XXVI
Среди ночи, получив, словно розгой, удар хвостом повторяющегося кошмара — который я не смог бы воспроизвести, но точно знаю, что это был связано с Эриком — я проснулся, вздрогнув. И даже не просто вздрогнув — я подлетел, кажется, на добрые полметра над кроватью и со всего размаху опустился обратно. Сердце колотилось, как сумасшедшее. Но я был в своей постели. И было тихо. Только дом привычно поскрипывал рассыхающимися балками, мне чудилось в этом противное старческое хихиканье. Ощущение тяжёлых вод, заполнивших комнаты. Неужели просто сон? Я уже изготовился выдохнуть с облегчением, но замер на середине. Горло сжалось: слева лежало что-то чёрное. И это чёрное смотрело на меня. Мороз пробежал по коже. Чёрное шевельнулось. Блеснули в жидком отсвете уличного фонаря зубы. И голос, сладкий и тягучий, как мёд, произнёс: — Кошмар приснился? Это был Рен. В моей постели. Боже мой, да ведь я сам… предложил ему… или не предложил? Секс был чудесным, как всегда… — Разрозненные обрывки воспоминаний разлетались в голове, как конфетти. — Рен? — Рен Кербер, дорогой. Не бойся. — Который час? — Мне не были видны часы. — Начало третьего. Час быка. — Рен лениво перевернулся на спину. Словно пантера. — Они всегда приходят в это время. — Они? — Кошмары, — серьёзно сказал Рен, но тут же улыбнулся. Мною вдруг овладело беспокойство. — Чёрт… это был Эрик… мне надо в Центр… Рен не спросил «сейчас?», Рен сказал: — Зачем? — Лукас. Проверить. Ты не поймёшь… вдруг что-то… — Ммммм, мальчик-зверь? — Рен коснулся моей скулы своими длинными пальцами, погладил, успокаивая. — Он в порядке, Пирс. Лукас в порядке. Сказал он это так, что я поверил. Да и, в самом деле, есть же там дежурные… Ночь струилась, словно тёмная река; мне казалось, что я вижу силуэты рыб, проплывающих над нашими головами. Где-то далеко выла собака. А, может быть, волк. Не спалось. — Рен, — позвал я снова своего внезапного любовника («только на эту ночь!» — напомнил я себе). Тот придвинулся ближе, обнимая меня. — Я никогда не видел темнокожих людей в ССША. В смысле, настолько темнокожих. Как тебе удалось получить разрешение? — Ах, Пирс, — словно гигантская кошка мурлыкнул Рен мне в самое ухо. — По рождению я такой же белый, как и ты… Я попытался собраться с мыслями, хотя это было непросто. Не в тот момент. И всё же… — Скажи, Рен… ты падший ангел? Я сомневался. Он снова сверкнул зубами, широко улыбнувшись, совсем рядом. — Нет, дорогой. — Ну вот и славно, — почему-то ответил я. — Тебе нужно поспать, Пирс. — Знаю. Просто… — Не бойся кошмаров. Это всего лишь маленькая ложь, выдающая себя за большую правду. Хочешь, я расскажу тебе одну историю? — Валяй. — Жила-была в Кливленде, Огайо, белая семья… и был у них сын… Рен что-то говорил, но я не слушал; голос успокаивающе журчал над ухом, чёрные ласковые пальцы поглаживали моё плечо. А я думал о том, насколько же это сложно: вытравить кого-то из сердца. Я думал о том, что кошмары не кончатся. Что Эрик вернётся снова. Что я сам допускаю это. И что с Реном у нас ничего не будет больше. Ангел, демон, человек… я чувствовал себя ничтожной пешкой на необозримо огромном поле игры.XXVII
Конечно, надо было извиниться перед Жаровым. Я был неправ и понимал это. Семён меня спас, в конце концов. Возможно, даже не в первый раз. Возможно, также, что и не в последний. Я нашёл его в конце обеденного перерыва в курилке, где Жаров стоял в одиночестве, прислонившись к столбику и задумчиво выпуская из ноздрей дымок русских контрабандных сигарет. — Я и не знал, что вы курите, Семён. Он обернулся. Глаза светились ровным янтарным светом, а улыбка, появившаяся на андрогинном лице, была воистину неземной. — Одолжить вам сигарету? — спросил ангел, заметив, как я по старой привычке дёрнулся к карману. — Я не курю… — Эти можно. — Он достал пачку и продемонстрировал фирменную картинку. — А, давайте… откуда вы их только берёте? — Связи, — немного застенчиво сказал ангел. А затем непонятно что-то продекламировал по-русски, глядя в небо. Заметил мой недоверчивый взгляд и перевёл: — «Но если есть в кармане пачка сигарет, значит