Небо в осколках

Кальдмеер пришел в себя быстро. Лежал он лицом вниз, воздух, пропитанный тяжелым запахом гари, с трудом входил в легкие. Болели ребра, ушибленные, когда его тащило по палубе. Отплевываясь от горько-соленой воды, он попытался подняться. Мягкое под ним зашевелилось, пихнулось локтем, застонало и оказалось Шнееталем. Кальдмеер скатился с капитана и помог ему сесть. Шнееталь, с мутным, направленным прямо пред собой взглядом, весь мокрый, с торчащими дыбом волосами, смотрелся на удивление нелепо. Кальдмеер потянулся было встряхнуть его за плечо, но тот отвел его руку, просипел: — Нормально, я сейчас… Вокруг поднимались люди, оглядывались, кто-то засмеялся в голос, не смея поверить в спасение. Кальдмеер, пошатываясь, поднялся на ноги, с него текло, форма неприятно прилипала к телу. К ним уже бежали медики, тащили носилки, за ними спешили офицеры службы безопасности. Олаф отмахнулся от навязчивой помощи, схватил за рукав какого-то безопасника: — Что с истребителем? — Промахнулся, господин адмирал! На полсотни метров! — доступно, как идиоту, сообщил офицер. Кальдмеер поморщился, уточнил: — Был взрыв? — Нет, от удара о воду он развалился на несколько частей и погрузился. У нас небольшие повреждения, — исправился безопасник. — Водолазов, быстро! — рявкнул Кальдмеер. Офицер, непонимающе улыбаясь, продолжал смотреть на него. Олаф крепко тряхнул его за плечи, и только тогда тот начал действовать. Во время любых полетов на корабле дежурили водолазы. Если происходила катастрофа и заходящий на посадку самолет промахивался мимо полосы, то чаще всего он не взрывался, а быстро уходил под воду. Пилота, как правило, можно было спасти, если действовать быстро. Другой вопрос, что спасать пилота, пытавшегося протаранить авианосец, было ни к чему. На поверхности моря плавали масляные пятна и какие-то клочки. Кальдмеер, подошедший к борту, с напряжением вглядывался в темную глубину вод, но, конечно, ничего не мог разглядеть. Глубина здесь была около пятидесяти метров. На плечи ему накинули сухое одеяло, но Кальдмеер не обратил на это внимания. Мимо него прошли два тяжело экипированных водолаза. С реактивными ранцами за спиной, одетые в черные, глянцево блестящие защитные костюмы, с закрепленными на теле инструментами, они чем-то походили на космонавтов. Лица закрывали глухие шлемы. Водолазы прыгнули в воду одновременно, погрузившись почти без всплеска. Включили реактивные ранцы и ушли на глубину. На поверхности какое-то время всплывала пена, пунктиром отмечая их путь. Потом и она исчезла. Кальдмеер поймал себя на том, что считает секунды. Сердце громко стучало, мешая подсчету. Странно, ведь он совсем не испугался, когда смерть пронеслась мимо. — Господин адмирал, разрешите доложить, — отвлек его от бессмысленного наблюдения начальник службы безопасности. — Повреждения левого борта уже устраняются, жертв нет, легкораненых четверо. Кабина самолета была затянута белым дымом, где-то горели провода, воняло жженой резиной. Жгло спину и ноги, температура росла с каждой секундой. Ротгер потерял сознание еще до того, как его «Астэра» ушла под воду, не успев понять, что промахнулся. Страшного удара, от которого истребитель потерял крылья и хвостовое оперение, он уже не почувствовал. Он не видел, как молниеносно вскрывали бронебойное стекло фонаря светящейся от накала фрезой. Не почувствовал, как в кабину, заливая огонь, хлынула вода, и водолазы с двух сторон подхватили его под руки, включая реактивные ранцы. Водолазы со своей ношей появились на поверхности в облаке пены, через минуту после погружения., Кальдмеер с напряжением смотрел на безвольно повисшее тело, пока их поднимали на палубу, пытаясь понять, жив ли пилот. Водолазы осторожно положили спасенного на палубу. Все же, они были, в первую очередь, спасателями, а