XXXV
Я смотрел на текст повестки и не мог понять, сплю я или нет. Всё казалось сном, бредом, дурацкой первоапрельской шуткой, да чем угодно, но только не чем-то реальным и даже вполне обыденным: ведь люди умирают каждый день. Да что там, каждую минуту, каждую секунду кто-то умирает. А кто-то рождается. Повестка была автоматической: новомодная европейская штука для зажившихся здоровых пенсионеров. Наступает смерть — срабатывает датчик — семья получает стандартное ожидаемое извещение. Всё очень цивильно. Это у нас в ССША ещё до сих пор бытовали внезапности и неожиданности. Собрать себя не получалось. Мысли, толкая друг друга, теснились в голове, торопливо сменялись одна другой, пытались хоть как-то замаскировать неизъяснимую пустоту: Эрик мёртв. Я не чувствовал удивления. Только растущий вакуум: Эрик мёртв. Вместе с повесткой был ещё точно так же отправлен аудио-файл. Я скопировал его в плеер, чтобы тут же прослушать, но программа сказала, что необходимо ввести голосовое подтверждение. Стало быть, личное. Стало быть, от Эрика. Решил что-то мне сообщить перед своей… перед тем, как… перед… Я сжал пластинку плеера, решив, что прослушивание подождёт. Ведь я лечу в Европу?.. Приёмник пискнул, доставляя очередное сообщение… от сенатора гауптштадта Штернберга (?!). К сообщению были прикреплены билеты на утренний джет Детройт–Нью-Йорк–Берлин. Значит, я лечу в Европу. Завтра. Я знал, что многое могу перенести. Но растущая пустота обессиливала меня. Повестка пришла в два часа дня. В пять я, скрепя сердце, позвонил Рену. Мне необходимо было забыться, а с ним… прошедший опыт показывал, что Рен — мастер по терапевтическому воздействию посредством секса. Король Вуду, как его называли в «АЗАТОТе». Мне нужен был Рен, поскольку я боялся слишком хорошо знакомых мне призраков. Я боялся, что мне снова приснится Эрик (в глубине души я жаждал этого и — более того — надеялся, что, возможно, Эрик всё-таки не… не так уж мертв?.. что-то вроде того). Я боялся. Пальцы дрожали, когда я набирал номер. — Пирс, — словно угадав мои мысли, Рен мурлыкнул прямо в ухо, как будто находился тут же, рядом. — Приезжай ко мне. Я не мог произнести ни слова, пальцы левой руки непроизвольно впились в столешницу, правая сжимала наушник. — Пирс?.. — Я на работе, — наконец смог выдавить я. — Тогда я заеду за тобой… во сколько ты заканчиваешь? Я назвал время и место — в 19:00, Флэт Рок, возле моста через реку Гурон. Мне не хотелось, чтобы Рен показывался возле ЦПИ. Вызвал Дану, сообщил, что меня срочно вызывают в Европу. Мы проверили вместе план на оставшиеся рабочие дни недели: ничего более важного, чем причина моего отъезда, не наблюдалось. Зашёл к Лукасу, внеурочно, — тот только поглядел на меня своими печальными тёмно-серыми глазами. Понял? Что понял?.. Мы молча просидели некоторое время. — Я уеду на несколько дней, — предупредил я Лукаса, вставая. — По делам… С тобой всё будет хорошо, — добавил я. — Правда? — Правда. — А с Вами, мистер Грей?.. — Со мной… со мной тоже. Я не знал, что ещё сказать. Лукас протянул мне «карту местности», которую окончил только сегодня: фрагмент зазеркального царства, клякса странно симметричной формы, напоминающая… человеческий мозг. — Это для вас, мистер Грей, — сказал Лукас. — Вдруг понадобится. Вместо слов благодарности я обнял его, может быть, чересчур порывисто. — Обращайся к Нелли. К Семёну тоже. Они помогут. — Спасибо. Мистер Грей… — Я уже стоял в дверях. — Он умер? Я не спросил, откуда Лукас знает. — Так мне сообщили. Взгляд Лукаса был нечитаемым. Вакуум продолжал расти. В семь часов вечера я стоял у моста, смотрел на медленные, словно масляные, воды реки и курил одну из стрельнутых у Жарова «небесных» сигарет. Как будто бы они могли помочь чем-то ещё кроме как занять пальцы, занять губы, занять лёгкие. Сзади донеслось шуршание шин, я оглянулся. Посвёркивая под фонарями, словно экзотический жук, подъехала машина Рена Кербера. Слишком навороченная для обычного бармена, на мой взгляд, но абсолютно подходящая своему хозяину. Возможно, раньше я бы удивился больше. Сейчас мне было почти всё равно. Окурок мелькнул искоркой в своём свободном падении в реку и погас. Бесшумно