всё не так уж плохо на сегодняшний день»… — Кто это сказал? — Один поэт. Двадцатого века. — Он протянул мне зажигалку. — Хм… в этом есть смысл… видимо, у меня слишком давно не водилось сигарет в карманах… — Я прикурил; покрутил зажигалку в руках. На золотистом металле был выгравирован шестикрылый серафим. — Кстати, не знал, что на Небесах есть свои табачные фабрики… Я хотел извиниться. — За что? — За вчерашнее. И не только… Извиниться и сказать спасибо… кто знает, чем бы закончилось всё это… путешествие… Ангел серьёзно посмотрел мне в глаза. — Не извиняйтесь, майор. Это просто моя работа. Какое-то время мы молча курили. Я наслаждался каждой затяжкой. Сигареты были непривычные — вроде бы, не крепкие, но какие-то очень насыщенные и ароматные. Вдохнув дым в последний раз, затушив сигарету о металлическую пепельницу, я оставил свой белый окурок в немногочисленной компании других — рыжих, чёрных, розовых. Мы оба медлили. До конца перерыва оставалось ещё несколько минут. Я сложил руки на груди, наблюдая за ангелом. — Странная у вас всё-таки тактика — демоны творят, что хотят, а вы в основном только наблюдаете. Он пожал плечами. — Мы сохраняем равновесие, но предоставляем людям самим совершать выбор. Я помотал головой. — Да какой тут выбор?! Когда с одной стороны демонические соблазны, а с другой — «подумай хорошенько»?.. — Это сложно, я знаю. Но мы не можем перетягивать насильно. Возможно, мы и выбрали неверную тактику, но нам казалось, что это должно было сработать… Я усмехнулся, вспомнив Рена. — Просто ты не мой тип. Без обид. Займись лучше Даной. Она же на тебя смотрит. Ангел улыбнулся. — Хорошо. А ты сосредоточься на Лукасе. И снова стал Жаровым. — Семён, вы в курсе, что одержимы ангелом? — сказал я, проходя мимо него ко входу в здание. Жаров неуверенно улыбнулся. Я дружески похлопал его по плечу.XXVIII
Сосредотачиваться на Лукасе было не обязательно: дела с ним и так шли отлично. Он просто горел желанием помочь. Что мог — записывал и рисовал, составлял карту царства Страдания. Он торопился. Словно чувствовал конечность времени. Словно одной ногой уже был там. Семнадцать лет. Крайний срок. Мы сидели в комнате Лукаса, на его кровати, друг напротив друга, сначала просто болтали о том, о сём — по-приятельски уже, но потом, уловив перемену ветра, я осторожно задал вопрос: — Как ты думаешь, почему Атратус убил всех этих людей? Лукас опустил глаза, разглядывая руки. — У меня есть теория, мистер Грей. Я обдумывал её в последнее время. Он помолчал. Затем заговорил, словно через силу. — Я думаю… я думаю, Атратус воплощает… самые страшные наши желания… — Например? Он украдкой бросил на меня взгляд. Снова помолчал, перегруппировался, словно чёрный кот. — Например, желание убить. Нет, я… но… подумайте… разве вам никогда в голову не приходили подобные мысли? — О том, чтобы убить кого-то? Допустим… приходили. Лукас быстро взглянул мне в глаза. — Это нельзя простить. Все эти жертвы. И я не знаю, можно ли это понять… или принять. Это моя теория: Атратус… докапывается, что ли… до самого чёрного, что есть на самом дне души, спрятанное глубоко-глубоко, то, о чём ты уже забыл или вообще не подозреваешь, что оно существует, так как для этого попросту нет слов… и он… он вытаскивает это чёрное на поверхность и воплощает в жизнь. Возможно, это была какая-то детская обида… Я любил Магду и Зои, — повысив голос, продолжал Лукас, — но я любил и свою мать, настоящую… и я помню, — лицо его стало напряжённым, — помню, как Магда сказала, что она… что моя мать была сумасшедшей. Она не хотела меня обидеть, просто повторила… медицинское заключение… — Лукас прервался, зарывшись пальцами в волосы, начёсывая их бездумно на лоб, кусая губу. Потом продолжил: — И тогда… я был ещё маленьким, но мне было больно… за мать, за то, что её так назвали… возможно, в тот момент я очень хотел остаться один, и чтобы не было всех этих людей вокруг… мелькнула мысль… Вы представляете? Я этого даже не помню. Я только предполагаю. Именно по тому, что случилось в ноябре… — Лукас… — Я очень плохой, да? Или… или я просто