Damaged

Хочется пить. До одури хочется. Мужчина переставляет ноги, упрямо двигается вперед, держа в одной руке пистолет, а во второй грязный, потертый рюкзак. Скоро. Он дойдет скоро. Стену уже видно, и родимые ворота стоят на месте. Он сужает глаза. Дом, милый дом. У Эрика на лице усмешка, похожая на оскал. Сушняк долбит адово, в горле скребет сухота, даже слюны нет. Всего несколько ярдов и его обессиленное паленой жарой и многочасовой ходьбой тело рухнет за черту негостеприимного Чикаго. Его там никто не ждет. Никто и не подозревает, что вот-вот на одного коренного жителя там станет больше. Какая забавная мыслишка. Только бы рожи их при встрече увидеть, не вырубиться овощем в такую-то долгожданную минуту. Да, Эрик в Чикаго никому не нужен. У него в этом городе ветров и нет никого. Когда он уходил, выруливая на вольные ядовитые земли на черном джипаре вместе с Марлен, то точно не рассчитывал на возвращение. Бежал, валил нахрен, спасая собственную побитую шкуру. Сколько с того дня времени накапало? Года три, не меньше. И не то, чтобы он вдруг заскучал да решил понаведаться в родные пенаты. Нет, конечно. Никакого такого пафоса. Он просто понял, что так же заслуживает частицу земли, на которой был рожден, за которую воевал, пусть на неверной стороне, но проливал свою багряную кровь и ломал кости, получая голодный до плоти свинец то в левый бок, то в правый. Никто ему не указ. Даже гребанный Четыре со своим жестким протоколом казнить Эрика за предательство. Казни, конечно, не было. Кого казнить, если приговоренной башки нет? Эрик успел в последний момент проанализировать ситуацию, выстроить логическую цепочку, в которой он по всем статьям замыкающий элемент. Мертвый элемент. И тогда он рассудил все здраво. Сторона изгоев во главе матери Четыре имеет преимущество и в численности, и в продуманной стратегии и тактике, а, значит, многоходовка Мэттьюс обламывается на корню, терпит сокрушительное фиаско. Ему не выжить среди лузеров. Вообще вариантов выживания нет. И город печально прошептал ему неприятное «прощай», когда Искренность атаковала армия изгоев и горстка оставшихся Бесстрашных. Эрик сбежал. Под шумок. И, наверное, его пропажу поначалу никто и не заметил. А может, и до сих пор никто не вспоминает. Добрым словом так точно. Марлен он обнаружил далеко за пределами Чикаго, когда измотался за рулем и под брызжущий желтыми лучами рассвет решил остановиться, чтобы перекурить. На заднем сидении машины вдруг заметил белую макушку, прищурился, за пистолет схватился. Эта дура уснула и во сне вытянулась поперек салона. Он грубо вытащил ее за шкирку на пропитанную радужным ядовитым раствором землю, наставил дуло промеж глаз. А она спросонья выставила перед ним свои маленькие ладони, умоляя не убивать, пощадить, оставить с собой. Эрик лишь плевался. На кой-хрен эта баба влезла в его машину? Ответа точного не добился, девка все ныла, нижняя губа ее дрожала, а худое тельце вжималось в мягкое сиденье. Зато ночью она была послушной и податливой, Эрик трахал ее грубо и яростно, не обращая внимания на слезы, которые текли по миленькой мордахе от боли первого раза. Да, эта блондиночка была целкой. Как и Кристина когда-то. Кристина. Странно, что он вообще помнит это имя. А потом ему пришлось ее продать. То есть обменять на собственную жизнь. Кому? Долго рассказывать. К тому же, Эрику вспоминать не особо хочется. Только он поржет любому жителю Чикаго в лицо, который скажет ему, что жизни за Стеной нет. Нихуя, ребятки. Там есть жизнь. Провальная и снедающая, соперничающая с самой смертью. Но жизнь там есть. Люди жрут людей. Продают друг друга. Обменивают. Крах и