"Святая Библия" и другие релизы. Книга о депрессии

      По выходе из клиники — и я сейчас возвращаюсь к рассказу о собственной судьбе — по выходе из клиники, Пирс, не сомневайся, я принялся за изучение того феномена, невольным свидетелем которого стал — сам оставаясь при этом объектом изучения, как со стороны специалистов в этой области, так и со своей собственной. Благодаря прекрасным отзывам моих университетских наставников и образцово-показательным характеристикам (сам знаю, как это звучит, попробуй воспринять это как некий нейтральный факт) мне удалось поступить в аспирантуру на кафедру волновой психологии; это довольно узкая специальность, и мне пришлось экстерном и в сжатые сроки закончить два дополнительных курса университета. Но я был настойчив и упорен, и в тридцать пятом году вышел многообещающим специалистом. Мне было двадцать семь. Разумеется, я занялся — и занимался после — исследованием «пси-фактора».       Зелёная Европа давала мне всё — кроме непосредственных материалов. И я…       …я думаю, что ты поймёшь меня. Дело было не в ресурсах, конечно же. По крайней мере, не только в ресурсах: я сам изменился. Насколько медленно я отходил от шока, можно проследить по тому, насколько глубоко я проникался своей научной деятельностью. И… и у меня ведь совсем не было личной жизни, Пирс.       В свои двадцать семь я оставался девственником.       Даю тебе минуту на переваривание этого факта.       …       Конечно, это не означало, что ко мне не поступало предложений и что люди сторонились меня так же, как и я их… подсознательно. Нет. Насколько смею судить, я был даже весьма популярен, хоть и считался белой вороной: молодой учёный, полностью ушедший в свою область… не от мира сего… То, что я пережил какую-то ужасную трагедию, в некоторой мере объясняло мою отстранённость. Ведь теперь у меня не было даже того, что составляло такую большую и важную часть моего отрочества, всех этих молодёжных сборов, пения, общих объятий. Часть меня была словно скована льдом. Изоляция, отстранение, позиция наблюдателя — прекрасные качества для учёного. Но во всех остальных областях… ах, что тут говорить. Я бежал от отношений. Я бежал от гуманистических ценностей Европы. Я бежал от цивилизации. Тьма поселилась в моей душе, и, ещё не осознавая этого, я стремился к ней, этой тьме…       Решение было встречено с удивлением, но позже его оценили по праву.       Так я оказался во второй раз в своей жизни на Чёрном континенте, в самом сердце тьмы: в Африке.              Конечно, всё это происходило не так просто, как может показаться из моего рассказа. Но, в итоге, я всё же оказался там, куда рвалась моя душа, среди дикости, жестокости и войны. Не знаю, сколько ещё должно пройти лет, чтобы Субсахарная Африка, наконец, стала по-настоящему цивилизованным миром. Не при наших жизнях, это точно. И даже не при жизнях тех, кто ещё только появился на свет… Вы пытаетесь нести им свою «зелёную» волну — вам отвечают агрессией. И вот вы понимаете, что, стоя на вершине горы, до тех, кто остался внизу попросту не докричаться — и начинаете спускаться вниз.       Вниз, Пирс. Вниз. Ниже и ниже. С разреженного горного воздуха вы попадаете в смрад сжатой скалами низины.       Но я отвлёкся. Не знаю, что это на меня нашло… может быть, подхватил твою манеру придумывать ко всему какие-нибудь особенные сравнения? Я не поэт, впрочем, пусть даже и мечтал когда-то быть музыкантом… но не поэт.       И… ладно. Центральная Африка — это просто непочатый край работы для настоящего учёного. Данные практически не фиксируются, аномалии распространяются со скоростью чумы средневековья. Инцидент в Нгабе тридцать первого года так и был закрыт, на фоне остальных событий он не казался первостепенно важным. В конце концов, люди Мабана погибли точно так же, как и местные солдаты, как и европейский отряд. Но ведь были ещё окрестные области, и мне пришло в голову исследовать тех «счастливчиков», которые могли оказаться в ближайшем радиусе. Безумная идея, я согласен. Но определённо имеющая смысл. Да, я смеюсь — и я знаю, что ты смеёшься тоже, недоверчиво приподнимаешь брови и бормочешь: «Сумасшедший!» — потому что прошло уже четыре года, а люди не сидят на месте… Я знаю, Пирс. Я всё это знаю — и знал тогда.       Я просто не мог оставаться в Европе.       Мой «блуждающий» «пси-фактор» делал чёткие «остановки» на отметках 5, 8, 13 и 15. Волны пять и восемь были — по приблизительным расчётам — распространены в Центральной Африке. Тринадцатая — достаточно обычное дело в Северной Европе. С пятнадцатой было сложнее, но я должен был проверить. Я должен был знать.       …набираю воздух, чтобы повести рассказ дальше… ты ещё не устал от моего бубнёжа?..       Полковник Смитон — Генри Смитон — твой земляк по ССША — вспомнил меня.       «Так и знал, что ты вернёшься», — сказал Смитон. И хлопнул меня по плечу.       «Нам нужны такие люди», — добавил он. Его глаза, казалось, прожгли меня насквозь. Чёрные, как гудрон. Чёрные, как Африка. Расплёскивающие тьму глаза человека, который не остановится ни перед чем. Полковник славился своей выдержкой, своей железной волей — и своей жестокостью. Я почти уверен, что ты слышал о нём… Он происходил из Бостона, Массачусетс. Те же ирландские корни, что и у тебя. Родился в 2087 году. Эти данные не являются тайной… Однако существовало немало других вещей, которые так и остались за пределами даже военных архивов.       Одной из таких тайн был… я.       …спотыкаюсь на очередном рубеже моего рассказа. Исповедь — тяжкое дело, хотя и приносит некоторое облегчение. Словно продираешься сквозь заросли терновника к берегу реки... Жаль, что я не вижу тебя перед собой, по-настоящему не вижу, могу лишь представлять твои реакции. Как ты хмуришься, и взгляд твой становится напряжённым и сфокусированным. Как ты, внезапно расслабившись, хохочешь от души, похлопывая себя ладонями по коленям. Сводишь брови к переносице, опускаешь уголки губ, так, что хочется тут же…       Да. Были люди, знакомые со Смитоном, считавшиеся даже его друзьями. Были те, кто слышал о нём, встречался с ним, служил под его начальством. Но — пусть даже это звучит самонадеянно — знал его, наверное, только я.       Я провёл в Конго два года; эти два года были, пожалуй, самыми тяжёлыми для меня — гражданского, без военной подготовки — хоть я и прекрасно развит физически — и вместе с тем… это были годы адреналина, тестостерона, драйва.       Генри Смитон стал моим первым любовником.       Чтобы ты понимал… не было никаких свиданий, никаких ухаживаний, ничего, что напоминало бы лёгкие намёки на, хождение вокруг да около и вообще весь наш европейский этикет…       С женщинами там было туго. Меня это не особенно волновало, я уходил в науку целиком, а всё, что оставалось помимо моих исследований — этого хватало с лихвой, чтобы не думать вообще ни о чём… Смитон был человек другого характера. Другого темперамента. Через три недели он…       …не знаю, как выразиться. Это был просто новый мир для меня. Тебе, наверное, смешно. Ты рассказал, что твой первый опыт — пусть с женщиной — произошёл, когда тебе было пятнадцать. Что это открыло тебе жизнь с другой стороны. Мне было двадцать семь, и первый опыт у меня был с мужчиной старше меня на двадцать лет. Для него я оставался «мальчишкой», «европейским сынком», «элитарной партией». Временами он был довольно груб. Временами… неожиданно нежен. Но редко и только когда мы оставались наедине. Он любил подкалывать меня, смеялся над моим происхождением, издевался над европейскими методами работы; он научил меня драться. Он научил меня выпускать свою звериную сторону, раззадоривал меня; любил видеть мой гнев.       Я помню такой эпизод: на базу прибыла очередная продовольственная поставка. Генри увидел мешок с веганским протеином и поднял меня на смех. «Интересно,— сказал он, — сколько ты сможешь продержаться без своих супер-дупер добавок? Мне они такого никогда не присылали…» По иронии судьбы, склад, куда были сложены мои запасы, был взорван через четыре дня. И долгое время мне пришлось питаться американской военной тушёнкой, консервами с устрашающим сроком хранения, выпущенными ещё до рождения полковника… другого безопасного источника белка было не добыть.       Так что морально я был готов к твоему фирменному лосиному стейку именно благодаря Смитону. И к спаррингам с тобой тоже…       Нет, Пирс, в наших отношениях не было того, что было потом у меня с тобой.       Ни с кем у меня не было того, что было потом с тобой.       …я собирал сведения о пятой и восьмой группах — их распространение в Центральной Африке оказалось даже выше, нежели предполагали в Европе — я сделал также несколько неожиданных открытий относительно взаимного перехода их одна в другую и ещё кое-что — и я совершал это в военных условиях, поскольку Западное Конго снова двинулось на Восточное, и вся эта сумасшедшая страна шаталась, как конструкция, балансирующая в крайне неустойчивой позиции. Военные отряды «миротворцев» (ничего общего с «зелёной» европейской «миссией мира» — что стало для меня очередным переворачивающим мир открытием) состояли, по традиции, в основном из американцев. Мы в нашей гуманистически направленной Европе имели слабость всегда несколько свысока смотреть на обе части разъединённой Америки, каюсь. «Страна проигравших» — обычный эпитет. Здесь я впервые по-настоящему столкнулся с людьми этой страны... твоей страны, Пирс. И они меня поразили. Поразили своим упорством, своей горячностью, своей жаждой справедливости… это были не просто профессионалы — это были воины в старом смысле слова, уверенные в том, что творят во благо мира во всём мире, что насилием можно победить насилие.       