обычный, а тьма… тьма резонирует с тьмой. — Но у кого из нас нет тьмы в душе? Лукас слабо улыбнулся. — У Нелли Марчак?.. — Или Семёна Жарова, — подхватил я, улыбнувшись в ответ. — Да, если только у них… Нет, Лукас, ты не плохой человек… Я задумался о том, что бы произошло, если бы Атратус срезонировал с моими мыслями — а ведь я тоже не помню всего того, о чём думал, всех этих смертей и несчастий, которые могли гнездиться в тайниках моей души. Лукас был откровенен настолько, насколько это вообще возможно для человеческого: он позволял мне глядеть прямо внутрь него. — Лукас, — позвал я. — Вы не понимаете… меня нужно уничтожить… — Лукас снова прятался за занавесью длинной чёлки, снова сосредоточенно разглядывал свои руки. Я применил разом все успокаивающие интонации, на которые был способен: — Мы здесь не для того… — А если Атратус снова… вырвется? Я покачал головой. — Нет, Лукас. Даже если тебя не будет, Атратус всё равно останется. И она тоже. Они вернутся. Как это произошло в прошлый раз? Что-то его спровоцировало? Ты знаешь, что? Я уже понял. Но ждал его ответа. Очень тихо, Лукас произнёс: — Я сам… Сказал вслух. Всё-таки смог.XXIX
Я проснулся от пения — кто-то пел словно бы совсем рядом и — я знал — вовсе не здесь. «Как странно, — подумал я, в темноте вставая с кровати и идя на звук. — Откуда же доносится оно?» Я шёл, не зажигая свет, слишком хорошо зная собственный дом. Голос стал громче: сильный и звонкий тенор. «Как будто скаутские сборы…» Мысли вплывали и выплывали из головы разреженными облачками. Тусклая лампочка в прихожей. Дверь в подвал. В подвал? Пение доносилось оттуда. Не испытывая страха, я толкнул дверь — она была не заперта. Ступеньки слегка освещались люминесцентной лампой снизу. Звук голоса яркой птицей взлетал, отталкивался от стен, сиял радостной уверенностью: «Но завтрашний день — он мой!» «А ведь я знаю эту песню…» Ещё несколько ступенек. Пустое помещение. Лампа, дающая мертвенный, зеленовато-белый свет. Стул перед большим зеркалом. (Зеркало? В моём подвале? Но ведь оно же разбито! Его больше нет!) А в зеркале… (Словно картина Рене Магритта.) Эрик как раз прекратил петь и разлаживал волосы, стоя перед стеклом. По ту сторону стекла. Он был отражением — с отсутствующим оригиналом. Он увидел меня. — Пирс! — Эрик широко и весело улыбнулся. — Эрик? — Я едва слышал свой голос. Как будто всё тело накачали новокаином. — Он самый. — Он подмигнул. — Но как ты… Это же стекло… — Ах, брось, Пирс! Стекло — это не преграда. Сейчас я могу пройти куда угодно… даже в твою голову. — Не верю… — Язык ворочался с трудом. — Хочешь проверить? Я не успел сказать «нет» — Эрик шагнул и исчез. Он не вышел из зеркала, не материализовался; ничего подобного — просто исчез, и всё. Я вздохнул с облегчением, собираясь развернуться и уйти, но тут в моей голове раздался смех: — Я здесь, Пирс! — Где? — Я озирался по сторонам, крутился на месте, но не видел его. — Здесь! В твоём сознании, Пирс! И это куда проще, чем ты можешь себе представить, куда проще… А потом он снова запел. Эрик пел от души, своим чистым и сильным голосом, и я вдруг увидел его — действительно на сборах — но не скаутов, а «МЧТ» — «Молодёжи Четвёртого Рейха» — ясные глаза цвета зеленоватого льда, россыпь едва заметных светлых веснушек, соломенные волосы… Красивый высокий подросток в шортах, на правом рукаве рубашки — повязка с красно-чёрно-белой эмблемой… Я ринулся прочь из подвала, ноги меня не слушались, подгибались, словно ватные; я спотыкался, падал, в конце концов, уже полз по ступенькам вверх… Лампа, замигав, погасла, раздался звон бьющегося стекла, и всё заволокла тьма. Весь в холодном поту, я лежал, ни жив, ни мёртв, в ожидании… когтей, распарывающих кожу, как осколки? или осколков, впивающихся, как когти? Обессиленный. Безнадёжно погрязший в кошмарах. Я заплакал, и, чувствуя, как ткань под моей щекой пропитывается влагой, проснулся. Встал с кровати. Прошёл на кухню — налить себе воды, едва не наступил на осколки стакана, валяющиеся на полу. Возможно, это и было причиной моего пробуждения: тот звук во сне. Дождался утра, наблюдая за тем, как постепенно светлеет за окном, не решаясь ложиться снова. Сварил себе кофе покрепче и собрался в Центр настолько рано, насколько это было возможно; вызвал такси. Встречая машину, вышел на крыльцо. Дом дышал мне в спину перегаром ночных кошмаров. Он ехидно улыбался. Он знал, что я вернусь и непременно лягу спать.XXX