полная деградация человеческой расы. Эрик все это видел своими охуевающими глазами. Один раз ему повезло, и он смог отстреляться. В другой раз нет. Банда дикарей положила глаз на Марлен, и мужчина выторговал себе билет на волю посредством нее. А она ревела и орала так, что он до сих пор помнит ее крики, просыпается от них по ночам. Ему отчасти жаль девчонку, конечно. Но выхода не было. И Марлен он тогда видел в последний раз, отдавая и ее, и едва побитый джип в жадные, прожорливые руки ожесточенных и озлобленных людей. И неизвестно, жива ли теперь блондиночка или давно отдала душу пращурам. Он прохавал правила нового мира в первые несколько месяцев. Потом держался осторожнее, выживал, прятался, охотился на лесное зверье, стал телесным призраком. И это одно из главных правил. Быть всегда в тени, не показываться, не мельтешить на виду. Все искал пристанище, надеялся, что городов подобно Чикаго существует по слухам еще около шести-семи. Хотя одни говорили, что такие поселения близко не подпускают дикарей и пришлых, подрывают пехотными минами, отстреливают с таких же высоких стен, которым был обнесен Чикаго, а другие — что давно они разорены, в пепел превращены, раскурочены и истреблены. Пришлось искать путь назад. Долго, кропотливо, едва продвигаясь. Но Эрик напоролся на знакомую дорогу, держался ее, в гуще деревьев обитал, но день за днем становился все ближе и ближе. Неотступно сокращал расстояние, короче. Он не изменился. Почти. Может, даже стал хуже, херовее, как человек. Или был таким всегда? И сейчас только отшлифовался. Его закалил мир чудовищ и монстров, приобщил к своей сути. Но тому виной был не всегда сам Эрик. Давайте, будем честными. Он смутно помнит, что тоже имел амбиции, тоже хотел жить на широкую ногу, власть какую-никакую иметь. Он слушал Макса, верил старшему Лидеру фракции Бесстрашия. Он был сам Бесстрашным Лидером, безоговорочным палачом города, эдаким чистильщиком по указу главенствующих. Что тут такого? Эрик зарабатывал себе удобное местечко и, признаться, надеялся на него. Хотел руководить своими подчиненными, хотел отдавать приказы, хотел выстроить новую систему безопасности. Он отвечал за это. Но потом все навернулось и рухнуло. И мужчина лишился всего. Даже возможности оставаться в Чикаго, жить там. Сейчас, наверное, никаких фракций нет. Эрик не имеет представления, что там за Стеной, когда подходит к воротам, толкает скрипучую дверь. Странно, но она поддается. Либо его так встречают, либо его некому встречать. В лицо дует прохладный ветер, треплет отросшие слипшиеся волосы. Когда-то они у него были длинные. В первый год пребывания во фракции Бесстрашия. Потом только остриг, татуировки наколол, пирсинг натыкал под кожу. Прошлое. Такое далекое и недавнее. Даже ностальгия душит слегка. Хрень полная. Мужчина идет вдоль заросших травой рельс — стук проносящихся поездов не слышен. Домов новых полно, свободные земли заняты постройками, сплошь усеяны серыми коробками на одинаковых участках. Как в Отречении. Как будто картинку восстановили. Эрик останавливается, смотрит глазами-сканерами. Он что попал в прошлое? Или глюки ловит от смертельной жажды? Пистолет сжимает крепче, ногой пинает первую попавшуюся калитку. Если он сейчас не сделает глотка воды, то точно подохнет, так что рисковать — дело вполне последовательное и логичное. На территории близстоящего хозяйского дома сушатся белые простыни, их парусом надувает душный ветер. Эрик отбрасывает рукоятью ткань, пачкает ее мокрую грязными руками, проходит меж столбами с натянутыми над головой веревками, щурится, когда видит женскую фигуру, склоняющуюся над бочкой с водой. Стирает