распахнулась дверь справа от водителя. Я забрался внутрь. Пахнуло ароматом пантеры, обволокло волной низкочастотных звуков Дома Стонов*, знакомых по «АЗАТОТу». Рен сверкнул зубами. — Я так и знал, что ещё понадоблюсь тебе, Пирс… едем? — Едем, — ощущая, как наваливается усталость, сказал я. И откинулся на спинку низкого сиденья. Мы прибыли в Нью-Сентер — это я, хоть отстранённо, но понял. Рен въехал на подземную парковку одного из высотных зданий. Прямо оттуда мы вошли в лифт, тёмный палец Рена ткнул в цифру «27», я закрыл глаза, лопатками прислонившись к стене из прозрачного чёрного стеклопластика. Началось быстрое движение вверх; лифт не останавливался, никто больше не входил; слабо гудели двигатели, пахло лакрицей. Рен ощущался опасным зверем, запертым со мной в одной клетке, и, казалось, занимал бòльшую часть пространства. Пришло в голову, что зря я всё это затеял: от себя не убежишь, факт остаётся фактом: Эрик мёртв. Я никак не мог разобраться в своих чувствах; не мог додумать ни одну мысль до конца; что это — боль? досада? злость? что скрывается за опустошением?.. или, может быть… Звякнул сигнал остановки. Я открыл глаза. Двери разъехались, мы прошли по короткому коридору, выложенному чёрным мрамором. Рен остановился у единственной двери — гладкой, угольно-чёрной, словно поглощающей свет — приложил руку к замку. Раздался тихий щелчок, дверь распахнулась, Рен пропустил меня вперёд и вошёл следом, пробежал пальцами по настройкам освещения. Светляками загорелись голубые, зелёные, фиолетовые, оранжевые, цвета маджента и фуксии лампочки. Мы оказались в джунглях. Лес тянулся, сколько хватало взгляда. Широкие резные ладони монстер, восковые фикусы, острые полоски драцены, юкка и какие-то другие пальмовые виды, гирлянды орхидей, неизвестные мне лианы с белыми цветочками, мхи… Доносилось журчание невидимых ручьёв, звуки падающих капель; резкий крик попугая неожиданно распорол пространство; по стволам деревьев неслышно скользили тут и там пёстрые ленты змей. Тонкий запах гниения и сырой земли, сладких цветов, крупных хищников. Я обернулся. Рен улыбался во всю ширь. — Добро пожаловать в Эдем, — сказал он и быстро облизнулся раздвоенным языком.XXXVI
Конечно, Рен болтал. Как обычно. Заговаривал зубы, нёс откровенную чушь: привычка бармена, часть работы — знай себе трави байки да смешивай коктейли, чтобы завсегдатаи клуба заворожено толпились у барной стойки, бились своими хрупкими мотыльковыми крылышками в опасной близости от огня. Сейчас он мне рассказывал примерно ту же историю, что и в прошлый раз (давно это было), только вместо двух фермеров из Огайо была парочка из Луизианы. Слова проваливались в пустоту: в вакууме звуковые волны глохнут. Сам факт того, что Рен умудрялся разговаривать при моём положении сверху и весьма сосредоточенном трахе — сам этот факт, пожалуй, мог бы сказать о нём многое. Он заткнулся только в тот момент, когда нам обоим пришло время кончить. Я же так и не произнёс пока что ни одного слова после «едем», сказанного в автомобиле. Наконец мне надоело это назойливое жужжание. — Этот лес… этот «эдем»… — Откинувшись на пушистой чёрной шкуре, я обвёл пространство рукой. — …настоящий? — Разумеется. — И змеи? — Все животные искусственные, Пирс. Иначе здесь было бы слишком много дерьма. — Мда. Зачем-то я начал выспрашивать его во всех подробностях о модельном ряде змей, задавая вопросы совершенно механически. Рен, прекратив на время болтать, усмехнувшись, закурил золотистую сигарету, предложил мне тоже. Табак (если это был табак) отличался так же от жаровского, как тот отличался от обычных сигарет. Какое-то время мы оба просто (и в тишине) курили, я не думал ни о чём. Надо мной был высокий потолок с подсвеченной имитацией ночного неба. — Марихуана? — Дошло до меня наконец. — Лучше: «Дэйзи». Слова продолжали падать в пустоту. Рен неожиданно завёл речь о большой игре, больших людях, больших деньгах и больших для меня во всём этом перспективах. Кажется, впервые он говорил действительно что-то дельное. Мозг регистрировал отдельные фразы, но смысл ускользал от меня. Мой вакуум поглощал звуки голоса Рена, как лёгкие поглощали дым «Дэйзи», обращая всё в