Damaged

У темнокожего карапуза глаза-бусины. Юркие, любопытные, просто огромные. И такие темные, спело-вишневые, похожие на отцовские. Тори проводит пальцем по младенческой щеке нежно и осторожно, любя так, что сама задыхается, вынужденно делая глубокий отрывистый вдох. Чертенок. Так зовет ласково своего сына женщина. Она кормит его грудью и слушает тихое урчание ребенка. И ощущает дрожь по коже, легкие, щекотливые мурашки. И талую влагу с солью по кромке черных ресниц. Кажется, она достигла чего-то наивысшего просто так, не совершая подвигов и переставая быть героем. В Чикаго все еще раздаются взрывы, и слышны автоматные очереди за ветхой стеной ее с Чертенком обиталища. Здесь нет горячей воды, и свет единственной лампочки ночью производит старенький дизельный генератор. Он шумит, работает с перебоями и жадно сжирает дефицитное топливо. Тори смотрит в окно и видит едкое марево от взорвавшихся снарядов и думает лишь о том, что хочет мира, покоя и тишины. Она всегда жаждала справедливости, всегда верила в закон, подчинялась внутреннему инстинкту, считала, что поступает правильно. В конечном итоге борьба превратилась в войну, а война тесно сдружилась со смертью, и женщина все больше убеждается, что сей тандем ничем не разрушить, даже если она выйдет с автоматом наперевес. Воздух давно пропитан гарью и дымом, кровью и тяжелым металлом, стонами и безысходностью. Кажется, ее двухмесячный ребенок никогда и не дышал чистым воздухом, распирающим легкие, который Тори и сама позабыла на вкус. Время идет. День за днем, ночь за ночью. И финал этой истории видится ей мрачным и малообещающим. Очень мутным. Будто все уже предрешено без ее права голоса. Макса она не видит около трех месяцев. Бывший лидер фракции Бесстрашие ушел суетливым утром, обещал вернуться к полуночи, но так и не явился. Тори долго мучилась, ждала, стенала. Безусловно, она могла бы пойти его искать, судорожно носиться по улицам и известным исходным точкам, но большой живот, опасность передвижения по городу и ее инстинкты будущей матери не позволили выйти из убежища. И неизвестно теперь жив ли он вообще. Начинает казаться, что зря она тешит себя иллюзиями, что снова сможет обнять темнокожего широкоплечего мужчину. Того, кого любит. Чертенок дрыгает ножками во сне. Пора бы дать ему нормальное, человеческое имя. Крутое, сильное. Ему подходящее. Но это может сделать только Макс. Так они договорились, когда узнали о беременности. Дочка получает имя от матери, а сын — от отца. Некий консенсус. Забавная цессия. Пока ребенок живет без имени, Тори уверена, что это абсолютная гарантия, точное стечение обстоятельств, лучший зарок, сильная клятва. И отбери она у Макса такую взваленную на него ответственность, его полное моральное право, то тогда он точно не вернется. А так будет обязан. Обязан дать сыну имя. Воспитание. Опыт. Все, что должен отец. Ее ладонь скользит по запотевшему стеклу — стирает конденсированный налет, мешающий зрению водяной слой. За окном пасмурно, душно и муторно. Нет солнца и свежести. Нет ясности и четкости. Война сговорилась и с природой. Со всем миром, что прежде обожал человечество. Карать так по полной, верно? Женщина нежно улыбается, когда смотрит на притихшего младенца. Спит крепко. Это продлится еще примерно три часа. Времени немного, но должно хватить, чтобы добежать до ближайшего обворованного супермаркета и найти какое-либо скудное пропитание в разваленных витринах и разломанных полках. Она надевает растянутую кофту черного цвета и теплые штаны. Затягивает шнурки ботинок с ребристой платформой и перекидывает через плечо пустую сумку. Потом лезет под кровать, сдвигает длинную расшатанную половицу и выдергивает оттуда уставший от безделья автомат. Надо же какой тяжеленный. Или же прежде натренированная рука напрочь позабыла каким бывает по весу оружие, с которым их связывала взаимная крепкая любовь. Тори не стреляла с того дня, как ушел Макс. А