белье, что ли? Он встает за спиной маленькой женщины, видит взмыленную смуглую кожу шеи, подобранные в хвост черные волосы. — Эй, — голос хрипит, бренчит зычно. — Попить дай! Живо! Хозяйка оборачивается, и Эрик раскрывает рот шире. Он ее помнит. Да и как не помнить ту, которую чуть не погубил над ревущей Пропастью, которую зажимал в коридорах фракции Бесстрашия, которую ласкал до умопомрачения, вылизывал сладкий сок с пизды, которую трахал так основательно и вдумчиво, с которой кончал одновременно, рыча и лапая ее тело, которую едва не грохнул руками Мэттьюс? Конечно, блять, помнит. Кристина в такт мужчине открывает рот, тонкие ладошки кладет на большой живот. И глаза Эрика закономерно скользят вслед за ее движением. Беременная. А он тычет ей пистолетом. Так они и стоят, пялятся друг на друга. Узнает она его ли нет? Судя по ошеломленному взгляду, все же да. А потом отмирает, ковш воды наполняет полным, протягивает трясущейся рукой. Эрик хватается за металлическую ручку жадно, роняет пистолет куда-то в подстриженный зеленый газон, подает на колени и, расплескивая живительную влагу, заглатывает все до последней капли. Дышит часто, когда отрывается от ковша, и глаза блестят удовлетворением. — Еще? — слышит женский писк. Отдает ей емкость, кивает. Девушка наливает еще порцию воды, протягивает. Теперь Эрик пьет медленнее, смакует прохладную колодезную жидкость, а оставшуюся половину льет на голову, отбрасывает ковш Кристине под ноги. Он трет глаза пальцами, судорожно ловит воздух ртом, за несколько долгих месяцев ощущая кожей глоток какой-то домашней чистоты. Волосы пропускают каплю за каплей, которые проползают за ворот замаранной серой рубашки, и тело понемногу приходит в чувство. Бывший Лидер поднимает голову, презрительно глядит на большой живот. — И от кого залетела? — губы кривятся, кадык режет кожу. Кристина молчит, все неверующе осматривает нежданного гостя. Она заламывает тонкие пальцы и не знает, что делать. Эрик явился в город. Он живой и вполне осязаемый. От него воняет грязным немытым телом, дымом, чужеродным запахом далеких пространств, острым привкусом смерти. Этот аромат девушка помнит. Эхо войны еще сотрясает отголосками ее сознание, и хочется выблевать весь съеденный накануне ужин. И он, оказывается, не умер тогда. Какие-то безумные новости. — Я живу с Юрайем, — отвечает ему все-таки, с опозданием и выдержанной паузой, но отвечает. Эрик хмыкает. Ну да, ну да. Тот чернокожий хрен крутился вокруг нее, все обнюхивал как сучку. И, получается, затащил-таки в кровать. Да Эрику похрен. И на Кристину, и на мулата, и на их выродка в животе. Ему надо о себе позаботиться, приткнуться куда-нибудь без особых осложнений. — Кто в городе заправляет? — Тобиас Итон, — произносит она незнакомое имя, а потом добавляет. — Который Четыре. Мда. С Четыре ему не договориться. Четыре его грохнет сразу, как только увидит. А, значит, надо что-то придумать. Хотя чего думать? Кристина ему поможет. — Пошли, покажешь, где он восседает, — Эрик шарит пальцами по траве, поднимает пистолет, направляет дулом на девушку. Она послужит гарантией его жизни, побудет марионеткой и временной заложницей. — Замолвишь за меня словечко? — подходит к ней, нависает мощной фигурой. — В твоих же интересах, — хмыкает в женское лицо, — а то пристрелю ублюдка, — и глазами на выпяченный живот указывает. Кристина не ведет и бровью. Как была гордой сучкой, так и осталась. Эрика это даже заводит. Вот разродится, и он обязательно к ней придет, раздвинет ноги и будет трахать столько, сколько захочет. А мулат пусть с выродком нянчится. Звериная усмешка уродует мужские губы. — Вперед, красотка.