроссельмейера, — которой он и делился с ней сейчас.       «Да ведь она — лишь птенец», — тепло думалось часовщику, пока он бережно, понемногу поил жену эликсиром. — «Маленький, голодный мой птенец; мог ли я сделать меньше для тебя…»       …И когда разомкнулись их уста — уже нежно, почти по-отечески, взглянул слегка похудевший Дроссельмейер на любимую перед тем, как обнять её и в золотом сиянии конфетенбургского рая вместе с ней задремать.