ничто. — И тогда, Пирс… Я, не дослушав, затушил до половины выкуренную сигарету о гладкий чёрный мрамор под блоком управления освещением. Встал, потянулся за вещами. Уже полностью одетый, постоял, соображая, в какую сторону идти. — Где выход? — Там, — указал Рен. — Пирс, послушай, то, что я тебе предлагаю… — Иди ты к чёрту! — рявкнул я. — Мне нравится моя работа. Кто ты такой, кто вы все такие, чтобы решать за меня?! Рен вскочил на ноги, словно пантера, напряжённо-расслабленный. — Такими предложениями не разбрасываются… — Мне плевать. — Я шагал через джунгли к дверям. — Ищите себе других агентов. Но на самом деле, всё это был — вакуум. Мягкие ковры скрадывали звук шагов. Рен остановился. — Кнопка на панели справа, — донёсся его голос. Крик попугая так же механически разорвал пространство, как и ровно час назад: часы. Первые семь этажей я спустился по лестнице, и только на двадцатом взял лифт вниз. К десяти вечера добрался до дома пешком. Теперь вход в «Эдем» мне, похоже, был закрыт. Но меня ждала Европа. Я долго не только не мог заснуть, но и не мог собраться с мыслями. Отдельные мысленные векторы, пересекаясь, начинали потихоньку образовывать островки, но между ними до сих пор было пространство, незаполненное ничем: не было даже эмоций. Уже под утро меня вынесло в тяжёлое забытье; проспал я буквально часа три, и когда проснулся, на периферии сознания ещё оставался — словно пятно на сетчатке глаза от солнца — ускользающий образ молодого человека в белом: не Эрик, не Лукас, уж точно не Рен, Жаров или Лоуренс, но кто-то, определённо знакомый мне. Вещи были собраны накануне, такси я тоже вызвал заранее. Успел сделать зарядку, принять душ и позавтракать, и в половине девятого уже был в детройтском аэропорте. В девять местный джет вылетел на Нью-Йорк, там я пересел на межнациональный. Билет, присланный из Европы, обеспечил мне не только быстрый досмотр (считалось, что граждане ССША если и путешествуют в Старый Свет, то исключительно со зловещими целями), но и сиденье в бизнес-классе. Я никогда прежде не был в Европе, но по теперешним обстоятельствам не испытывал никакого восторга, а бессонница свела на нет всё возбуждение от поездки. Во время полёта я намеревался хоть немного поспать. Джет пошёл на взлёт, меня вжало в мягкое сиденье. Пять часов до Берлина… Я вздрогнул, нащупав в кармане куртки плеер с посланием Эрика. За поглощающей пустотой последних часов я о нём забыл. Переключив режим на авторизацию, я прошептал своё имя. Слабо пискнуло подтверждение голосовых данных. Наушники отгородили от еле слышного жужжания двигателей. И зазвучал голос Эрика.XXXVII
Я сжимал руки в кулаки, до боли. Зачем Эрик вдруг решил рассказать это всё? К чему мне эта информация? Каждое новое его признание отзывалось тупой болью в висках (не знаю, может быть, это был просто побочный эффект джета в сочетании с бессонницей). Каждое новое откровение оставляло рану в моей душе. Множество вещей, о которых я предпочёл бы не знать никогда, — точно так же, как вчера я предпочёл пропустить мимо ушей всё то, что говорил мне Рен (кем бы он там ни был). Знание убивает — это я совершенно определённо вынес по всему опыту собственной жизни. Ещё говорят: меньше знаешь — крепче спишь… общее количество часов, проведённых мною без сна, вполне удовлетворяло этой пословице. Но я не мог остановиться. Не мог выключить этот голос. Я вслушивался в него, и он представлялся мне прекраснейшей музыкой на свете, несмотря на то, что слова были ядом. Я позволял убивать себя этим ядом. Я прослушал послание — или, как назвал его сам Эрик, «Исповедь», — несколько раз, временами возвращаясь к отдельным фрагментам. Случай в Нгабе меня заинтересовал больше всего. Упоминание полковника Смитона больно укололо: я знал этого человека. Но то, каким я его знал, и то, о чём поведал Эрик, было как две стороны медали. Я видел только одну сторону, Эрик видел обе. Странная смерть полковника вызвала мурашки по коже. До чего же удивительно переплетается всё в этом мире! Затем — Яспер Штернберг, тот самый Штернберг, благодаря которому я сейчас лечу в Европу. Какое же предложение он сделал Эрику? Меня разрывала ревность. Как бы Эрик не уверял