И как бы дико они не выглядели в глазах Европы, здесь, в аду Конго, они были удивительно на месте. Они говорили на одном языке с теми, против кого боролись. Они никогда не смотрели вниз с горних вершин: они не знали про эти вершины. А если и знали — не считали нужным, да и возможным, туда забираться.       Истины, усвоенные мною с детства, обернулись горечью и ядом.       В тридцать седьмом году я вернулся в Берлин. Мне предстояло обработать огромнейший объём материала, собранный в Конго. И прийти к выводу, что все эти данные не помогут мне ни понять, ни забыть моё прошлое.              В Африке я пристрастился курить. Ты воспринимал это как само собой разумеющееся, но в Европе, поверь, не курит почти никто. В Берлине я добывал в особых магазинах тонкие травяные сигареты — первое время они казались безвкусными после того сорного табака, которым пользовался Смитон. Но для меня важен был даже не вкус. Важен был ритуал: первая сигарета — на рассвете, последняя — на закате. Дикарский способ медитации. Прости, я… мне нравилось смотреть, как ты куришь, облокотившись о перила своего домика на Савери-авеню. Мне нравилось делать это с тобой вместе — смотреть в серость растрескавшегося асфальта, сливающегося с низким небом, слушать шорох листвы в синеющих сумерках. Потом мы гасили сигареты и возвращались домой…       На чём я остановился? Ах, да. Алкоголь я впервые тоже попробовал в Конго. Можешь смеяться сколько угодно — так же, как смеялся Смитон, когда узнал…       До своей первой поездки в Африку я был самым обычным. Таким, каких вокруг были тысячи. Миллионы. Это чувство причастности к чему-то большему, чувство общности с другими людьми.       После… после я везде был белой вороной. Слишком замкнутый и жёсткий для Европы. Слишком непонятный и «чистенький» для Африки. «Чистенький». Мне казалось, что я ползу по дну траншеи, что всё, что я способен увидеть — это грязь вокруг и оранжевое небо над головой… я принимал в своей походной лаборатории, в зависимости от напряжённости ситуации вокруг, от одного до тридцати человек в день. Временами не было никого. Временами был просто… бедлам. «Миротворцы», которые, в том числе, должны были меня охранять, не питали ко мне ни особенного расположения, ни уважения, подсмеивались за спиной, по временам выражали открытое презрение. Смитон в этом плане был ещё ничего…       По возвращении в Европу я понял, что мой отрыв от местного общества стал ещё больше. К счастью, у меня было много работы.              Все эти годы — время в Конго в том числе — я регулярно посылал отчёты своему наблюдающему врачу, сам себе проводил экспертизу, если не было никакой другой возможности; наблюдение за мной продолжалось и по приезде из Африки.       Однако я был признан «стабильным» — несмотря на «блуждающий» «пси-фактор». За все годы после катастрофы в Нгабе не произошло ничего из ряда вон выходящего.       Мне исполнилось тридцать; к этому времени у меня была своя собственная лаборатория при Институте Парапсихических Исследований в Берлине. Я всё так же продолжал заниматься волновой психологией. Поездка по странам Скандинавии (в том числе в Исландию) в 2140 году была удачной в плане дополнения к уже собранному в институте материалу. Да что это я… все мои статьи и работы можно найти в ТА, я уверен, что ты читал их…       Рассказать о личной жизни?..       Её так и не было, хотя это шло вразрез даже с рекомендациями моего наблюдающего врача. Я занимался — наукой, спортом; музыкой — исключительно для себя; посещал концерты. Я был один. Обо мне ходили какие-то толки, временами достигавшие моих ушей; говорили — Африка изменила меня. Это была правда. Африка изменила меня по слишком многим сторонам жизни. Но Африка придавала мне и флёр загадки, таинственной притягательности. Находились люди — и женщины, и мужчины — которые были не против связать свою судьбу с моей, хотя бы на одну ночь. Случались и курьёзы. До сих пор испытываю странное чувство от одного случая: один из моих лучших лаборантов, увлечённый исследованиями — как мне казалось — не меньше меня, на исходе второго года своей работы под моим началом в институте (время это совпало и с календарным новым годом) внезапно, упав на колени, умолял меня снизойти до собственной недостойной персоны и… в общем, Пирс, признавался в любви, употребляя выражения столь высокие — даже выспренные — что я начал всерьёз опасаться за состояние его рассудка и посоветовал обратиться к психотерапевту… нет, нет, Пирс, я не был столь жесток; я сделал это мягко, даже дружественно, объяснив ему, что женат на работе и что иные отношения — помимо деловых — для меня сейчас неприемлемы. Этот молодой человек… нашёл себя позже в другой научной области. И даже со временем сумел перерасти то скорбное выражение лица, которое появлялось у него всякий раз, когда мы сталкивались в коридорах и прочих общественных местах. Я подаю этот случай, как комедию, но мне было не до смеха. Стена, изолирующая меня от мнения других людей, дала трещину: я вдруг понял, что вечно так продолжаться не может.