Шли дни — я видел, как сменяются цифры и названия дней недели. В середине марта начало потихоньку проглядывать солнце. Я много работал. Выныривал из перегруженных будней, нырял в белый шум «АЗАТОТа», избегал зеркальных поверхностей. С Реном больше не спал. Возможно, Рен бы меня успокоил. Но я боялся сближаться с ним, особенно после нашего откровенного разговора. Сблизиться — означает непременно последующие страдания из-за разрыва. Откуда взялся этот страх? Неужели один-единственный опыт предательства полностью перевернул мою картину мира? Или я просто старею? Ещё одна кошмарная мысль — что это отголосок ревности Эрика — мелькнув однажды, оставила неприятный горький осадок. Тень Эрика мерещилась мне в каждом неосвещённом углу. Он мелькал на периферии зрения, словно призраки кошек, когда-то живших в этом доме. Я верил в призраки кошек. Кошки умеют ходить по снам. Когда наступает время умирать, они просто оставляют своё изношенное тельце и переходят на ту сторону, особо не меняя своих привычек — поэтому и мерещатся здесь и там, совершая паломничества к пустующим местам, где прежде была мисочка с молоком или лоток с опилками. Если кошки остаются в доме, то почему бы не поверить в призрачного Эрика?.. «Я здесь! В твоём сознании!» Соблазн заглушить любую возникающую мысль. Чем угодно. Наркотиками, выпивкой. Белым шумом. Я выбрал работу. Работа стала для меня единственной реальностью. В ЦПИ я был везде; я брался за дела, отложенные прежде по занятости или незначительности. Я приводил в порядок документы. Я проверял и перепроверял всё, что можно. Я был грозой ЦПИ — и вдохновляющим шефом, зажигал сотрудников, требовал невозможного и сам свершал невозможное. Я несколько раз оставался ночевать в Центре. Это было неудобно — спать на диване в собственном кабинете, но спал я как убитый. Никаких снов. …Дни в моём восприятии слились в один сплошной поток, гораздо лучше мне запоминались ночи. Те ночи, которые я проводил дома. Каждая из них была кошмаром, оставляющим след в моей памяти. Но что мы даже сейчас, в две тысячи сто сорок четвёртом году, знаем об этом? И что я сам знаю о своём прошлом? Когда возник этот мир? Была ли действительно двенадцатилетняя война двадцать первого века? И если была — в какой из действительностей? И что есть действительность? Что есть реальность? Может быть, всё это — только отражение в зеркальном стекле, а мы — лишь вывернутые копии кого-то более настоящего, более осмысленного? Но я не хочу быть копией. Я сам выбираю свой путь… даже если за каждым плечом у меня по ангелу и демону.XXXI
Я понял, что больше не могу жить в доме, который считал своим. Ещё раньше психолог «Клёнов» мягко намекала на то, что было бы, вероятно, неплохо сменить место жительства — после всего того, что произошло, незваные страхи могли явиться снова. Решение наконец созрело. Хотя какая-то часть меня разочарованно опускала руки или же ностальгически поглаживала стены моего — как я думал — «финального» жилища, другая была полна жаждой перемен. В Детройте вообще мало кто жил подолгу на одном месте, люди курсировали, останавливались здесь и там на короткое время и снова снимались. Так происходило уже довольно давно: пригороды пустели, жители стягивались к центру; затем возникала неожиданная мода на какой-нибудь район, и на несколько месяцев — а то и лет — он преображался в подобие настоящего локального центра, повсюду слышались голоса, хлопали двери, рычали насосы. Когда я был ребёнком, мы постоянно переезжали с места на место, и втайне я мечтал об одном, конечном, доме. Я попытался исполнить свою мечту, сняв дом на Савери-авеню в тридцать шестом. Ну что же, прожил в нём восемь лет… пора и честь знать. Я начал искать себе новое пристанище, не