не солдатами, и для них было не столь важно, кто этот человек — свой или чужой. Профессиональная деформация, что поделать. Один, стянув толстую резиновую перчатку, проверил на шее пилота, бьется ли пульс, второй быстро разрезали ножом вдоль застежки летный комбинезон. Затем они отдали адмиралу честь и ушли, так и не сняв сплошных, эбонитово поблескивающих шлемов. Они чеканили шаг, неловко сгибая колени, и неестественно прямо держали спины, сплошь затянутые в защитные корсеты и закрытые щитками. Слишком тяжелые для поверхности, с прикрепленными к ним инструментами, эти костюмы, теоретически, могли выдержать давление в несколько тысяч атмосфер и температуру в тысячи градусов, возникающих при взрыве. Пилот все еще был без сознания. Комбинезон на нем обгорел и висел расползающимися лохмотьями, лицо было покрыто копотью. Пока было непонятно, насколько серьезны травмы. Хотя весь воздух был пропитан запахом гари, Кальдмееру показалось, что от хексбергца отчетливо несет жженым пластиком и горелой плотью. Сменив водолазов, к пленному поспешили медики. Молодой врач в белом халате, брезгливо подкатав рукава, вколол ему что-то прямо через одежду. Медсестры суетливо считали пульс, проверяли зрачки, разрезали одежду. Два безопасника с автоматами встали за спиной Кальдмеера, взяв бесчувственного пилота на прицел. Адмирал едва сдержал улыбку. — Опасных для жизни повреждений нет, — доложил врач, поднимаясь с колен и отряхивая штанины. — Сотрясение головного мозга, сломано два ребра, на ногах ожоги третьей степени. Привести в сознание для допроса? — Приведите, — ответил Кальдмеер. Его неприятно царапнуло что-то, но он не стал обращать на это внимания. Уточнил только: — Только не той штукой, как в тот раз, когда пленный от вашего лекарства загнулся через полчаса. Этот мне еще понадобится. Врач кивнул и стал доставать из чемоданчика разноцветные ампулы. Олаф проигнорировал удивленный взгляд успевшего уже переодеться в сухое Шнееталя. Конечно, лучше бы было подождать с допросом, а то и доверить его профессионалам, которые в специальной комнате с голыми стенами и хорошей звукоизоляцией вытащили бы из пилота все, что он знал, а также многое из того, о чем знать не мог. Но вряд ли эта информация была бы хоть мало-мальски ценной — все важные данные разведка Союза получила загодя, из самых высокопоставленных источников, а количество оставшихся в живых на аэродроме было несущественно. Все равно следующий же ракетный удар сделает эти данные устаревшими. Но Кальдмееру не терпелось «познакомиться» с отчаянным хексбергцем, а потому он решил, что ждать не будет. Уже через несколько минут после введения очередных препаратов пленный пошевелился — пока слабо, медленно. Сморщился, как от боли, не открывая глаз, корка грязи на лице пошла трещинами. Застонал. — Через три минуты будет готов, — равнодушно сказал врач. — Вы хоть лицо ему протрите, что ли, — не выдержал Кальдмеер, — а то пока непонятно, черный он или белый! — не то, чтобы адмирала так уж интересовал цвет кожи или физиономия каждого, кто попадался в плен. Просто это был особый случай. Олафу почему-то стало интересно, похож ли этот «рыцарь» на портреты своих книжных предков — юношей с высокими лбами, горящими глазами и волевыми подбородками. Пока медсестры отмывали лицо пилота, он начал приходить в себя. Зашарил руками вокруг, с трудом, поддерживаемый за плечи, сел. Тут же закашлялся, судорожно прижимая ладонь к груди, сплюнул черным. Кальдмеер подошел ближе и, ухватив за подбородок, приподнял его лицо. Глаза у пилота были большие, черные от расширенного во всю радужку зрачка, и пока бессмысленные. Он смотрел вперед, сквозь Кальдмеера, торопливо смаргивая. Лицо у него совсем не пострадало от огня, только ресницы опалились, и теперь топорщились короткой щеточкой. Олаф