Хейл-Стилински-Арджент

В "Esso" в Париже расчищенные от снега дорожки, свежая французская выпечка и вздутые новогодние наклейки на стеклах. Питер запахивает пальто от Стефано Риччи, вынимает пистолет из бензобака арендованного астон мартин и надкусывает круассан, слыша, как тесто воздушное хрустит под острыми зубами. Облизывает губы, когда шоколадная начинка течет из булочной сердцевины, подпевает песне Боуи, звучащей из заправочных колонок. Здесь пятница, чуть больше пяти вечера, и у дверей заправки топчется только уборщик в толстой зимней куртке. Питер усмехается, отправляя бумажный пакет в урну; возле соседней колонки пикап и мужчина со стаканчиком эспрессо в мозолистых руках. Американец. И внимания не удостоил бы он, Хейл: в Париж суется многий сброд. Этот же видно - по вызову для ремонта машинок и чистки труб (хозяйки, если повезет, в накидку пятьдесят баксов за интим-услуги). Питер сел бы тогда и уехал - заурядная персона далеко не его круга, - если в ста тридцати милях отсюда, в заснеженном Ле-Мане, взглядом не зацепился за номерной знак и лысеющий затылок сантехника с винтовкой г3 в багажнике ржавого пикапа. // Скотт паркуется возле ветклиники с треснувшими окнами и порванным баннером над дверью через четыре дня (он не считает - просто так вышло). Стучит, не дожидаясь ответа, заходит. Запах спирта и застоявшихся экскрементов в нос волчий ударяет осознанием, что там, в Дейвисе, его остаться просили, спрашивали: "Уверен, что на Холмах работу найдешь? В звездном городке твоем с практикой туго". Уверен, уверен, кивал, рабочий халат складывая аккуратно, чесал за ухом хозяйского пса и уносил вещи в картонной коробке. И путь домой держал, петляя, подгоняя, давай, ну же, она там одна. И сказать собирался, что не уедет больше, к черту Дейвис, практику, только с ней рядом бы. Гнал мимо заправок, сбрасывал входящие от Сти, полы куртки трепетали на ветру, снега хлопья на завтрак, обед, ужин. Примчался. От Дейвиса до Лос-Анджелеса - четыреста миль, а слова значимость потеряли, когда из ее квартиры - в его. Слушал сердцебиение - ровное, и все понял. Мог бы назад, к Робу, попробовать, знаете, вернулся, не сложилось. А в итоге пригнал сюда. В клетке на стойке мейн-кун - кошка полуживая, полумертвая, хрипит, легкие на вдохе раздуваются, как пузыри жвачки. У Скотта на языке металл крови, сглатывает который, оглядываясь, пятерню запуская в свалявшуюся шерсть. Сердце у кошки стучит Биг-Беном, когда боль животная черными всполохами на смуглой коже. – Заплатить пришел? Скотт оборачивается, узнает: грязная толстовка Метс, как в объявлении, которые там, в Дейвисе, листал ночами. Это босс, Грэг. Обросший щетиной и коркой перхоти на остриженных под ноль-семь волосах. – А, ты тот самый МакКолл, – глаза трет, застегивает рукой свободной ремень. – Стоишь что? Я деньги тебе отстегиваю не за возню с бездомными. Обслуживаем только тех, кто может заплатить. – Скажите, где что взять, и я сам помогу ей. – Не понял? Только тех, кто заплатит, парень. Бери швабру и почисти клетки. Кажется, там кто-то сдох. Местечко лакомое для санэпидемстанции только, но единственное, куда его, Скотта, взяли. О своих условиях и речи нет - практику закрыть обязан и отчет предоставить. Как - его дело. Сдох, еще бы - в задней части на газетных подстилках тельца неокупившихся. Дышат. В обед Скотт колит обезболивающее (какого хера, парень?) и платит за всех четверых, смейтесь, смейтесь, они будут жить. На ужин хоронит в промозглой земле по Футхилл-роад с промежутком в пару минут каждого. – Естественный отбор, сердобольный. Выживает сильнейший. Скотт долбит в стену до хруста костей, которые срастаются тут же, днем позже. По практике отчет пишет кровью. Он не сказал ей, потому что не мог заставить сомневаться. Малия уехала, она хотела этого, всю жизнь мечтала туда - в Европу. Мятые билеты, боинг - не летала-то ни разу. Скотт хотел бы с ней, увидеть, как тогда, на берегу Тихого. Взгляд свободный, свободной, если так. Он находит ее рубашку - случайно - на дне корзины и не вдыхает. Запрещает себе, нельзя, Скотт, не сейчас. Она могла жить там, в нем, не в Париже, а вместо боль за ребрами лагерь разбила. Вдох колья палаток, в легкие воткнутых, как в землю, колышет. Скотт практикуется в задержке дыхания. Он забирает кошку из ветклиники, чтобы выходить. Та ест с его руки и тычется носом в широкую ладонь. Идет на поправку, думает. Постит объявление и находит парнишку, готового забрать - мама обещала, говорит. А утром видит задранное кошачье тельце у дороги возле мусорных мешков. Естественный отбор словами Грэга застревает в голове. Если Малия сильная, Скотт, значит, в теории мертв? / В Калифорнии плюс пятнадцать, январь. Грэг перестает брать