Креативное самоубийство

Дом, к которому они подъехали уже глубоким вечером, выглядел нежилым, хотя за ним явно присматривали – как минимум за садом и котельной: в первом опавшая листва была аккуратно собрана в пластиковые мешки, вторая исправно прогревала здание: то, что Роумен, едва отметив восемнадцатилетие, выгнал отсюда свою мать и съехал сам, не означало, что Годфри Хаузу теперь нужно позволить выстудиться и промерзнуть. Запустелая кухня с их появлением быстро приобрела вид обитаемый и функциональный – вспыхнул свет, зажглась плита, заурчал холодильник. Роумен ненадолго пропал и прежде, чем поглощенная освоением нового пространства Цири успела это заметить, снова появился, таща две пыльные бутылки вина. - Самое старое, какое нашел, еще с прадедовых времен. Должна быть какая-то неимоверная круть – как минимум в плане понтов, насчет вкуса не уверен. Красное или белое? – он демонстративно взвесил варианты в руках. - Зависит от закуски, – Цири видела, что после фудкорта к поклаже Роумена прибавилась пара объемистых пакетов с едой, но что именно в них содержалось, пока оставалось для нее загадкой. - Все подряд и всего понемногу, - развел бутылками он. - Тогда, - хитро улыбнулась она, - оставляй обе. Роумен вообще изначально не планировал ни сам сюда ехать – по крайней мере, до полнолуния, про которое как раз-таки с самого начала, в каком-то сентиментальном порыве, постановил, что должен встретить его именно здесь, в этих стенах, - ни Цири везти. Решение было спонтанным и пришло… наверное, когда колесо обозрения, качнувшись и скрипнув, неспешно поползло вниз, а она все еще оставалась у него на коленях, а он – в ней, и вместо того, чтобы разжать руки и привести себя в порядок, он вдруг задумался – что еще есть в Хемлок Гроуве такого, на что было бы не грех взглянуть с одобрением, чтобы этот вечер, последний вечер нарастающей луны, подольше не кончался. В конце концов, что такое Годфри Хауз, как не еще одна городская достопримечательность? Почему бы не показать ее гостье. Удивительно легко оказалось убедить себя, что он просто продолжает играть в экскурсовода – хотя каким-то самым дальним и редко используемым кусочком мозга Роумен совершенно ясно понимал, что на самом деле им движет желание открыть ей таким непрямым, сложносочиненным образом еще часть себя. Что-то вроде исповеди. В свое время он сбежал из этого дома не из-за стен и мебели, а из-за воспоминаний – слишком тяжело было видеть опустевший чердак Шелли; не было сил не то что вернуться туда, где его сделали тем, кто он есть, но даже и хотя бы распорядиться, чтобы убрали к черту мерзкую траурную кроватку, в которой он позапрошлой весной, в свой восемнадцатый день рождения, впервые увидел свою дочь. Которой, стараниями заботливой бабушки Оливии, не хватало разве что яблочка во рту. Он ненавидел Оливию, а вовсе не Годфри Хауз. И, на самом-то деле, это дошло до него спустя два шага от порога. Но тогда мысль, что новая жизнь, мать ее, должна быть новой во всем, все же пересилила. - Знаешь, - спросил он Цири, когда они только вошли, - почему я люблю этот дом? - Потому что он большой? – предположила она, задирая голову и всматриваясь, насколько высоко заканчивается лестница, размашистой спиралью уходящая вверх из холла. - Потому что он мой. "Не твой", - хотела возразить Цири, но не стала, потому что понимала, что он, скорее всего, просто самонадеянно переставляет местами субъект и объект. Вообще же, по ее ощущениям, этот дом жил на свете уже столько лет, что обзавелся собственными душой и характером. Сказать, что он чей-то, было все равно что присвоить кому-то небо или океан. А вот у нового дома Роумена душа пока была одолженная, хозяйская – такая же прагматично-эгоистично-скрытно-демонстративная. Стеклянный фасад, за которым было не увидеть ничего, кроме собственного отражения, но который было так легко разбить. Вторая линия обороны – обстановка: утилитарная до крайности, удобная до жутковатой ненормальности и вместе с тем неуютная до дрожи, с "украшениями", которые воспринимались скорее как предупреждения: не влезай – убьет. Интересно, подумалось ей, есть ли в его доме потайная комнатка с односпальной кроватью с горой мягких подушек и плюшевыми мишками, с легкими и яркими занавесками в какой-нибудь легкомысленный горошек. Должна, обязана быть – точно так же, как в душе. Что-то же он так охраняет.