[Я знаю, через что мы прошли. Ты мне здесь нужна, но морю не видно конца].
the neighbourhood - the beach
Она не помнит, как заснула в его руках. Не помнит, как он целовал скулы и считал выпирающие позвонки на спине пальцами, и шептал: если бы только я был рядом, если бы знал. Помнит, что ничего не снилось. Помнит желтые брюхи калифорнийских туч, дешевый кофе на заправке в трех милях от Питтсбурга и четыре выблеванных желчью неправильностей года. Помнит, как ошиблась, и снова, и снова. И что бежала. Малия открывает глаза; одеяло сбилось у ног, ворот свитера колется, и сорвать хочется, но через голову тянет, пытается по-человечески, нормально. Могло быть красиво, а вышло как всегда. Скотт улыбается: это его девчонка, черт побери. Это. Малия. – Привет. Он взглядом дороги чертит по дюймам тела. Те, что расстелились между, отняв, забрав когда-то. А она дышать забывает, потому что тесно, потому что там, в Досон-Крик, ветер ходил в груди, а здесь. Заполнил. Он, Скотт. Хочется вдохнуть, а не может. В горле сухо. Сжимает руки. Костяшки белеют, белые простыни, и она белая. Они победили. Это альфа ведет. Это Скотт. Питер знал, что с ним она станет собой. Знал, что вытянет, выскулит, чтобы только: вернись, Малия, прошу. Знал, что якорь. И знал, что она знает тоже. Все это. Но ничего о том, что каждый раз, когда Скотт пытался забыть ее, она все больше сходила с ума. Сжигая мосты, чуть было не сожгла себя. Ее ошибка. – Я не отпущу тебя, Малия. Никогда теперь. В грудь ему усмехается. А он вдыхает, дышит ей, не веря, что вот, в его руках. Глупый, глупый Скотт. – Дико хочу есть, – бросает между делом, но слезы, слезы глотает, не позволяя ему заметить. Разве признает она, Малия, что человеческое ее - в нем, что зависит буквально, прямо, что уязвима (и всегда была). Что он делает слабой, женщиной. (разве готова уступить?) А Скотт тушуется, чешет затылок и выглядит вдруг таким мальчишкой, будто вчера только шапки выпускников сбросили. (Одежда не в счет). – Черт, совсем забыл об этом. Я, эм, я, конечно, не знал, что ты приедешь. И... О Господи, зачем я говорю об этом? Просто, просто сходим в одно место, ладно? Не смогла улыбнуться бы, не будь он. Таким. Честно, не потянула бы его за руку тогда, не разрешила бы себе дать что-то ему. Что-то большее, чем попытки схватиться за его рубашку. (Он обнимал, не она). И Малия переплетает пальцы, и она почти. – Идем. Но не может. Не может поцеловать, не думая, что было все это время и кто был. Не может так просто. Ей было бы плевать в семнадцать, может, но не сейчас. – Хорошо, – отвечает Скотт и на руки смотрит, руки разнятые, дрожащие. Думает, недолго, а для Малии буквально патокой секунды, минуты тянутся. Зря она. Разочарование даже улыбкой своей он не скроет. – Веди, – пытается мягко. Видит, конечно, как на нее смотрит. Видит вину в глазах волчьих. Все видит, и тошно, мерзко. Он-то на себя перенимает, дурак, хотя ни при чем. А она лапами в нем следит, будто ее, не его. – Нам сюда, – говорит Скотт, и Малия взгляд отрывает от кед и видит: краски. Они пришли. Все так, как не было в Досон-Крик, Уэстлоке и десятках других канадских городков. Все огнями пестрит в бумаге фонариков, гриле, неоне. Везде люди, мокрые волосы, майки, лямки от бикини. – Жарко сегодня, – замечает Скотт, и здесь правда душно, хотя окон нет, дверей. Теплично душно; ветер с океана раздувает волосы. Дико до непривычки ветровку сбросить, капюшон и идти так, без всего почти. Скотт в одних шортах и майке, и Малия думает, что да, вот дом его, здесь, потому что загар медный и вьетнамки, и так по-хозяйски хлопает бармена по плечу, улыбаясь своими по-голливудски-белыми зубами, и тянет ее затем к столу, где подушки разноцветные и шум прибоя. И глаза горят, и кричит буквально: мне так хочется все тебе показать, Мал. Болтает о чем-то отвлеченном: серфинге, креветках и местном пиве. Малия слушает, и со стороны идеально, красиво, наверное, а