Хейл-Стилински-Арджент

[Не предавайся греху, и не будь безумен: зачем тебе умирать не в свое время?]

Кора влетает в квартирку в Хуарес, без керосина заведенная, с присущей несдержанностью, следами пыли на щеках и матерным испанским. Сын, ее в дверях завидев, отпирается от айзековской груди и к ней топает. Ему почти два, и у него зрр, но это не проблема, когда еще утром готова была в ломбард сдать выбитые золотые коронки вышибал из клуба с мастерской рядом, которые взглядом прохаживались круглосуточно - номерные знаки Кинтана-Роо на припаркованных тачках и в багажниках винтовки. Крис запретил лезть первой. "Не буди лихо, пока оно тихо. Мы не знаем, кто они и кто за ними стоит", - это было чуть больше пяти дней назад. – Охотники, Арджент. Скостились на заброшенной заправке в трех милях от Лома Бланка, но сегодня собрали манатки и смотались оттуда. У них с собой волчьего аконита на все наши жизни, а ты не дал мне им бошки размозжить; пошел ты, – Кора клацает зубами на Криса - плевать, что старше, - сжимает руки до побелевших костяшек и за ребрами прячет страх - у нее сын, Элли. У них винтовки с отдачей четыре тысячи джоулей. – Закрой рот и выслушай его. И не пугай сына, – Дерек прижимает мальчишку к себе - у того губы ходуном ходят. – Питер Хейл убрал четверых из их людей в Париже. Сыграл в нападение. – Зачем мне знать об этом? – Кора бросает раздраженно. – Они не пытались убить его. Или кого-то из нас. Их целью было не дать нам прийти на помощь, когда это потребовалось бы. – Это кому еще? – Скотту. Он без сознания в огромной постели в ее квартире на Таймс-сквер, в Нью-Йорке, хорошо, грудная клетка ходит, и его мать сверхъестественно обещала прилететь первым рейсом из Иллинойса. – Что с тобой, милый? – Лидия гладит Скотта по испаринистому лбу. С оговоркой на полную отключку он выглядит привычно. Залегшие мешки под глазами давно не побочные. У него игла в распухшей вене, а у нее стабильно голоса в голове. Его - четкий в натуральности сочащегося в пузырь раствора. Городская сумасшедшая больше не предсказывает смерти. Она - магистр естественных наук, она преподает в Колумбийском сейчас, но она соврет, если скажет, что это не реквием в ее голове, и это не реквием в честь Скотта. Потому что дальше в надутом мешке капельницы против любой медицинской трактовки на запотевших упаковочных стенках подтекает кровь. И если говорить о частоте, прямо сейчас голос Скотта в ее голове такой же, как и голос мертвой охотницы Арджент. // В одной из французских провинций градовый снег хлещет в лобовое стекло его астон мартин, когда он с силой выворачивает руль во мгле очередного серпантина в горах. Заносит даже на зимней резине, но Питер не сбавляет скорость до разрешенных на дорожных знаках восемнадцати миль в час, при том, что едет во все семьдесят - съезд на промерзлый песчаник Ла-Манша справа на пятнадцать часов. В обороте он добрался бы быстрее, но ему нужны свободные подушки заднего сиденья, презентабельный вид для дамочки за стойкой ресепшн в коммуне Довиль и далмор с выдержкой в семьдесят лет, когда ставишь фишки на красное в любовно поддерживаемой роскоши старого стиля казино при Бариер. А еще ему нужна Малия. Желательно одетая и, само собой разумеется, живая. У него девственный снег хрустит под замшевыми брогами, пока ветер с Брайн Дюнес раздувает драп его пальто, в которое позже Питер заворачивает ее тощее голое тело с порванной костной тканью и пробитой, проваленной грудью. У нее раскрошены ребра, во рту густо, дегтярно, она вымазывает его хрустящую рубашку, и ему приходится нагнуть ее, чтобы проблевалась кровью. Когда всего-то нужно было послушать отца - то есть, конечно, его, Питера, - и вернуться к щенку до того, как приспичило спятить с последующим укомплектованием в койота. Стоит ли говорить, что она не унаследовала его отборный вкус, но у них с МакКоллом связь (одному дьяволу известная, правда), и он не запоганит ее будущее фамилией Стилински, за что Питер уже готов его вытерпеть. Если бы только его дочурка не была непрошибаемо упрямой, а МакКолл - непрошибаемо тупым. Он забирает боль через коротящие черной проводкой вены, и у него челюсть сводит от бритвенно-острого вкуса во рту, но бегущее лезвие часовой стрелки заставляет подумать о том, что же будет дальше. Это еще хорошо, что у него все просчитано на два вперед. – Ты сильная, девочка. Как ни странно, то же самое мать говорит Скотту буквально и в секунду ту же, но там, в Нью-Йорке. – Ты сильный, мальчик. Это атропин. Он вернет тебя в чувство. А потом что-то идет не так. // В тесной кабинке школьного туалета от запаха хлорки и забитого внутрь ужаса мешочные легкие резиново растягиваются до размера гелиевой галактики. Элли трудно со вдохами, это все страх - такой липкий, что стягивает губы скотчевой полосой. Дышать можно через раз, если бы так сильно не тянуло в груди. – Больно. – Терпи, милая. В коммуне Довиль он заново ломает ей кости. Хруст стоит отвратительный, он вынужден держать ее голову, чтобы она не проглотила язык. Крови много. Пенистая, подобно яичной слизи, выблеванная в густую массу, засохшая на выбеленных манжетах брендовой рубашки и разлитая на отельных простынях. И если так, кругов ада больше нет, ведь сырость Коцита так легко сошла за кипяток. – И кто будет молиться, Малия? Не думай, что я. – Скотти, кому-то сейчас больно? – Скотт. У него вспухают, вздуваются вены. Тошнотно в своей влажной набухлости. Лопаются дегтярными мясистыми червями под растянутой кожей. Это атропин. Он действует не так. Все пошло не так. Приходится поднять его, когда остатки смольными сгустками выходят через кайму черных шелушащихся губ. – Это не то, что должно было случиться? Господи. – Едва ли кто умрет за праведника; а за благодетеля, может быть, кто и решится умереть. Набожная девочка, что это? Она захлебывается кровью. Крови много. Запекшаяся сырой коркой между ее грудей с камерным, осколочным реберьем, брызнувшая в складки морщин на его лбу и забитая в ноготь под самый корень. – Отпущение. Странно, но у грудной клетки хруст в своей естественности еще отвратительнее. У Питера самого зубы сводит, когда крахмальность сколов оседает в язычных трещинах. Малия кричит. Предел страха приходится на лопнувшие сосуды. В кабинке школьного туалета по-прежнему тесно и пахнет хлоркой. И много крови. / У Элли засохшие разводы под носом и отбеливатель в дегте вспухших зрачков. Ватные ноги и полупустой рюкзачок, который она волочит за собой. Почти киношно, сошло бы за нетфликсовский ужастик, если бы Айзек собирался сравнивать. – Давай возьмем Скотта с собой, – просит она и смотрит на него сухим, застиранным, как этот ее затомаченный плюшевый, взглядом. – Куда? – очевидно в надлежащей растерянности. – Домой.