меня в своей любви… это был всего лишь… служебный роман?.. или лучше сказать «командировочный»? Наконец открылась тайна бесед с Лукасом, тайна неразличения Лукасом меня и Эрика, тайна его слёз… упоминание «пушки Шнайдера» — специально оставленной в моём сейфе на сохранении (по распоряжению военного руководства пси-разработок), над усовершенствованием которой полуофициально работал Лоуренс Джонс… Каждое слово больно ранило меня. Эрик, вроде бы, сообщал некие теневые, скрытые факты своей биографии, смешивал важные и неважные события в одно, и при этом говорил так мало! Стюардесса, тронув меня за плечо, о чём-то спросила. Я остановил плеер, вынул наушники. — С вами всё в порядке? Только сейчас до меня дошло, что в глазах стоят слёзы. Я попытался улыбнуться в ответ на её профессиональное участие. — В первый раз лечу, да ещё бессонница. Может быть… у вас найдётся какое-нибудь снотворное? Никак не могу заснуть. Я получил дозу прекрасного европейского успокоительного, поблагодарил, принял таблетку и действительно заснул где-то над Атлантическим океаном. Во время моего сна критическая масса набранных впечатлений подтолкнула формирование островков мыслей. Мысли эти начали складываться в архипелаги, соединяться перешейками, разрастаться до материков. К тому моменту, когда я проснулся — оставалось ещё около сорока минут полёта — в моей голове уже успела вызреть новая карта. Эрик идёт на эксперимент (как это характерно). Он знает, что эксперимент может окончиться летальным исходом (как мне и сообщила повестка). Он также знает — и учитывает это — что есть некое подпространство, некое «зазеркалье», в котором можно существовать в отрыве от тела (допустим, что в тот момент, когда меня спас Жаров, я и сам находился уже где-то «на грани»). Эрик, насколько я успел его понять и насколько это видно также из его «Исповеди», — из того типа учёных, для которых нет границ во всех смыслах этого слова. То есть, он буквально может пожертвовать своей жизнью ради приобретения знания. Намёки на это были уже при нашей встрече в «зазеркалье»… Далее. Таинственное участие во всём этом сенатора Штернберга: что-то ему нужно было от Эрика, и — подсказывает мне моя интуиция — Эрик нужен ему живым. Сам факт существования «Исповеди» делает игру Эрика ещё более рискованной: это, с одной стороны, действительно может быть «предсмертная записка». С другой — это ключ к двери, которую Эрик собирается захлопнуть, но с тем расчётом, чтобы её потом можно было открыть заново. Признание пришло ко мне одновременно с сообщением о смерти, видимо, было автоматически прикреплено. Если мы допускаем, что произошла действительно автоматическая отправка. Буквально сразу же по получении повестки я также получаю билет в Европу от Штернберга. Вероятность того, что Штернберг… так, нет, погоди. Когда ты получил повестку? Вчера, в 14:00. Значит, в Берлине было девять утра… но в повестке сказано, что Эрик скончался в 7:53. Больше часа для «автоматики» — это как-то слишком… И потом: почему именно ты, Пирс? Ах, вернёмся к Штернбергу… итак, есть вероятность того, что этот Штернберг задержал отправление повестки (почему Штернберг? Потому что он заинтересован в Эрике. В живом Эрике. У него там какое-то предложение к живому Эрику, а вовсе не к мёртвому). Есть также вероятность того, что Штернберг успел прослушать «Исповедь», в которой, кстати, Эрик о сенаторе упоминает очень и очень осторожно. А обо мне… обо мне он выдаёт общий контекст «чрезвычайно важного в моей жизни человека» (правда это или нет — это можно выяснить только на месте). Почему на месте и почему выяснить? Потому что Эрика, исходя из всех вышеизложенных рассуждений, похоже, есть надежда вернуть. Потому что мы уже встречались с ним в «зазеркалье». Потому что Пирс Грей всё-таки оказывается не самым последним человеком в жизни герра Ланге. Потому что сенатор Штернберг заинтересован в этом же герре Ланге. Потому что полковник Смитон мёртв. Потому что Лукас Линдберг (Линберг, а не Уильямс!) играет здесь не последнюю роль. Потому что я отказался работать на Рена Кербера (связано ли это?). И потому что… потому что ты, Пирс, ты сделаешь всё, чтобы вернуть Эрика. Именно ты.