V
О беседе с 15624 я особо не думал. Его рваные фразы для меня являли откровенный бред, и лишь одно заинтересовало по-настоящему: почему 15624 принял меня за Эрика? «Я думал, что это Вы», «Вы не тот». А насчёт зеркал… я сам их не люблю, у меня дома только электронные, те, что не врут, изображая правое левым и левое правым. Которые можно выключить на ночь. Которые не бьются. Я вспомнил подвал и Эрика. Эрик. Мои мысли оторвались от 15624 окончательно и потекли по другому руслу, которое, как я подозревал, рано или поздно может привести к океану. Он впервые появился здесь примерно год назад, первого марта. Светло-серый костюм, светлые волосы, холодные, бледно-голубые с зеленоватым глаза: Арий. Протянутую мной для приветствия руку не стал трясти, а, сжав пальцы, задержал в своей несколько дольше, чем следовало. Мы поняли друг друга. Эрик принёс новую волну в наше учреждение, не «хард», но «софт»: в свои тридцать четыре он был феноменальным работником и прекрасно это осознавал. В то время он изучал группы 5, 8 и 13, но я часто заставал его за чтением старых отчётов по пятнадцатой тоже. Пятнадцатая его особенно интересовала, но все «экземпляры» уже давно пребывали в мире лучшем, чем индивидуальные камеры этажа минус один ЦПИ. Эрик мечтал хоть об одном живом примере. Командирован он был на двенадцать месяцев — для проверки и «поднятия уровня» Центра, и сетовал, что так и не получит возможности изучить феномен пятнадцатой группы. От Эрика веяло Европой и сдерживаемым бунтом. Мы быстро подружились и, безошибочно истолковав обоюдные намёки, в скором времени стали любовниками. Тот день, когда Эрик, прикрыв за вышедшей Даной дверь, прижал палец к губам, а затем, притянув меня за галстук («Пирс, твои галстуки — это каменный век!»), поцеловал с такой силой, что зубы стукнулись о зубы, высекая искры… Наш торопливый, рискованный и горячий секс на рабочем месте. Мы были как мальчишки, играющие в заговор против всего мира. Головная организация снимала для Эрика номер в Форест Парк Апартментс, но большую часть свободного от работы времени он проводил у меня, на Савери-авеню, и я привык к его присутствию на удивление быстро. Эрик умел очаровывать. Мы часто обсуждали проекты и вообще деятельность ЦПИ. Для Содружества Северных Штатов ЦПИ был местом предварительного заключения преступников категории «Х». Объединённые Южные Штаты называли ЦПИ «кроличьим садком Четвёртого Рейха». «Только вот — кто из нас кролики? Те, что над землёй — или те, что под?» — спросил Эрик, когда, сообщив мне точку зрения ОЮШ, отсмеялся. Потом задумчиво затянулся тонкой сигаретой, пуская колечки дыма в потолок. С тех пор он временами называл меня «кроликом». Всё было хорошо до того дня двадцать шестого августа, когда произошла катастрофа. Мне сложно сказать, как именно это случилось, знаю только, что Эрик, интуитивно почувствовавший неладное, вернулся домой после того, как решил, было, выехать в сторону Флэт-Рок. Увидел жуткие кровавые полосы на полу — эти полосы вели в подвал, где я лежал без сознания, истекая кровью от восемнадцати колотых и резаных ран разной сложности, в окружении зеркальных осколков. Несколько минут позже — и меня было бы уже не спасти, но Эрик владел техникой первой помощи. Спецподготовка. Сколько бы я ни напрягал память, картинка всегда возникала одна и та же — какая-то высокая женщина, тёмные волосы падают на лицо. Вроде бы, что-то такое видели примерно в то время в южных пригородах Детройта, но никто туда, конечно, соваться не стал. Несколько часов меня сшивали по частям, как монстра Франкенштейна. В себя я пришёл только через неделю. Через сколько-то там ещё — я потерял ощущение времени — я узнал, что Эрик назначен временно исполняющим мои обязанности и, признаться, даже был рад, хотя и стал видеть его реже. Но новости он приносил регулярно, несмотря на то, что, благодаря полученному сотрясению