Хейл-Стилински-Арджент

Затор на автостраде кажется занимательным, когда это окрестности Бруклина семьдесят седьмого, тебе где-то восемь и ты пялишься на теток с химической завивкой через окно красной импалы 64го. В неполных сорок восемь это утомляет. Хейлу приходится стучать по рулю, чтобы убить время. Радио на волне девяностых и Скутера, пока красотка Лидия нервно не сбавляет громкость до нуля. – Знаю, сейчас те самые нелегкие дни твоего красного календаря, но можно чуть понежнее, все-таки я не Стайлз. А она не его несдержанная дочурка, так что намеренно не берет во внимание и только сильнее сдавливает височные доли с пульсирующими венами под испаристой, запудренной вторым тоном кожей. – И не стоит здесь кричать, милая. Люди не поймут. Созовем нью-йоркских големов как-нибудь в другой раз. – Почему ты не можешь замолчать? – все же стонет она. – Нам следовало оставить его в Ницце, – сухо замечает тогда Арджент с заднего сидения. – Чтобы я пригласил оркестр в честь похорон твоего отца? Это была бы французская полька второго Штрауса в аккурат столь отрадному событию. Постойте, я же сейчас не затронул больную тему? – улыбается он. – Кристофер? – Будь добр, смотри на дорогу и помалкивай. – Ладно, – Хейл соглашается легко. Он мурлычет джазовую песню себе под нос, пока Лидия с той же нервозностью не врубает радио обратно, вдобавок крутит переключатель до предела. Это Пет Шоп Бойс, и они и без того орут. – Я же тебе сказал, нежнее, милая, – недовольно говорит он. – У нас больше нет времени ждать, – она с силой хватается за его руку, и Питеру впору сомневаться, что могут эти ее пальчики на деле. – Ты властна выйти и воспользоваться метро. – Не строй из себя интеллигента. Я знаю, что ты угнетенный бюрократ, – раздражается она, но тут же опять тяжело морщится, отпуская его отутюженную рубашку. В ее голове что-то похлеще ведовского шабаша, Хейл тянется, чтобы спустить ладонь. Сошел бы за Ретта Баттлера, будь она его Скарлетт. – Расслабься, милая моя. Твое рвение к Скотту меня нервирует. От этого мы, естественно, не взлетим, – он возвращает руку на руль, на десять часов. – Кристофер? – свободной с усмешкой тянет пачку трежерер через плечо. – Редкий сорт, если ты знаешь толк в чем-то кроме отцовства с м24 в стопке детских колготок. – Больше нет времени, – у Лидии пот чистой каплей стопленного керосина скатывается по сосредоточенному лбу. А потом она кричит, и Питер думает только, что вместо пятисотого майбаха стоило арендовать русский танк. / Естественно, они не успевают к горячему, а тело в гостевой спальне едва ли сойдет за ореховый крамбл на десерт. Тут и Стайлз, и дерганный бета со сгрызенными заусеницами с пальцев, дочурка и задолжавшая ему еще в 2011 свидание женщина, которой за святые дела впору оплатить тур на Багамы плюс одного Питера Хейла в кресле под кожу в бизнес-классе. Ей еще рано серебрить густые волосы, но сейчас против любых стандартов вспотевшими венозными руками вбивает сыну в грудь смысл жить с этой всематеринской мукой в глазах. Оркестром песий заупокойный скулеж маленького беты и шевеление губ Стилински - если это не "Отче наш", панический мальчик своей упакованной набожностью упадет в глазах закоренелого грешника Хейла, да простит его Господь. Он снова спокоен, собран. Малия в него пошла с этой пластмассовой безэмоциональностью, если бы только за парой слоев тряпок и замыленной кожи так видимо не расползалась по тканевым рубцам. Сама не регенерировала - у Хейла прекрасно со слухом, чтобы уловить, как при вдохе хлюпают влажные кожные стенки. Это еще ни слова про тотальную соленость вони крови. – Поздно, – суховатый папаша Крис останавливает красотку Лидию, когда та рвется к постели. У него все еще неотмытая кровь под ушной раковиной. Питеру другой раз думается, здесь сборище полагающих, что в мутной стекляшке, которую он прихватил с собой еще неделю назад на запустелой швейной фабрике с трофейным хэллоуинским фонариком из оторванной головы того сантехника с г3, есть смысл. А потом Лидия с супружеским долгом вводит антидот в уже размесенную грудь, но Скотт МакКолл не Белоснежка, а они не гномы, хотя их семь и небритый бета сошел бы за одного. Мальчишка ваш умер, - хочется напомнить Хейлу, но он же, упаси боже, не садист. Да, куш в конкурсе на лучшего отца года не сорвал, но Малия тут в