значит надо по-быстрому наловчиться снова, не дать осечки при возможном неблагоприятном происшествии. Она клацает затвором, проверяет предохранитель, полноту магазина. Кажется, все действительно в порядке. Но мешкать ей все равно нельзя. Только быстро, шустро, словно шаровая молния в сто миллионов ватт. — Мамочка скоро вернется, — шепчет женщина Чертенку и целует его в лоб, сладко нахмуренный во сне. Дверь замаскирована под стену, так придумал Макс, когда орудовал их тайное убежище. И окна не видны с улицы, потому что стекла поставлены односторонние, как в комнатах допроса, где преступники видят лишь собственное отражение, а не наблюдателей по ту сторону. Тори еще раз проверяет заметны ли линии проема, когда отходит на десяток шагов, присматривается и, убеждаясь, что иллюзия цельной стены сохранена, бежит по косым пролетам лестниц вниз, до самого выхода из заброшенного небоскреба. Она сразу попадает в облако тумана. Будто сгусток ваты проглатывает ее пружинистое тело. Тори крадется спешно, резво и резко. Бежит вдоль свалки из железобетонных блоков, сворачивает за угол соседнего строения и видит центральную улицу Чикаго, разбитые витражные стекла с надписями продуктовых брендов и покосившиеся рамы. Супермаркет. Ее путь пролегает туда. Ловкой кошкой женщина преодолевает заветные футы и оказывается на месте. Внутри пахнет порченной рыбой и гнилыми овощами, прелой крупой и скисшим молоком. Вряд ли можно отыскать что-то съестное, годное в употребление. Но делать нечего. У Тори почти не осталось запасов. Она бесшумно передвигается по периметру разоренных секторов, ковыряется в завалах и коробках, извлекает на свет консервные банки и упаковки с овсяными хлопьями. Удача жмет ей руку сегодня. За полчаса сумка наполняется непросроченной едой и полуфабрикатами, а еще пачкой чая и банкой слежавшегося быстрорастворимого кофе. Теперь назад. Так же быстро, так же воровато. Тори добирается до самого последнего этажа высотки на последнем издыхании. Потому что торопится. Потому что боится. Потому что думает о ребенке, который мог проснуться, испугаться, заплакать. Она бежит по коридору до знакомой бетонной балки, под которой и находится замаскированный проем в их с малышом убежище. Ее встречает монотонная тишина, полное отсутствие звуков. И вроде можно выдохнуть, отдышаться, привалиться спиной к стене и победно улыбнуться. Но липкое ощущение тревоги пересиливает ожидаемое облегчение. Тори остается недвижимой возле самого порога, когда ступает в пространство единственной комнаты, когда обнаруживает фигуру высокого человека у детской кроватки. И рот немеет, не исторгает самой банальной гласной буквы. Приступ паники. Шок. Вакуум ужаса. Что за нахер? Сердце екает, резью наливается, парализуется спазмом, отказывается ритмично работать дальше. Тори чувствует, как леденеют пальцы на стволе автомата, сжимают слитый металл до хруста суставов. Некто, там у кроватки, наклоняется, подбирает спящего малыша, разглядывает его, подносит к мерцающему свету из окна. Нет. Не трогай. Не трогай, убью! Она бы закричала, завопила предупреждение во всю глотку, если бы голосовые связки обмякли. Чертов паралич. Защитить. Защитить родное дитя. Любой ценой. Даже ценой собственной жизни. И в Тори пробуждается ее покинутая, прошлая сущность. Сущность, от которой она отказалась, которую сочла ненужной, лишней, которую назвала рудиментом и отреклась навсегда. Бесстрашная сущность. Такая необходимая в этот момент. Спасающая. Спасительная. Героическая. Ее пальцы вспоминают все последовательные действия. Клац-клац-клац. Так разговаривается автомат, прежде чем загорланить пулями. И тот, кто посмел взять ее ребенка, вдруг двигает плечами, слышит эту металлическую мелодию, вынужденно оборачивается. Тори бы выстрелила без предупреждения. Без массы пустых слов. Без прикрас и объяснений. Она бы нажала на спусковой крючок множество раз, столько, насколько хватило бы содержимого магазина