[If we go on, we’ll be alright We need to get home, so we can see starlight].
selah sue - alive
Она находит эту комнату, кажется, вслепую. Еще одна спальня с кроватью со вздутой кожаной спинкой и ночной панорамный Манхэттен через двойные рамы. Малия хочет домой. В съемную квартирку через всю страну и дешевую консервированную фасоль на завтрак. Или сразу к нему. Спать в его постели и слушать писк мусоровоза по субботам. Она в первый раз так открыто ревет, сгибаясь к своим костлявым коленкам. Через пару стен у Скотта хриплое дыхание и не смазанное сердце, и это один из тех случаев, когда теряешь, а потом расставляешь приоритеты. И удивляешься еще, что желтая краска за десятку марки "Эйс" теперь сверху. – Он-то исцеляется, но не вижу, что ты в этом тоже преуспела, – это всего лишь Крис, с которым они не виделись лет пять. Всего лишь нашел ее и позволил мазать слезы и сопли по своей груди. Так, обычное дело. Вот она, Малия Тейт, думающая о последствиях, смотрите. Вот Скотт в ее скошенной игрушечной пирамидке ценностей - далеко не сносная пародия на Маслоу. У Криса родные руки. Такие складывали лото в их панельном доме на отшибе, лезли к пуговице на ее шортах среди скинутых конспектов по тригонометрии, тянули липкую пачку с мармеладными мишками. И забирали всю ее боль на постели с плотно заправленными под матрас серыми простынями в молочное утро его молочной квартирки. Ему тогда нечего было ей предложить, помимо того, что у них уже было. \\ Она не готова смотреть на него. Даже когда его мать забирает с собой Лиама с засохшей влагой под носом и оставляет их вдвоем. Плотные шторы задернуты. Уксусный сладковатый запах мокрого пота забивается в ноздри. На полу раскрытая спортивная сумка с неотлепленной аэропортной биркой: пара рубашек, торчащая зубная щетка в пакете и свертки, затянутые в пленку. Потом она все-таки смотрит и думает, сколько стоит механизм, который закрывает шторки перед гробом. Вернулась бы она в Европу с той вытертой на сгибах картой. Выбросила бы телефон. Обратилась бы и до крови обдирала лапы на потрескавшемся бетоне заправок. Сбежала. Она всегда бежала. – Тебе понравилось в Париже? – спрашивает Скотт, когда она скручивается у него в ногах. Томатный след с намокшей рубашки отпечатывается на белых простынях. – Нет, – у нее некстати срывается голос. Она не видит его усталого лица, но он тянется к ней, чтобы заставить ее поднять голову, чтобы она легла повыше. – Побудь со мной, ладно? – он нелегко дышит, смыкает все еще тяжелые веки. На нем отсыревшая футболка, он плохо регенерирует, но он по-прежнему справляется лучше, чем она. – За "эгго" с жидким медом и сливочным мороженым я бы сейчас продал душу. И за то, чтобы снова заняться с тобой любовью. У него кипяточное, грипповое дыхание. Тогда представляется, что температура под сорок, в гостиной искусственная елка, и они люди. Может, у них даже есть дурацкая собака и кассетник из видеопроката. – Останься со мной. Малия сглатывает достаточно шумно, пока Скотт нагибается ниже, чтобы упереться в нее лбом. Их носы соприкасаются. В глазах сухо, но нос предательски хлипает. – Я отправлю на свалку твои поддоны для рассады с засушенными кактусами, – она пододвигается ближе, ведя рукой по его шее. – Добавь к этому бесполезные пачки "Джелли Белли", которыми я забил верхний шкафчик на кухне. – Это "Бин Бузлд" со вкусом тухлого тофу? Еще тогда ты купил мятные шоколадки и взял кассету в прокате, было ужасно. – И мы переспали на надувном матрасе, который пах резиной и сдулся во время титров, – Скотт опускает голову, чтобы стало еще теснее. Теперь они не смотрят друг на друга. Становится тихо, ее сердце глухо стучит возле его груди. То была их последняя совместная ночь до отъезда в Дейвис. Ему снились лакированные гробы и что Малия умерла. \\ Она свернулась под его боком, пропихнув свою ногу между его. Он опустил голову на ее выгоревшую еще осенью макушку. Здесь душно, но у Малии замерзшая гусиная кожа - Лидия замечает это, когда опускает на них кашемировый плед, подтыкая его со стороны Скотта. Заснувшего на холодном кожаном диване Лиама она укрывает тоже, тот вертится в своей спортивной толстовке с бока на бок и во сне старается завернуться в покрывало до покрасневших ушей. В ее апартаментах непривычно холодно и тускло, испанские лампы из "Зара Хоум" отсвечивают от вдавленных пластмассовых сидушек хай-тек стульев, из кофеварки тонкой струйкой течет соевое молоко. – Из Куантико ты сбежал? – Смотался через запаску в западном крыле с банкой содовой. – Наименьший риск? – Еще пару месяцев без секса и сотовой связи. – Или тебя отчислят. – Или меня отчислят, – повторяет Стайлз, отставляя кружку на стойку и устало потирая переносицу. – Вот только я уже здесь. И ты здесь. Мы все здесь. Будешь стоять там или все-таки обнимешь меня? – Много болтаешь. – Столько же, сколько всегда. Раньше тебя это заводило. Когда ты снимала номер-люкс в "Холидей Инн Экспресс", и мы брали еду на вынос из "Жареного кентуккийского цыпленка" в Стаффорде, – начинает он. – Нам было по девятнадцать, ты еще любила масляный сырный соус, а не этот низкокалорийный зеленый песто из "Хол фудс", носила мои потные рубашки и вырубала мистера Блэкберри во время секса. – Что? – Мистер Блэкберри, твой мобильник. С ним я чувствую себя третьим лишним. – Я соглашалась выключить звук все те разы. И я даже не буду припоминать тебе ту ноябрьскую конференцию. – Соглашалась под давлением. – Это теперь так называется? – Ладно. Тогда давай поженимся. – Поженимся? – Да, поженимся. Ты и я. Возьмешь мою фамилию. У нее брови взлетают еще выше. Она нервно хмыкает, машинально теребя тонкую золотую цепочку. – Станешь моей женой, Лидия? – серьезно спрашивает он, ступая вперед и оставляя загрубевшие пальцы на ее запудренной щеке. От него пахнет кофейными зернами и лосьоном для бритья. – Ты с ума сошел. – Мне это за согласие принять? – Стайлз наклоняется к ее губам со съеденной помадой. Это февраль, мокрый снег облепил стекла. Кофеварка все еще выплевывает соевое молоко в сетку слива. – Я люблю тебя, Лидия Стилински.