бессчетный раз ломается, правда, это походит больше на попытку согнуть кусок резины. Он ждет, он негромко стучит ногой. А ровно через минуту и одиннадцать секунд пробивает его час. Собственно, когда сердечко Скотта МакКолла не заводится. Это не коробка-автомат, хорошо, Питер смекает в механике и у него все продумано на два вперед. Овечья шкура на блестящих паркетных досках сходит за ковровую дорожку, он не спешит. Сперва. Парой секунд спустя все решается за три действия. Он с силой надавливает на ладонь, выпуская отслоившиеся черные когти с загустевшей слизью (нужные точки, он жил в крипте буддийского храма в Хами, когда ему было двадцать семь). После в одно движение подтягивает отекшую жидкостью руку к своему телу. Если кто-то считает, это два. На три Питер впихивает когти своего беты в грудь, поглубже, звук рвущейся кожи в голове звучит "за благодетеля, может быть, кто и решится умереть". Вот он, Питер Хейл, вот его звездный час, вот он спасает щенка во имя дочери, смотри, я делаю это для тебя. В увеличении его сердце мясистое, здоровое. Затупившиеся когти беты туда входят по содранную кутикулу. / Талия притаскивала в их особняк позолоченные итальянские серванты из магазина антиквариата и больных сироток со всего света. Она давала им имена - девочка из пластмассового ящика для овощей в грязных устрично-розовых ползунках в Сан-Пабло-Бальеса - Кора. Их дядя Менфрид откладывал "USA Today" с предвыборным фото Клинтона на первой полосе и говорил, что в его время недоношенных топили. А спустя восемь лет его переехал гольф-карт. Дети были Хейлами. Талия катала их на своей волчьей спине и обучала контролю. А он, Питер, вытягивал с того света. Еще готовил жирное мясо на вертеле. И зачал одну Малию в захудалой гостинице с уродливыми батареями и изношенным ковром. Родная дочь Талии болела, она родила ее в девятнадцать от Девкалиона - сам по себе больной поступок. Это были тяжелые роды, ему было тогда около десяти, его тетка и Менфрид носили металлические тазы с водой, они все еще были людьми. Питер плохо помнил свою мать, но она была альфой, и Талия была альфой, и ее дочь тоже. Он считал это повсеместно несправедливым - в пять Лора могла обратиться, в то время как он научился этому только после пыльной ночи с Коррин - от нее пахло свободой и лакричными палочками, ему было двадцать четыре. Он обвинял Талию, что она забрала у него все. Уехал с мясником в фургоне с эмблемой "Тайсон" на север с тридцатью долларами и рацией, потом Менфрид нашел его и сказал, что умер отец. "Ты весь в свою мать". Но тогда Питер еще не знал, что это значит. / Он отдает Скотту силу, и все это напоминает тот черно-белый фильм, где тянули души и продавали за пару центов. Чувствуется тяжесть, будто на него скинули гору толстых одеял. Рубашка безнадежно испорчена, жаль. Талия бы отвезла ее в центр переработки отходов с огромными пластиковыми контейнерами. Или сбагрила в фонд для нуждающихся стран третьего мира. У Скотта загораются глаза. Слегка коротят, и его потряхивает, как заводного робота, он влажно кашляет, отхаркивая обильную пену, но вены сдуваются, и он перестает походить на расчерченную лондонскую карту. Это развязка, Питер никогда их не любил. И тесноту сборищ. Вкус канадского виски и заедающую перегородку в темном кожаном салоне заказного такси. Его смышленая банши схватила его за руку прежде, чем он ушел. Ну совсем нежно. – Я не посмею явиться на твои похороны, Хейл. – Когда я умру, ты все равно узнаешь об этом первой, девочка моя. Он вытягивает ладони перед собой, откидываясь на спинку сидения. Окна затонированы, это бентли 98го, он едет в отель "Кросби-стрит" в Сохо в снятый номер с видом на бутик итальянской теннисной обуви. Попытка сосредоточиться отдается очередной отвратительной вспышкой мигрени. Радужки все еще блекло-серые, помойные. Горящий синий ему всегда больше был по душе. Тело его матери кремировали, гроб увезла движущаяся лента, грязные желтые шторки закрылись. В шестнадцать Питеру казалось, что она умерла нелепо - отдала свою силу. Всю свою силу. Это было опрометчиво - сравнивать его с ней. "Думаешь, я хочу быть похожим на тебя?" - спрашивал он у Талии с естественным отвращением. Вот кто был одинаков в скудоумии и тяге к альтруизму. А потом он впихивал когти ее детей себе в грудь. Они выживали и называли его дядей.