без перезарядки. Она уже была готова. Она уже представляла, что сначала раскрошит чужаку череп, а потом отбросит оружие и метнется вперед, чтобы подхватить Чертенка, выскальзывающего из ослабленных рук свежего мертвеца. Она уже, правда, была готова. Собрана. На низком старте. Лицо Макса, вытянутое, удивленное, радостное, ошеломленное одновременно, вновь вгоняет ее в состояние бодрствующей спячки. Что, мать вашу? Тори роняет автомат с какой-то нелепой благодарностью. За то, что не понадобился. За то, что теперь не отнимает тепло и силу ее рук, предназначенные не для бездушного куска железа. — Макс? — вопросительно, с дрожью, порывисто. — Да, — он улыбается, и Тори отчего-то первым делом замечает его белоснежные зубы и смеющиеся глаза. — Ты вернулся, — констатирует просто так, а потом делает несколько быстрых шагов и оказывается рядом с ним, смыкает свои руки вокруг его шеи, закрывая от всего мира и любимого мужчину, и ребенка в его объятиях. Макс гогочет тихо, аккуратно, боясь разбудить сопящее дитя. А Тори чуть отстраняется, позволяет ему положить сверток обратно в кроватку, освободится на мгновение для нее. Она спускает с плеча сумку и прячет автомат под кровать, на прежнее покойное место. — Война скоро кончится, — говорит Макс, когда Тори разливает кипяток по чашкам, достает сухари и печенье, просящим жестом передает мужчине консерву и открывашку. — И все будет хорошо, — обещает с запалом, но потом сникает, осекается. — Эрика, правда, казнили и много Бесстрашных перебили, но у нас все под контролем. Еще немного потерпи. — Ты снова пойдешь к Джанин? — женщина садится напротив, рассеянно наблюдает за четкими манипуляциями Макса, за его пальцами, подчиняющими открывашкой литую банку. — Не ходи, — ответа не дожидается, наверное, потому что знает его наизусть. — Макс, пожалуйста. Останься. Оставь на ее совести все, что сейчас происходит. Ведь ты не виноват. Ты — солдат. Но ты служил Чикаго, а не сумасшедшей женщине, которая посягнула на власть, наплевав на законы. — Ты не понимаешь, — открывашка в мужских пальцах подскакивает. — Я стараюсь для нас, — Макс качает головой. — Для тебя. Для нашего сына. Поверь. Осталось немного. Четыре и его мать прижаты. Им некуда деваться. Они скоро сдадутся, примут наши условия. — Я слишком хорошо знаю Тобиаса, — Тори невольно улыбается. — Уж кто никогда не сдастся, так это он. — Тогда он сдохнет, — отрезает бывший лидер Бесстрашия. — Я лично перережу ему глотку. Он очень много болтает и позволяет себе. Из-за него остальные фракции идут против Эрудиции. А так быть не должно. — Меня не волнует политика, Макс, — устало произносит женщина. — Не сейчас. Я хочу растить нашего сына и любить тебя. И потому прошу тебя завязать, остаться с нами, жить с нами. Макс злится. Тори может это видеть невооруженным глазом. Он едва заметно ведет подбородком, неврно моргает ресницами, сжимает челюсти. Что может означать лишь отрицание, отказ. Война изменила темнокожего мужчину, сделала более жестким, непроницаемым, одичавшим. И у Тори нет других аргументов. Только то, что она уже сказала. И он уходит от них поздней ночью, когда вдоволь натискивает малыша, которого решает назвать Леонардом или Ленни, когда впрок наговаривается с Тори, когда досыта насыщается ее губами и телом, когда клятвенно обещает, что вернется, потому что война почти завершена. Она кивает ему с той верой, которую в принципе не имеет, но не решается больше продемонстрировать ее отсутствие. Потому что верить Джанин Мэттьюс глупо и абсурдно. Потому что ждать благоприятного окончания войны предосудительно. У нее нет никаких оснований видеть плюсы среди одних минусов. И Макс исчезает за утолщенной маскирующей стеной, оставляя после себя только свой запах, смятую постель и открывашку на столе, испачканную мясной консервой. Жизнь ее и Ленни встает в те пазы, что были до прихода Макса, будто ничего существенно не поменялось. Но он ее не обманул. Война