[Но если я закрою глаза, он будет выглядеть, как ты. И если я закрою глаза, то почувствую, будто рядом не он, а ты].
halsey - eyes closed
Они занимаются сексом. Обычно стягивает трусики-шортики и входит в нее, цепляясь руками за изголовье модной хай-тек кровати. Обычно. Кира - за него. Путается в нитях волос кудрявых игольными пальцами, льнет, кукольная, целует робко-долго. Ее не тянет на поговорить, как было раньше, но, когда кончает, обмякая, падая ей на грудь, она гладит его по голове и выглядит школьно-счастливой. Будто не было пяти лет тех. Будто не изменились за это время оба. Будто не нашел смысл жизни в другой. У Киры улыбка такая, знаете, стыдливо-достаточная. Скотт тоже знает. Скотт ее такой не раз видел. И вся для него, вся жмется-вжимается уютная, пахнущая теплом тела струнно-тонкого, вот, Скотт, бери, прошу. Вся не она. Жизнь дает шанс, оглянись, одумайся. Жизнь впихнула его ему в глотку с языком ее вместе таким же теплым. Скотт хочет думать, что это попытка согреться, не согреть. Впервые нужен - понять дает без слов, скучала, не хватало его там, среди пустыни и девяноста пяти в нагретом шатре. Впервые не в силах ответить. Он любил ее. Он пытается вспомнить тогда, я хочу, Кира, я, честно. Не может - видит вырезанные позвонки на кафельной девочке вместо. Лопатки острые, не точеные, тяжесть опущенных век и ту самую - неровную даже - родинку под грудью. Видит поверх оливковой кожи, бархата губ и разреза глаз лисьего, выточенного. В фарфоровой Кире ни изъяна. Она не кукла - Скотт не сравнивает. Живая, живет, заставляет его жить тоже. А он не может. И снова думает о шансах - было бы с другой так, легко? Сделал бы вид, что пять лет - секунда, две, если хотите? Скотт не уверен, что всех старых друзей тащат в постель. Даже если не должен был. Даже если просто так вышло. (Думал, забудешь? Думал, сможешь?). Кира сбегает от него чуть свет. Чтобы приготовить завтрак, конечно. Он ждет немного - все равно не спал, - одевается и выходит к ней. И видит, что она одета тоже. Вспоминает тогда Малию в его рубашке. Вспоминает обнаженную Малию на его кухне. И ему херово от того, что в Кире все продолжает ее искать. Она делает идеальную глазунью. Она идеально заваривает чай. Идеально заправленная за резинку бриджей кофта, идеально стянутый хвост на затылке. Скотт не забывает, сколько не идеального в его жизни было за последние - на вскидку - года два. Скотт и хотел бы, может, так тогда. Сейчас садится за идеальный стол и смотрит на идеальную Киру, которая идеально все понимает. И оба делают вид, что не занимались сексом в квартире ее родителей еще часов пять назад. Будто только пришел. Будто только встретились. И разом пропадают темы - вчера же обсудили, кажется, все. И - самое логичное - спросить, как она. Или как он. Но льет чай в идеальную кружку и обычно-робко улыбается. И Скотту еще хуже. – Буду рада, если заглянешь ко мне там, в Нью-Йорке. Я имею в виду, вдруг проездом будешь или еще что. Ну, ты понял. Он понял, да. Зовет, потому что вежливая. Идеально-вежливая Кира. Скотту жаль, что вечернее то, теплое с простынями вместе остыло. Что не может, не с ней. Что понял после всего этого - не до. – Лидия живет в Нью-Йорке, – зачем-то выдает он, идиот, Скотт, просто уйди. Просрочил время на совместную ночь и запах любимой - когда-то - девушки на своем теле. Кира говорит что-то про интервью, прессу и о том, что рада. Молчит, что такие, как она, с такими, как Лидия, не водятся. Не доросла - она свое место знает. И позвонить боится, это я, Кира, мы вместе в старшей школе учились, а еще это во мне дух лисы, кицунэ, если помнишь. Кира не упоминает об этом, потому что глупо. Потому что Скотту нет до этого дела. – Я могу отвезти тебя в аэропорт. Уйду с работы раньше и заберу в три, – предлагает он. Ему думать хочется, что прозвучало не бесцветно, но нет, так. Не контролирует, пытается, но в голову все и сразу лезет, как же облажался, как. – Все в порядке, я еще пару дней назад заказала такси, – отказывается она. – Всегда делаю это заранее. Вечно все забываю. Да, знаю, - вырвалось бы, будь ему семнадцать. Вместо сжимает губы и старается улыбнуться. Молча доедают, предлагает помочь убрать, но