деньги за каждую притасканную шавку, но отмечает, что не приют здесь, скоро бомжей приведешь, парень. А Скотт домой пустил бы даже; он опускает, что там, на Венис-бич, одиночество ложится в ту же постель и пьет из любимой кружки. Он опускает, что есть работа и неврастеник Грэг до того, как одиночество посмотрит на него его собственными глазами. / У Лиама - колледж. Стайлз вне зоны в федеральной дыре расследований, и Скотт все чаще вертит в руках мобильник, открытый на диалоге с Лидией. Два года не виделись; она там, в Нью-Йорке, ее имя в журналах где-то между "новыми умами" и благотворительностью. Скотт гордится. Знает, что заслужила. Знает, что шла к этому всю жизнь. И знает, что там, в квартире на Таймс-сквер (несколько тысяч баксов за содержание) чувствует себя такой же одинокой, как и он. Стайлз сказал ей о вечеринке - Скотт не удивился. Сознался, не скрыл - он весь в этом. Напился, натворил херни, проебался. Скотт не может винить: дело в Малии. Понимает же, что его любит. Понимает, что хотела. Ему больно. Ему до одури. Стайлз будет возвращаться к Лидии. Стайлз - ходячий косяк. Хотя бы за это прощен. "Ты знаешь мой адрес, Скотт". Ты знаешь, что помогу. Ты нужен мне МакКоллом, а не мальчиком-бардачком. "Привезу тебе твой любимый кобб-салат. Я закрываю практику через пару недель". "Хочешь бэглз на завтрак? Целую". Скотт смотрит билеты в Нью-Йорк тем же вечером, прикидывая, когда ставить бронь - сегодняшние рейсы отложены из-за метели. В Нью-Йорке минус два, снег. Синоптики обещали потепление. / Скотт покупает банку оливок и пачку "кэмел", синие. На парковке ажиотаж: пятница. Работники супермаркета катят тележки внутрь, лавируя между людьми и авто с открытыми багажниками. Скотт пропускает одного, закуривает. Где-то рядом падают пакеты, апельсины (точно они) рассыпаются по асфальту с шуршащими пачками риса. – Вы в порядке? – Простите. Я дико неуклюжая. Застенчиво прячет глаза. Короткие волосы, шорты и полосатые гетры. Она пахнет специями и лавандовым шампунем. – Кира? Скотт больше не видит лисий хвост в перевернутых зрачках. У нее чистый взгляд и неловкая улыбка. У Скотта почему-то тоже. // В Париже четыре градуса выше нуля, тоже январь. Номер люкс в Отеле де Крийон, "талламор дью" в австрийском хрустале и разводы крови на позолоченной раковине. Питер расстегивает рубашку, обнажая поджарое тело. Сетует на испорченный хлопок, четыреста баксов, как жаль. Ерошит окровавленной пятерней волосы под "Богемную рапсодию" Меркьюри. У Хейла ни увечья; вишневый оскал и чистейший (сам Рене Флеминг позавидует) смех. / Питер находит Малию в одном из милых парижских кафетериев. Она не выглядит удивленной, но в привычной манере (его девочка) шлет к черту, возвращаясь к своим глазунье и двум шоколадным круассанам. – В нашей семье все знают толк во французской выпечке. – У тебя нет семьи, Питер, – так буднично выдает, что ему обидеться впору. – Мне все равно, что ты делаешь здесь. Не надейся, что я скрашу твое одиночество. – О, милая, я не одинок. – Ну да. Потому таскаешься за мной. – Наблюдательность - хорошая черта. Давай же, спроси. Я знаю, это волнует тебя. – Слушай, Питер. Проваливай. – И будет прощено всему обществу сынов Израилевых и пришельцу, живущему между ними, потому что весь народ сделал это по ошибке. – Никто не обольщает вас пустыми словами, за это приходит гнев Божий на сынов противления, не будьте же сообщниками их. Малия знает наизусть; забывала, но учила заново. Была послушной. – Послание апостола Павла к Ефесянам. Похвально для девочки, которая убила приемную семью. Это происходит. Она хватает его за накрахмаленный воротничок рубашки, опрокидывая кофейную чашку. Питер ухмыляется. – Сделай это. Непокорность есть такой же грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство. Малия отпускает; выдыхает. Официанты тревогу не бьют. Девчонка в рваных джинсах и филантроп на астон мартин встретились в кафе - обычное дело. – Иди отсюда, пока я не подпортила твой святой лик. – Ты спросишь, почему я дал тебе адрес Скотта. Я отвечу. Ты неуправляемая, милая. А щенок с раздутой морализацией вдруг оказался твоей стабильностью. Любовь долготерпит. А потом на горизонте появляется лиса. Скотт предлагает подвезти. Кира - зайти. Ему тепло. Тепло постоянное, должное. Тепло течет по венам, когда едят пиццу и так бытовушно говорят о жизни. Больше пяти лет прошло - а тянется к лицу его, чтобы крошки стряхнуть, как в семнадцать. И тушуется затем, заламывает пальцы, прости, я... – Все в порядке, Кира. Ей двадцать три, она живет в Нью-Йорке (здесь - родители) и запирает лису внутри себя на ближайшие пару тысяч лет. Ей двадцать три, но Скотт поклясться готов, что целуется так же неумело, как в старшей школе.