действительно закончилась на шестой день после его ухода, о чем возвестили огромные телебаннеры, трубящие победу Тобиаса Итона на все просторы города. Это не стало для нее неожиданностью — Чикаго потратил все резервы, материальные и моральные, превратился в руины, лишился достоинства, обуглился. Тори без опаски выходит на улицу с Ленни на руках, хлопающим невинными чистыми глазищами, смотрящим на нее взглядом Макса. Она знает, что отца ее ребенка уже нет в живых. Всех примкнувших Бесстрашных высшего звания казнили утром без права на прощание с близкими, без суда и следствия. И это тоже ожидаемый финал, как ни крути. Слезы не заглушают слов Макса о том, что все будет хорошо, что он вернется и будет жить со своей семьей. Тут он смачно соврал. Но теперь обижаться на мужчину — хреновое занятие. Она крепче сжимает Ленни в руках и идет к Тобиасу, чтобы попросить прах Макса после кремации. Что-то должно остаться его сыну. Хоть какая-то память. Серая урна с некогда потрясающим человеком, в которого она была по уши влюблена, отныне жженый прах. Ее останавливают чужие пальцы на запястье. Тори вздрагивает, шею тянет, оборачивается на непрошенное вмешательство извне. Кто может ее тревожить в этом новом мире, где мало кто друг с другом знаком? Мужчина действительно не узнается женщиной. Высокий, крепкий, в серых одеждах. Можно было подумать, что из Отречения, но, говорят, с этого дня все жители города не разделяются на фракции, не носят вещи своего цвета, не живут в своих домах, не рисуют свои эмблемы. Их вытаскивают из границ и условностей, стирают предписанные рамки, наделяют свободой выбора, мысли, слова. И всем приходиться учиться жить по-новому. С нуля. Мужчина называет ее по имени, бегло оглядывает Ленни с полуулыбкой, а потом протягивает увесистый сверток, разъясняет, что это передача от Макса, и вскоре сливается с толпой, уходит, мягко взмахнув ладонью. Тори не медлит с распаковкой, шуршит бумагой прямо на тротуаре, выуживает на свет тугие пачки стодолларовых купюр, затертых, слегка обветшалых. Деньги. Как давно она не держала в руках простые деньги, на которые можно было что-то купить. И еще среди множества пачек лежит согнутое вчетверо письмо. Оно привлекает женщину гораздо сильнее. Пальцы бесперебойно дрожат, и Ленни держать одной рукой очень неудобно, но Тори не тратит время на уединение и комфорт, раскрывает бумагу здесь же и въедается глазами в написанные ровные буквы. Женщина читает, что деньги — это сбережения, честные и законные, что она может не бояться и не брезговать тратить их на себя и на Ленни; что он бы хотел, чтобы они ни в чем не нуждались хотя бы в ближайшие годы, пока ребенок совсем маленький, а будущее Чикаго еще не предопределено; что он их безумно любит и благодарен ей за сына, что просит прощения, что не послушался и не остался, как она его просила; что был бы рад, если она рассказала бы повзрослевшему Ленни о нем как можно больше настоящей правды без украшений; что всегда будет рядом, если они будут о нем вспоминать; что жалеет, что больше не смог увидеться, чтобы попрощаться. Тори прикрывает глаза. Новый мир по-прежнему неидеален, чужд и подозрителен. Никто не знает, есть ли в нем равенство, покой и безопасность. И Тори не уверена, что завтра будет лучше, чем вчера. Ей нравится перечитывать письмо Макса для Ленни каждый день, будто таким образом сохранять мелкие детали, чтобы крупные детали оставались четкими, яркими, полновесными. Ленни уже беззубо смеется, когда слышит имя своего отца. А они действительно похожи, как две копирки, зеркальные копии. Тори улыбается. Сегодня уже более счастливее, более широко. Потому что память вечна, когда есть живая плоть и кровь от того, кто бесславно ушел. Ленни хохочет громче, а она подхватывает, соединяет два голоса, женский и детский, дарит новому миру надежду на идеальность. Может, все сработает. Кто знает, что их ждет в Чикаго, который заново строит Тобиас Итон.