отнекивается, сгребает тарелки и спихивает в посудомоечную машинку. Легкая. Скотт отвык - так. Она дарит чай с рейши тот самый, держи, вдруг пригодится, рецепт Сатоми, помнишь. – Спасибо, – улыбкой замученной такой, вымученной, не его отвечает. Мне жаль, что так вышло. Расстаются, как в семнадцать, - нелепо, глупо, неправильно даже. Но почему-то совсем обычно. Будто делают каждый день это. Будто сегодня ее-не-ее сломал. Выкручивает дверную там, на Венис-бич позже и вспарывает руку, как плюшевый зверюшечий живот. Посмотрите на него, у мальчика игрушечного пакет выскальзывает из набитой томатной ватой ладони. Засушенные рейши, и лепестки там - разлетаются по сколотому плиточному. Ветер январский к промерзшему океану несет, и до Скотта - натурально догадливого - доходит, что это, на деле, последнее, что от них осталось. // У Стайлза верхняя койка с торчащими из полосатого матраса пружинами, храпящий сосед снизу и бессонница в придачу к антидепрессантам и забитой липкими мыслями голове. Стайлз, честно, череп бы раскроил. Он думает о Малии. О Малии-как-о-своей-бывшей-из-за-Донована-и-прочей-херни. Думает о ссорах с Лидией и мамином кольце, спрятанном в коробке из-под кроссовок в кампусском общежитии. Думает о Скотте, новогодней вечеринке в Лас-Тунас-бич, текиле, в него из горла влитой, и братских обещаниях, не дай девчонкам разделить нас, чувак. Думает о Скотте и Малии вместе. Думает о своей дочери и том, что больше всего на свете хочет стать (она все равно никогда не назовет тебя) отцом. Стайлз в ФБР, на одной из баз Куантико на учебе. Стайлз ходит в идеально-белой рубашке с идеально-черными, затянутыми в тугой узел мешками под глазами семнадцать на семь (шесть часов на сон и час - на утренние сборы и вечерний общественный душ). Он холодный, с ржавой водой и забитым сливом. В Куантико плюс три, дождь. Стайлз стискивает полотенце в руках, но не занимает очередь, чтобы смыть с себя пот и запекшуюся на костяшках кровь. Он зажимает жесткую ткань зубами и бьет в железную грудь тренировочного манекена, затянув бинты на руках. Бьет до треска кровавой корки, до пропитанной марли и красных плевочных разводов на его спортивных штанах. В одной футболке, мокнет. Вода дождевая с волос течет, отрезая скулы кристально-чистым. Бьет, бьет. За все ошибки свои. За себя-дерьмо. Лупит в залитую кровью сердцевину вымолоченными костями и забывает таблетки принять - в побочных эффектах головная боль, тошнота и он сам. // Грэг называет его Чиполлино - тем самым, луковым, по Радари. "Дурной ты, парень. Помочь другим суешься, а себе не можешь". Вскрывает банку пивную с характерным щелчком и посылает в бар, выпей, в себя приди, а то кислый, что закусить можно. "Я готов работать". "Иди отсюда, луковка, пока добрый и тебе оплачиваемый отпуск даю". К концу дня у Скотта собранная сумка и табло в аэропорту перед глазами. Берет дешевый кофе в автомате и пишет Лидии. "Жду, дорогой", - отвечает. И после: "Купила халлуми для бэглз". "Прости, что отрываю от работы". "Не строй из себя правильного при мне, умоляю. У меня есть выходные и бутылка Шеваль Блан сорок седьмого года". "Вино из полнометражки про крысу в поварской шапке?" "Тридцать четыре тысячи долларов. Подарок Питера. Прислал курьером". "Хейла?". Мобильник виснет совсем некстати. Скотт пару раз ударяет им по ладони - безрезультатно, и бросает в сумку. Хейл не в психушке. Хейл отбыл свой исправительный срок. Скотт верит людям и в людей тоже. Скотт не должен осуждать. (Других, не Питера, - бьется назойливо). Лидия скажет потом: "Не осталось тех, кого ты знаешь. От "я вырос" до банального "изменился". Скотт захочет согласиться. И вспомнит, что шесть месяцев назад Малия постучала в его дверь только потому, что Питер сказал ей, куда ехать. // Он прилетает в Нью-Йорк следующим утром. В аэропорту давка, двадцать шесть рейсов на электронном табло и делегация китайских туристов рядом. Скотт понимает, что что-то идет не так, когда видит Киру в лице незнакомом. Моргает - девушку на чемодане раскручивает худощавый парень. Незнакомую девушку. Жмет в груди, но не от того, что вспомнил снова - не может вдохнуть. Пытается вперед шагнуть. И ступает на зазмеившуюся под ногами плитку.