мозга, мне запретили быть «человеком разумным» (по его словам), то есть, много думать, волноваться и так далее. Потом была Канада и санаторий «Клёны», и Эрик мог приезжать только по выходным. Кажется, именно тогда появился 15624. И, разумеется, занял все мысли Эрика… хоть сам Эрик не обмолвился мне об этом ни словом. Двенадцать месяцев неумолимо ползли к концу. Двадцать девятого февраля Эрик, так и не встретившись со мной, покинул ССША. Если я действительно хоть что-то понял в его характере за прошедшие месяцы, так это то, что он предпочитает действовать исключительно в своих интересах. Осознавать это было больно. Даже несмотря на то, что он спас мне жизнь. Вернее, особенно поэтому. Поток моих мыслей прервал звонок от Даны. Она сообщила два номера Ланге — берлинский, из Головной организации, и амстердамский, из дочерней. Почему мне не был известен телефонный номер Эрика? Я не знаю. Возможно, я его просто забыл. До того момента, когда я попросил Дану найти номер, я вообще не думал об этом. Возможно, всё ещё доигрывали последствия двадцать шестого августа… Я позвонил по обоим номерам и ничего не узнал, кроме того, что «герр Ланге сейчас недоступен, пожалуйста, оставьте своё сообщение после сигнала». Чёрт возьми, я совсем забыл о разнице во времени! Если здесь сейчас… 16:22, то и в Берлине, и в Амстердаме 22:22… но я на всякий случай назвал цифры шифровки. Взгляд упёрся в контейнер, подписанный «15-6-24». И всё-таки — как можно перепутать нас? Мы почти одного роста, но… не более того. Светлоглазый нордический блондин Эрик и я — брюнет с карими глазами. Или это просто очередной «взбрык» неустойчивой психики?.. Мысли об Эрике неслись к грохочущим волнам впереди, волнам, способным разбить лодчонку моей логики в щепы. Мысли о 15624 сжались холодным осколком стекла, застрявшим в мозгу. Закрыв на минуту глаза и несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, я принялся за другие дела. Без десяти семь запищал приёмник — сообщение от Жарова. Он просил дать ему дополнительный, «экстренный» доступ в ТА. Я уже собирался уходить и отписался в том духе, что всё будет завтра утром. Увлечённый человек. При желании мог бы сутками сидеть в своей «лаборатории душ». Мне пока что строжайше запретили переутомляться, хотя в моём состоянии сейчас для меня было бы тоже куда приятнее кануть в работу с головой.VI
Водить авто мне тоже было запрещено, так что я, как и накануне, воспользовался служебным автобусом, развозившим сотрудников по домам. Ближе к коллективу. И спиной к нему: я снова занял сиденье впереди, рядом с водителем. Тянулись унылые заросшие пригороды, отдельные тусклые огоньки редких домиков, занятых неизвестно кем. Затем — потрескавшиеся, неопрятные улицы, полуразрушенные здания. На одном из перекрёстков водитель резко затормозил — дорогу перебегала стайка оленей. Глаза, отражающие свет фар, казались низкими звёздами, зависшими над трассой. Ближе к центру город уже походил на место, где живут люди. Автобус начал делать остановки. Вышли подруги Вайсман и Марчак, с ними Жаров и ещё какой-то неизвестный мне смеющийся белобрысый тип (финн… Тойвонен?.. какие-то новые имена всё-таки запоминаются постепенно). Правильно, что провожают девушек. Вечером на Ловетт-стрит может быть небезопасно, ходили слухи о стаях собак. Крюк вокруг Мидтауна. На Кирби-стрит в глаза мне бросилась вывеска «АЗАТОТ» — флюоресцирующие буквы на чёрном фоне. Несколько подростков, внешне того же типа, что и 15624 (чёрные волосы, бритые виски), стояли группкой под буквами. Значит, нью-йоркская волна всё-таки дошла и до нас. Нью-Сентер, Норс-Энд, Холбрук-авеню, Бостон Эдисон, Джой-роуд, Савери-авеню. Петли маршрута сдавливают горло. Последние месяцы, которые я провёл в Канаде, наблюдая, как догорают листья знаменитых клёнов, оставляя после себя лишь чёрные, словно обугленные, ветви деревьев, а дожди сменяются снегом, казались