подумал, что, наверное, обычно у хексбергца на удивление длинные ресницы — если и сейчас-то остались! Внешность у него была довольно типичная для жителей Хексбергской Республики, собравшей в себе людей со всех краев мира, — яркая, южная, но с заметной примесью северной крови. От марикьяре ему достались черные жесткие кудри и точеные черты лица — высокие скулы, тонкий прямой нос, узкий подбородок. Северяне внесли свой вклад в виде светлой, сейчас с синеватым оттенком, кожи, и, как сумел разглядеть Кальдмеер, необычного темно-синего, почти черного цвета глаз. Не сказать, чтобы черты лица говорили об особенной храбрости, скорее уж, могли навести на мысли об изнеженности или — Кальдмеер посмотрел на изгиб по-детски пухлых губ, — даже капризности. На вид можно ему можно было дать не больше двадцати — двадцати пяти. Кальдмеер непонимающе нахмурился — неужели какой-то юнец смог нанести им столько урона?! Определенно, в отставку отправятся не только пилоты, но и артиллеристы! Пока Олаф разглядывал хексбергца, тот, как и сказал врач, пришел в себя. Взгляд его стал осмысленным, заметался в попытке оценить обстановку, и, наконец, остановился на адмирале. Непонимающе-удивленный, скользнул по форме, зацепился за знаки различия. И загорелся тяжелым огнем ненависти. Кальдмеер понял, что ошибся с оценкой возраста пилота — теперь он выглядел не меньше, чем на тридцать. Сколько человеку на вид — не столь уж и важно. Бывает, что люди старится душой за считанные секунды. Особенно на войне. Впрочем, Кальдмеер надеялся, что все не столь фатально, и пилоту хватит трезвости мысли, которую он демонстрировал только что, в небе, чтобы обдумать его предложение. А предложить он хотел шанс, каких выпадает один на миллиард, да и то не каждый год. По давно и не ими написанным правилам, все, оказавшие сопротивление войскам Континентального Союза, должны были уничтожаться. Не важно, кто был агрессор — мужчина, женщина, ребенок, кадровый офицер или повстанец со старенькой винтовкой, все они должны были быть ликвидированы. Во избежание «распространения преступного замысла». Офицеров, даже не сопротивлявшихся, а сдавшихся в плен, расстреливали почти всегда. За исключением особо ценных специалистов. А этот пилот был асом, и Кальдмеер решил, что живым он будет куда полезнее Союзу, чем мертвым. По крайней мере, именно так он объяснит свой поступок в докладной записке. Истинные причины были непонятны даже ему самому. Возможно, просто не хотелось отправлять на тот свет едва — и явно божественным провидением — встретившееся ему ожившую легенду. — Я — командующий северо-западным сектором Присоединенных территорий, адмирал цур зее Олаф Кальдмеер, — он представился и тут же, увидев усмешку на губах пилота, мысленно выругался. Мокрый, грязный, с одеялом на плечах — хорош! Хоть сейчас на агитплакат «Вступайте в ряды Армии Союза!». А вернее — на какую-нибудь хексбергскую карикатуру «Быстро драпал адмирал, чуть штаны не потерял»! Но делать было нечего, и Олаф продолжил, постарался придать голосу властности: — Я предлагаю вам жизнь, хорошую и долгую жизнь. Нам нужны такие люди, как вы. Вокруг наступила полная тишина. Перестал отдавать указания капитан. Оторвался от изучения пятнышка на светлой ткани своих брюк врач. Не успевшие уйти переодеваться операторы затаили дыхание. Все смотрели на Кальдмеера. Наверное, прикидывали, не сошел ли он с ума от недавнего страха. Все это была ерунда, Олаф боялся лишь, что пилот еще не до конца пришел в себя, находится под впечатлением от внезапного нападения и тарана, не осознает, что страны, которую он защищал, практически уже нет, а потому ответит отказом, неспособный понять, какие просторы перед ним открываются. Впрочем, любое мнение можно изменить — если будет время. Пилот что-то попытался сказать, но