сразу поймав себя на том, что с особым пристрастием ищу упоминания о подвалах. Подвалов мне больше не хотелось. Обратился в риэлторскую контору, придя к выводу, что мне хватает пищи для размышлений и без тревог о жилище… Что-нибудь в центре? Странно, но в малонаселённом Детройте поближе к людям не хотелось. На окраине? Нет, слишком опасно. Наконец, риэлтор предложил вариант в Ласаль Гарденс — не самый центр, Линвуд-стрит с удобным выездом прямо на фривей-94, откуда можно было свернуть на Телеграф-роуд. (И, кстати, ближе к Мираклс-бульвару, чем моё прежнее жилище.) Рядом — Бишоп-парк, где я могу бегать по утрам. Очень приличный парк, без бродячих собак и людей. Дом выглядел непритязательно, но, по словам риэлтора, никогда долго не пустовал, был обжит. Я улыбнулся. Значит, с запахом сырости и плесенью не придётся бороться. — А как насчёт подвала? — Подвал в порядке, — улыбнулся риэлтор, пронырливый молодой человек, похожий на юркую рыбёшку в своём костюме цвета «металлик». — Я имею в виду… он глубокий? Хорошо запирается? — Вы можете сами взглянуть. — Не моргнув глазом, он выудил откуда-то ключи от дома и предложил отвезти на место. Дом был выкрашен начавшей уже кое-где коробиться белой краской. Два этажа. Внизу, как обычно, кухня и гостиная, спальни и ванная наверху. Я попросил отпереть дверь в подвал, давая себе отчёт, что выгляжу как параноик. Но, в общем, я им и был. Хотя бы отчасти. Дверь открылась легко и бесшумно, сразу же включились довольно мощные лампы. Деревянная лесенка, узкий коридор. В стенах устроены полки. Сухо и пусто. Никаких зеркал. — Прежние хозяева хранили здесь оружие, — прокомментировал риэлтор. Я поднял с пола пустую гильзу. — А что с ними стало? — Уехали, — пожал узкими плечами риэлтор. — Ну так что? — мы поднялись наверх и осмотрели прочие помещения. — Всего пять тысяч в месяц… — Американских или европейских? — пошутил я. Он хохотнул: — Американских, разумеется… это хороший дом для холостяка… или просто одинокого мужчины, как вы. Я сделал вид, но не заметил ни намёка, ни многозначительно блеснувших глаз. Ответил коротко, закрывая тему: — Беру. К субботе я полностью оформил все документы, запаковал свои старые вещи — те, что решил взять на новое жилище; те, что явно требовали себе новых хозяев, отвёз на благотворительный базар. Дом выглядел и ощущался непривычно пустым, словно устричная раковина без моллюска. Моя раковина. Что же, если не я, заполняло его? Что пробило эту броню? Демоническая атака в августе сорок третьего?..XXXII
Дуглас приехал поздним вечером. Сам, лично. Я открыл дверь, он стоял на пороге. — Прошу пожаловать, — сказал я, слегка поклонившись. Дуглас прижал руку к сердцу, склонил голову в ответ и зашёл. Он был первым гостем моего нового дома. Я ещё не успел распаковать все коробки, достал только самое необходимое. Не то, чтобы у меня было много вещей. А про новоселье я даже и не подумал. — Это место… оно… — Дуглас «завис» на некоторое время, задумчиво обводя глазами хаос переезда. — Оно?.. Оно — что? — Оно… — Дуглас замялся на секунду. — Лучше твоего прежнего, — наконец, выдал он и едва заметно улыбнулся. — Здесь жили охотники… не на зверей, впрочем. Сильный дух остался. Возможно, он тебе поможет. Возможно, что и нет… — Ты… проходи… здесь слишком тесно в коридоре. Дуглас смерил меня своим глубоким, тёмным взглядом. — Я ненадолго. Привёз тебе кое-что, Пирс Грей. В качестве подарка. Он протянул мне мемо-карту. — Что это? — Я подумал, что тебе понадобится. Для работы с твоим подследственным. Это дискография Маниакальных Уличных Проповедников. Электронная версия, но без потери качества звука. Не сжатая. — Спасибо… — Я с благодарностью взял карту. — Мне как раз не хватало чего-нибудь в этом духе. Не столько для работы, сколько для себя лично. Чего-то нового. Ты, всё же, проходи. Правда, боюсь, угостить тебя я сейчас ничем не смогу… Дуглас махнул рукой. — Это не важно… Тут книги? — Он указал на одну из коробок. — Ага. Только вот полки ещё не повесил. — Можно заняться этим сейчас. Мы вешали полки и расставляли книги до глубокой ночи.