каким-то нереально-прекрасным сном сейчас, среди запущенных палисадников и гниющих домов. Мне было запрещено также и пить, а охота курить почти пропала за те недели, когда я был прикован к больничной койке. Морковный сок. Мерзость. Мне постоянно давали морковный сок, и после него сама мысль о сигаретах казалась чем-то противоестественным. Эрик однажды сделал глоток из моего стакана, выплюнул его прямо на пол и долго шутил насчёт антитабачных добавок, подмешанных в напиток, и кроликов. Сиделке он с серьёзным видом сказал, что это я выплюнул сок. На расстояние полутора метров от кровати. Витиевато рассказывал ошарашенной девушке, что в школьные годы я был мастером спорта по плеванию, с совершенно адским видом подмигивая мне из-за её плеча. Помню, было смешно… Я поднялся по каменному крыльцу, погремел ключами, снял сигнализацию и вошёл в дом. В приёмнике меня ждало второе письмо от Эрика. Очень мило. Я отправил карточку в принтер, и получил две страницы текста. Эрик писал о том, что, по его расчётам, я уже должен был вернуться к своей деятельности и наверняка уже в курсе 15624. Моё сердце забилось чаще. «С этим феноменом, — писал Эрик, — у нас было несколько бесед, и ты не представляешь, какого труда стоило мне его разговорить». 15624 молчал первые две недели, молчал на суде, молчал, оставаясь наедине с самим собой и в обществе других людей. Эрик был первым, кто смог вызвать хоть какую-то реакцию. «Ты не знаешь, мой друг, на что пришлось мне пойти», — туманно сообщал он. Однако лёд был сломан. После этого Эрик лишь намёком обрисовал суть разговоров — «депрессивные всплески» — и больше к ним не возвращался. Эта часть письма оставила во мне чувство разочарования. О своём отъезде Эрик писал, как о прискорбной, но необходимой процедуре. «Мне жаль, что я так и не увидел тебя перед поездкой. Но если бы я увидел, то, наверное, передумал бы, а это означало бы пойти против предписаний гауптштадта… Надеюсь, что с тобой всё в порядке, и твои подчинённые трепещут, едва заслышав твёрдые шаги своего босса в коридорах ЦПИ». А ещё личное: «Пирс, мне жаль, что тебя нет сейчас рядом. Надеюсь, ты сумеешь найти время и почтить старуху Европу своим присутствием. Я так привык к твоему кофе, кто же ещё сварит его настолько по-американски?» Я попытался цинично улыбнуться, но получилось как-то неубедительно. Кофе действительно варил только я. Мне не хватало Эрика. За этот год мы сблизились слишком сильно, чтобы оставаться непредвзятыми в отношении друг друга. И всё-таки, как это выяснялось с несколько зловещей неотвратимостью, я раскрывался ему куда больше, чем он мне. Обратного адреса не было. Не было вообще никаких данных об отправителе, только дата получения письма мною и зарегистрированный авторский код. «Ну и куда мне лететь, любезнейший?» — пробормотал я. Потом открыл бар и достал бутылку «Белой лошади». Посмотрел на этикетку и убрал обратно. Хлопнул дверцей бара. Прошел по коридору, пиная стены, делая выпады и замирая в боевых стойках. Мне было так хреново, как уже давно не было. Говорят, в Детройте особо депрессивное поле, но до тех пор, как Эрик меня так… кинул, я этого не осознавал. Всё, что я видел раньше, было просто домами, деревьями, людьми, животными, небом… Теперь всё это было отмечено печатью отсутствия чего-то очень важного. Я добрался до холодильника на кухне, и, приняв стойку всадника, поманил его на бой. Холодильник ответил горделивым молчанием, и я принялся кружить вокруг него, испытывая терпение соперника и собственную силу воли. По прошествии времени посчитав противника побеждённым, я поклонился ему и, разверзнув его нутро, достал оттуда пакет молока. Надо будет снова заняться тренировками. Спать я ложился с мыслями об Эрике, и Эрик приснился мне, но глаза его были как две дыры, как два пистолетных дула — как глаза 15624 — и я знал, что неминуемо эти глаза станут моей смертью.