захрипел, закашлялся, голос подвел его. Кальдмеер махнул медикам, и медсестра дала пленному глоток воды из стаканчика. — Говорите, — сказал Кальдмеер, и, предполагая, что пилоту будет трудно говорить громко, наклонился, приблизив свое лицо к его лицу. Плевок попал ему на щеку и потек вниз, оставляя мокрую полосу, адмирал рефлекторно отстранился, но было поздно. Пилот разразился длинной эмоциональной тирадой на смеси кэналлийского, дриксенского и общесоюзного. Хотя Кальдмеер не знал кэналлийского, общий смысл был интуитивно понятен. Он вытащил из кармана платок и принялся вытирать лицо. Мокрая ткань мерзостно холодила. — Сволочи… сгорите вы все… — пилот продолжал высказывать надтреснутым, каркающим голосом свои мысли о Союзе вообще и об адмирале в частности. Мысли сплошь были нецензурные. Не то, чтобы Кальдмеер был слишком удивлен таким поворотом, необдуманные поступки — естественное следствие стресса. Он даже не был слишком взбешен. Но попадать в такую унизительную ситуацию, да еще и прилюдно, было неприятно. Должно быть, стоило умерить свое любопытство и подождать с допросом. Или, хотя бы, перенести его в место, где не было бы лишних глаз. А теперь… Статус нужно было поддерживать. Адмирал тяжело вздохнул, как будто сокрушаясь о неразумности малого ребенка, и, отступив назад на один шаг, носком ботинка ударил пленного под ребра. Не слишком сильно, и по здоровой стороне, но и этого хватило, чтобы пилот взвыл и согнулся от боли. На губах у него пузырилась кровь. С испуганным писком шарахнулась в сторону медсестра. Подождав, пока пленный немного придет в себя и перестанет задыхаться, прижимая ладонь к боку, Кальдмеер продолжил «переговоры»: — Хексбергской Республики уже нет, ваша столица занята нашими войсками, а правительство сдалось в плен, — Олаф опережал события, но на его памяти был уже не один десяток операций, так что последовательность он знал отлично. — Офицеры и рядовые массово сдаются, скоро сопротивление полностью прекратится. А у вас есть выбор: быть расстрелянным, как враг, или помочь своей стране быстрее обрести единую власть и восстановиться после войны. Шнееталь неодобрительно качал головой, явно не одобряя столь щедрых предложений этому сумасшедшему. Молодежь дышала ненавистью и возмущением — Олаф спиной чувствовал их желание отомстить наведшему на них страху пилоту. Кальдмеер внимательно вглядывался в лицо пленного, пытаясь уловить малейшие изменения эмоций, понять, когда надо нажать. Но пока ничего не было понятно — пилот дышал тяжело, его ноздри раздувались, лицо исказила судорога не то боли, не то ярости, а глаза были совершенно бешеные. Ни страха, ни даже беспокойства. — Нам не нужны лишние жертвы, — продолжил Кальдмеер, добавив в голос жесткости, — особенно среди мирного населения. Мы хотим мира, и в ваших силах приблизить его. — Мира? — пилот, наконец, отреагировал, но не так, как хотелось бы адмиралу. Он засмеялся, хрипло, страшно, чуть истерично. Шатаясь, норовя завалиться на бок, он попытался встать. Сначала у него получилось подняться только на четвереньки, но потом, несколько мгновений поборовшись с гравитацией, он все же встал. Видно было, что ему очень трудно удерживать вертикальное положение — ноги у него мелко дрожали, но пилот упрямо пытался не упасть. Смотрел прямо, отчаянно. Чего он хотел, было непонятно. Нападать не пытался, видимо, правильно оценив свои возможности и безопасников за спиной адмирала. Зачем же он, превозмогая боль и слабость, поднялся? «Встретить смерть с гордо поднятой головой, не унизиться, вот что он хочет», — с внезапной ясностью и восхищением понял Кальдмеер. Ему одновременно стало и хорошо, и плохо — потеплело на душе от того, что придуманный образ бесстрашного рыцаря не спешил истаять от столкновения с действительностью, а тоскливо — от того, что своей