в глазах у него то потерянное, что когда-то их было, а теперь - ничье. Там они в его постели, там губами в губы, руками вдоль по телу, там он, толкающийся в нее, и его тяжесть, и они вдвоем, единые. И он - ее мужчина. Там Малия целует его так, будто все это что-то значит. Что-то, что так важно Скотту МакКоллу. Что-то вроде осознания, что нужен. Нужен ей. Рассыпалось. Его реальность не была ее. И сейчас, когда смотрит, и кажется, что вот, вот она! А резцы костей тонких, хрупких сквозь кожи пергамин заставляют вспомнить: она не хотела, чтобы он был рядом. Она никогда не хотела. И это, конечно, Малия перед ним, и это его Малия, но. Он не вправе требовать. Не в праве касаться губами так, как раньше, и там, где раньше. Не в праве спрашивать. Не в праве говорить. Даже о себе - и то почему-то не может. Будто все просто, кажется. А вспомнишь несказанное, забытое, и. Сказал бы, что значения не имеет. Нет, когда она постучала в его дверь и упала к нему (не другому) в руки, и все равно, почему, зачем. Все. Равно. Глупый Скотт. – Как ты? – вдруг спрашивает она, и в этом, конечно, больше, чем узнать желание, что он по вечерам делать привык. В этом взгляд говорит: я знаю, Скотт. – Думал о тебе. Можно было о Дейвисе вместо, квартире, что отец подарил, о чем угодно, ей-богу, но не обмануть ему, нет. (А нужно ли?). Молчат. Скотт головы креветкам отрывает на раз-два, макает в соус. Малия ест тоже, и она признаться готова, что да, есть в этом что-то свое, их, старое вроде как, но новое на деле. Что-то в этих огромных тарелках на столе, запахе морепродуктов, фруктовых шейках и соли в воздухе. Что-то в нем. – Хочу показать тебе кое-что. Ты не против? – А должна? – выходит сухо. Не хотела, но честно. Чувствует себя слабой, а он-то видит, что не так все, между строк берет. Фальшь, фальшь, фальшь. – Сегодня я твоя. Конечно, о том, чтобы вел. Разумеется. И он ведет, и он приводит. И он улыбается, когда видит, как блестят глаза. Как бежит к воде, будто ребенок, как волны лижут ступни, пальцы, как кружится, кружится. Скотт знал. Знал, что мечтала об этом всю жизнь, знал. Малия говорила: я обещала сестре, что в один день мы бросим все и сбежим к океану. А она каждый день спрашивала: когда, Ли? Когда? – Останешься стоять здесь? До Скотта доходит не сразу, что это ему. Упускает и то, как одежда материей шуршащей на песок летит с кедами вместе, но одно, конечно, от взгляда не ускользает: как она изменилась. Хрупкая, какой не была никогда; свет лунный сквозь ребра выход ищет, будто стекло, не кожа (или ему только кажется). Тонкая, тонкая. Возможно, она замечает, как смотрит. Возможно, он не должен был. – Отправляйся домой, Скотт. Я знаю, ты хочешь помочь, но не надо этого сраного сочувствия, ладно? Оставь жалость для таких, как Кира, – выпаливает раздраженно, не думая, не понимая, что. Потому что он трогает. Трогает за живое, кровоточащее. Трогает до желания разодрать губы и себя ненавидеть. До осознания чертового: ей не стоило. Нет. – Окей, никакой жалости, – соглашается он, усмехается, небрежно вроде, будто плевать, будто не задела. А она тонет в горечи взгляда и в нем. Не хватит банального "прости", "я не это имела в виду", потому что нет, это. Слово в слово. – Идешь? – спрашивает уже он, на ходу стягивая майку, шорты, и бежит туда. Падает в объятия волн с головой, мыслями, всем, чтобы смыть: нельзя, нельзя. Это прошлое, в прошлом. – Я тоже думала о тебе, Скотт, – признается она, когда он ловит руку под водой, ведет туда, на глубину. Когда оказываются рядом, прижатые друг к другу океаном, ночью. – Безумно хочу поцеловать тебя, Мал, – шепчет, и шепот отдается в висках, груди, низу живота. – Так целуй, – в губы усмешкой. А там, глубже - мне так жаль, Скотт. Потому что когда часом позже они занимаются любовью в его постели, Малия хочет почувствовать то же, но не может: вины груз топит вместе с предложением остаться. Малия боится дышать. Пахнет ими.