Хейл-Стилински-Арджент

[С тех пор, как я пустился в одиночное плавание, Мне снится, что ты вернулась домой].

– Малия, Малия. Он снова вовремя ее подхватывает. Раздражающий фактор, однако, в этом и заключен, что он опять ее трогает. Ржавчина на мозговом щитке в отмокшей черепной коробке и извилистые кабели без оплетки. Току впору соседствовать с влажностью. – Убери руки, я в порядке, – она пару раз дергается, чтобы он отпустил ее. Все это недолго, пока мать Скотта плотнее закрепляет иглу в вене и дает ему заполнить рвотной слизью таз. У него гноится лопнувшая кожа, вспухшие глаза неохотно берут фокус - затянуты дырявой мутной пленкой с сочащейся сукровицей. – Я знаю, что тебе больно, мой мальчик, но я это сделаю. Все без тремора, должно во врачебной профессиональности. Она вводит одно из тех опиоидных обезболивающих под отслоенную грудную кожу, в язвенную гангрену с почерневшими, слизистыми кусками ткани против бьющегося в судорогах сына. Это много, чтобы выдержать сопливому бете. Звук выблевываемого в унитаз завтрака через пару стен в своей натуральности еще отвратительней. Зато справляются они. Пусть даже с пустым безверием за выделением пота. – Лия? – Скотт слабо тянется к ее лицу, и она подтягивает его ладонь своей. Он редко называл ее так. Пару раз, когда они долго целовались после секса, голые, в еще не скуренной нежности розовых предрассветных сумерек. Когда она не оставила его. – Замолчи и потерпи еще, ладно? – она нервно облизывает ссохшиеся губы, скользя свободной рукой к нему. Сглатывает соленость крови. – Тебе не стоило забирать боль. – Серьезно, заткнись, – это она еще смотрит на него, а потом уже прогорает в растраченности последних сил. Роняет голову с предлогом на обыденную близость, задевает губами его скулу, его взбухшую, влажную шею. За кислотностью железа и железом крови есть его запах, мускусный, грубого мужского тела. – Я люблю тебя, – у него губы отклеиваются с треском пересохшей кожи, старается через роботную ватность рук притянуть все-таки поближе. Это все тихо, и он не лезет по пожарной лестнице и не кричит, что это Голливуд, Страна грез. И он не уверен, что ей это нужно было бы. Она не красотка Вивиан, а он не финансовый магнат Эдвард Льюис, и на свой фильм у них только затертая лос-анджелесская пленка и желтая краска за десятку за банку. – Пообещай, что переедешь ко мне. Он не забывает о тактичности в условиях и молчит с очевидным в правдивости "когда я умру", а она не играет в монополию на его жизнь. – Только с тобой. Он заложил бы все, ему бы только еще одну не скуренную нежность розовых предрассветных сумерек, чтобы закрасить порошочную белизну стен на Венис-бич. У Малии очень соленые губы. Соленость в промилле, заглохший катер посреди Тихого и спущенные до его колен гавайские шорты. Потом патрульный проблесковый маячок, он слизывает соль с ее лопаток в спальне. У него пластмассовые формочки в виде крабов и серф для годовалого карапуза, он запихнул все под кровать к старым стикам для лакросса и обувным коробкам пару лет назад. Еще позже они долго отмывают засохшую краску в остывшей мыльной воде, он облизывает ее соски, и они топят соседей снизу. Он скидывает ее в непрочищенный бассейн возле квартир, они занимаются сексом на складе в "Билс Бургерс" и едят "эгго" с медовыми мюсли и карамельным соусом. А потом у него останавливается сердце.