глупостью пилот в который раз за день подписывал себе смертный приговор. А пленный тем временем, приняв, наконец, более-менее вертикальное положение, выкрикнул адмиралу в лицо: — Вам придется убить нас всех, до единого, чтобы был мир! Хотите, чтобы я… да пошли вы в!.. Глаза у него были безумные, черные, красивые. И пустые. Олаф видел такие уже. В темных, влажных джунглях Сан-Абеба, давно, еще во время Третьей Багряноземельской, в которой ему, молодому, глупому, и потому отчаянно смелому десантнику, пришлось принимать участие. Кальдмеер вдруг увидел, как наяву: тоненькие полуобнаженные фигурки скорчились на земле, автоматы в руках, — совсем еще дети, эти защитники деревни, они даже после смерти не выпустили оружия из рук; неровная, молчаливая шеренга женщин и детей; треск огня, пожирающего хижины. И черные, пустые глаза какого-то мальчишки, шагнувшего вдруг назад, туда, где со страшным треском рушилась кровля его дома. Олаф отбросил жуткие воспоминания и отвесил пленному тяжелую пощечину. Колени у того подогнулись, и пилот стал падать, но в последний момент удержался, остался стоять на коленях. Смотреть с ненавистью не перестал. Кальдмеер ударил еще несколько раз. Голова пленного в последний раз бессильно мотнулась, да так и осталась склоненной на грудь. Больше он лица не поднимал. У адмирала заныло плечо — слишком сильно бил. — Вам не придется участвовать в военных действиях, — мягче, решив, что пора менять тон, продолжил Кальдмеер. — Кроме того, что война уже почти закончена, вы редкий специалист, ас, и можете быть инструктором. Хорошее положение, высокие заработки, с вашими способностями — быстрая карьера. Пилот притих, даже дыхания, прежде затрудненного и громкого, было не слышно. «Истерика закончилась», — решил Олаф. Он крепко взял его за спутанные волосы на макушке, потянул, поднимая лицо. Ближе предусмотрительно не наклонялся. Взгляд у пленного немного плавал. — Может быть, вы хотите какие-то дополнительные условия? — совсем уж невероятное спросил Кальдмеер. Условия всегда и везде ставил Союз. — Если беспокоитесь о родственниках — напрасно. Им тоже будет предоставлены хорошие условия и неприкосновенность. Назовите адрес, и их привезут. Попытка вербовки бездарно провалилась. Пленный пилот больше не сказал ничего вразумительного — только выкрикивал ругательства. Перед Кальдмеером встал вопрос: что же делать с ним дальше? Шнееталь осторожно коснулся плеча адмирала, привлекая его внимание. — Я думаю, пора заканчивать, — сказал он негромко. — От этого фанатика ничего путного не добиться. Молодежь, которую Олаф забыл отправить отдыхать, заинтересованно подобралась. Кто-то, не удержавшись, пожелал «проклятому фрошеру» хорошенько поджариться на том свете. Остальные выразили одобрение и добавили еще «пару ласковых». Кальдмеер поморщился — эти юнцы напоминали ему стаю щенков — трусливых, голосистых, способных облаять только мертвую, уже безопасную добычу. Определенно, в сравнении с солдатами Хексбергской Республики выигрывали не подданные Союза. Операторы вызывали у Кальдмеера легкую брезгливость — он прекрасно понимал, что однажды они точно так же могут торжествовать над ним — если он где-нибудь оступится и впадет немилость у Генштаба. Это был только вопрос времени и удачи, и счастливчики погибали раньше, чем Отдел Лояльности приходил по их душу. Нужно было отдавать приказ — Шнееталь, ожидая этого, стоял радом, не решаясь больше торопить. А Кальдмеер смотрел на пленного — грязного, мокрого, в расползающихся лохмотьях, из-под которых была видна обожженная кожа, но упрямо не склоняющего головы, и все не мог произнести нужных слов. — Господин адмирал, разрешите обратиться, — попирая все нормы субординации, не обращая внимания на недовольно поджавшего губы Шнееталя, звонким, дрожащим от волнения голосом сказал один из операторов. Глаза у него лихорадочно блестели, а юное, курносое лицо было до смешного воодушевленным: — Разрешите лично?.. Это почему-то стало последней каплей. Кальдмеер глубоко вздохнул, и, уже осознавая, что совершает ошибку — и, возможно, фатальную, — всем корпусом повернулся к лейтенанту. — Что — лично? — от металлических ноток в голосе и тяжелого взгляда «доброволец» ощутимо сдался, а его товарищи притихли, замерев. — Расстрелять?.. — уже неуверенно, с вопросительными нотками в голосе, сказал оператор, видимо, понимая, что не вовремя вылез со своей инициативой. Конечно, такое рвение не было чем-то необычным. Психологи считали, что в условиях военных действий у солдат так или иначе скапливается нежелательная агрессия, и, если вовремя ее не нейтрализовать, могут быть как тяжелые последствия для психики, так и, что важнее, неприятные инциденты. Те, кто непосредственно участвовал в наземных боях, сбрасывали напряжение там, с техническим персоналом, одним нажатием кнопки уничтожающим города, но никогда не видевшими врага «живьем», было сложнее. Хитрый защитный механизм организма чаще всего не позволял им даже осознать, что и они тоже убивают, далекие взрывы так и оставались для них лишь красивым фейерверком, а счет уничтоженной силе противника был лишь строкой в приказе о награждении и разжигал спортивный интерес. А между тем, на них, как и на всех остальных, давило осознание своей возможной скорой смерти. И напряжение копилось из дня в день, грозя темной, удушающей волной выплеснуться наружу — в драки, самоубийства, а то и что похуже. Нет ничего опаснее, чем неуравновешенный оператор, управляющий запуском ракеты с ядерной боеголовкой. Впрочем, выход был. Рекомендуемый психологами, не упоминающийся почти ни в каких официальных документах, замалчиваемый военными журналистами и удивительно результативный. Считалось, что абстрактный образ врага, созданный пропагандой, образ страшного, непонятного, неуязвимого «противника», бесстрашно ведущего в последний бой танки, самолеты и корабли, пугает, как неизвестность пугает больше известной опасности. Чтобы избавиться от этого страха, а также снять последствия напряжения, нужно было только «визуализировать» его, показать не миф, а человека. Обычного, слабого человека, так же, как и они, сделанного из плоти и крови, поверженного мощью армии Союза. Существовало даже что-то вроде графика — не реже, чем раз в две-три недели на одной из нижних палуб «Ноордкроне» появлялся новый пленный. Чаще всего человека доставляла разведка флота. Разумеется, с разрешения Отдела Лояльности и по документам, на которых стояла размашистая подпись капитана. Кальдмееру самому, в бытность свою капитаном, не раз приходилось подписывать эти невиннейшие, в сущности бумаги, гласящие, что «военнопленный за номером таким-то направляется на корабль такой-то для временного содержания». Удивительно, конечно, но адмирал, не всегда с первого раза могущий вспомнить все свои кампании, помнил каждый из этих, подписанных им, приказов. А через несколько дней после первого документа на стол к нему ложился второй, и было это так же неизбежно, как смена вахт на корабле. Как именно «умирали при невыясненных обстоятельствах» пленные, Кальдмеер тоже прекрасно помнил. Конечно, не со времен капитанства, тогда ему было уже не по рангу знать такие вещи. Зато раньше, в бытность свою лейтенантом, он прекрасно узнал всю процедуру. Сначала психологи получали списки тех звеньев, которые отличились в последнее время, получили благодарность, затем — тех, где повысилось напряжение. И через некоторое время выбранное звено на нижней палубе, в одной из допросных комнат Отдела Безопасности, затерявшейся в путанице пахнущих нагретым металлом узких коридоров и лестниц, ждала «награда». В эти дни награжденные все свое свободное время проводили с пленным. А потом громким шепотом делились друг с другом впечатлениями, да возбужденно сверкали глазами, не в силах дождаться окончания вахты. Они играли, они упивались пусть временной, пусть эфемерной, но такой восхитительной и желанной местью. Олаф ни разу не принимал участия в этих развлечениях. Конечно, он даже в юности не отличался особенной чувствительностью, но была в нем какая-то брезгливость, так и не изжитая годами службы. Красное, влажное, трепещущее, лежащее у стены, и еще недавно бывшее человеком, звонкий смех и громкие голоса, тяжелый, отвратительный запах крови, экскрементов и спермы, — все это было для него как-то слишком. В первый раз он убежал, его долго выворачивало на палубу, и лейтенант Кальдмеер отчаянно стыдился своей внезапной слабости. Ему тогда казалось, что после ада Багряных Земель, где жизнь и смерть стали одним, и смерть товарища во время окружения значила для тебя еще один день, который ты переживешь (если, конечно, не отравишься моментально разлагающимся на жаре мясом), его уже ничто не сможет вывести из равновесия. Жалости он не чувствовал, разве что не понимал жестокости, не имеющей под собой никакой цели. Его бергерский, расчетливый ум неспособен быт понять такой яркой, непродуктивной ненависти. А сейчас юный оператор лупал своими голубенькими, круглыми, как тарелки, глазами, и ждал ответа. За последние десятилетия традиции на флоте не изменились, а до начала кампании «Ноордкроне» три недели провел в скучнейшем переходе. Ярко-синее море бросало в глаза острые яркие блики, свежий ветер гнал вдаль равную череду белых барашков, и в ярком солнечном свете торжественно, даже празднично, поблескивали, венчая строгий, хищный силуэт авианосца, антенны и сферы локаторов. Кальдмеер бросил взгляд на корабли сопровождения, издали похожие на когда-то бывшие в моде маленькие, оловянные модели, пришпиленные осью к деревянной подставке. На душе у него было смутно, чуть тревожно, и, когда он мимолетно скользнул по лицу пленного, ему почудилось, что оно не чисто и мертвенно-бледно, а обезображено глубокими порезами и залито кровью. Олафа затошнило, и он моргнул, прогоняя наваждение. Все было по-прежнему, и виновны в его дурном настроении явно были расшатанные — что при таких-то подчиненных не удивительно! — нервы. Ответственность за принятые решения уже давно не пугала Кальдмеера, а что такое ответственность моральная, он предпочитал не задумываться. И все же… — Капитан, — обратился он к Шнееталю, — пленного еще раз допросить, оказать медицинскую помощь. Когда сможете связаться разведчиками — отправите на берег, в фильтрационный лагерь. Пусть разведка сама разбирает, полезный он или нет, этот пилот, — Олаф говорил спокойно, уверенно, обычно, но с каждым сказанным словом ему становилось все легче, будто какая-то тяжесть, не позволявшая ему прежде дышать полной грудью, покидала его. — Так точно, — по-уставному ответил Шнееталь, ничем, кроме небольшого промедления с ответом, не выказав своего удивления. Конечно, всех пленных офицеров обычно расстреливали, но в данном случае Олаф был рад избавиться от необходимости решать дальнейшую судьбу пилота. Можно сказать, он дарил этому человеку шанс на спасение, невиданную удачу. Море весело подмигивало Олафу бликами, и ему хотелось подмигнуть морю в ответ. Пленного увели. Кальдмеер вспомнил, наконец, про оператора, выступившего с «инициативой». Он кивнул на него Шнееталю. Тот понял адмирала без слов и приказал лейтенанту задержаться. В результате двухминутного разговора лейтенант покраснел до корней волос и усвоил, что выступать с несвоевременными предложениями, особенно в обход непосредственного начальства, не следует. С палубы он отправился прямиком на свой новый боевой пост на ближайший месяц — уборку.