Небо в осколках

Кальдмеер, поеживаясь от дуновения ветра, холодящего тело через промокшую одежду, улыбнулся. Шнееталь удивленно посмотрел на него, но адмирал лишь пожал плечами. Ему казалось, что никогда еще он не чувствовал себя настолько свободным и смелым — в конце концов, что такое небольшое отступление от правил, когда есть люди, способные в одиночку сражаться хоть против всей армии Союза? — Будут какие-то еще распоряжения? — спросил Шнееталь, глядя на Олафа своими прозрачными серыми глазами. — Нет, — ответил Кальдмеер, а потом сказал, хлопая капитана по плечу: — Веселенький сегодня день — будет что рассказать жене, а? — и, видя, как нахмурился Шнееталь, представляя, видно, все выговоры и рапорты, которые ему нужно будет подписать после такого «приключения», продолжил, совершая, как он сам понимал, необдуманный, продиктованный необъяснимым подъемом настроения, поступок: — Во время ужина заходи ко мне. Посидим, поговорим. А отчеты еще успеешь написать, я тебя торопить не буду. Олаф ушел стремительной, враз помолодевшей походкой, провожаемый тяжелым, задумчивым взглядом капитана. В каюте Олаф скинул с плеч успевшее промокнуть одеяло прямо на пол, туда же полетела и испорченная форма. Нажал клавишу связи, вызвал уборщика. А после горячего душа он вернулся к занятию, от которого его столь бесцеремонно оторвали военные тревоги — во избежание простуды, разумеется! Часы показывали без четверти пять, скоро должен был прийти Шнееталь, в стакане плескалась золотистая пряная жидкость, и настроение у Олафа было самое благодушное. — Господин адмирал, разрешите? — появился на пороге адъютант. Получив разрешение, чуть извиняющимся тоном продолжил: — Тут к вам рвется лейтенант Кранмахер, пилот. Его сегодня сбили, должны были отправить в госпиталь, а он хочет во что бы то ни стало поговорить с вами. Ломится, — развел он руками, спросил: — Пустить? Олаф вздохнул, махнул рукой — если уж его непробиваемого и стоящего на своем, как скала, адъютанта проняло — значит, этот Кранмахер действительно настырный. В каюту немедленно вошел проситель и вытянулся по стойке смирно — во всяком случае, попытался. Юноше было не больше двадцати лет, и миловидное, еще детское лицо его кривилось от боли, когда он наступал на левую ногу, перебинтованную до самого колена. — Лейтенант Кранмахер, сэр! — отбарабанил. — Вторая эскадрилья. Это явно был один из молокососов, потерявших сегодня истребители в первом же бою. — Так-так… — протянул Кальдмеер. — Та самая, что вступила в бой с двумя пустыми «Астэрами»? А вы, надо полагать, — он кивнул на бинты, на которых уже начала проступать кровь, — уже успели «искупаться»? Пилот закусил губу, на щеках у него появились красные пятна, что при общей бледности выглядело достаточно устрашающе. — Господин адмирал! — воскликнул он все же подрагивающим от волнения голосом. Рыжие веснушки на курносом лице воинственно встопорщились. — Победа осталась за нами! А эти хексбергцы — они же просто бешеные! И летают, как… — он смешался под пристальным взглядом адмирала, замолчал. — Значит, бешеные? — усмехнулся Олаф и подумал, что, по крайней мере, один из хексбергцев заслужил такое прозвище. Посмотрел на покрасневшие бинты. — Лейтенант, вы, часом, не сбежали от медиков? Говорите уже, что хотели. Молодой человек глубоко вздохнул, словно перед погружением, и выпалил, глотая слова и торопясь сказать все прежде, чем остановят: — Разрешите остаться! Я не хочу быть списанным, а если меня отправят на плавучий госпиталь — то непременно спишут! Мне так хирург сказал — с такими повреждениями не летают. А я всю жизнь… всю жизнь мечтал служить! И без полетов… Понимаете? Это же был мой первый боевой!.. — голос у него сорвался. Кальдмеер помолчал, постучал задумчиво костяшками пальцев по краю стола, отбивая ритм. Отвечая ему, звякнула посуда на столе, которую он не стал убирать. Ситуация была не из привычных — и не по тому, что так уж редко списывали раненых с «Ноордкроне». Мало кто набирался смелости пойти к самому адмиралу с просьбой. А этот — пришел. Сейчас молодой пилот напоминал, слишком напоминал самого Олафа, этак двадцатилетней давности. Тогда он сам хотел служить, жизни не представлял себе без флота, и спиши его кто — верно, закончил бы свои дни, кинувшись с какого-нибудь моста. Теперь такой пыл только смешил Олафа, но для пилота все было серьезно. А лейтенант, неверно поняв молчание адмирала, сжал судорожно кулаки, а потом, решившись, бросился на колени перед Кальдмеером, крепко — не вырваться — вцепился в брюки, зачастил умоляюще: — Господин адмирал! Пожалуйста, разрешите остаться на «Ноордкроне»! Я здесь, здесь быстрее поправлюсь! Разрешите остаться! Пусть не пилотом, кем угодно! Кампания только началась, раненых будет много, в госпитале только обрадуются, что одним меньше. А я хорошо себя чувствую, я могу… Олаф не сразу среагировал на такую экспрессию, а потом, вскочив, сперва попытался отодрать руки лейтенанта от себя, но, осознав тщетность этих попыток, встряхнул того за плечи. Рявкнул: — Прекратить истерику! Когда лейтенант чуть обмяк, задышал часто, поверхностно, сдерживая всхлипывания, Олаф подхватил его под мышки и усадил на стул. Лучше бы, конечно, было вызвать санитаров да отправить незадачливого просителя на попечение врачей. Но лейтенант Кранмахер сжался в комок, давясь слезами, дрожащими руками вытирая бегущие по щекам капли, и Кальдмеер шагнул к двери, закрывая ее поплотнее. Янтарная жидкость булькнула в бутылке, по каюте вновь поплыл острый, пряный запах. Кальдмеер подвинул стакан поближе к лейтенанту, налил и себе — больше, чем вряд ли привычному к крепкому алкоголю юнцу. — Пей, — сказал коротко. Кранмахер уже не всхлипывал, но щеки у него были мокрые, и Олаф подумал, что тому не помешает успокоиться. Лейтенант сначала нерешительно протянул руку, а потом, решившись, судорожно-резким движением схватил стакан и залпом выпил шестидесятиградусную жидкость. Он тут же задохнулся, рванул воротник, выдирая с мясом застежки в попытке сделать хоть глоток воздуха, закашлялся, сгибаясь пополам. Когда он чуть не свалился на пол, Кальдмеер усмехнулся, хлопнул его пару раз по спине, потянул за плечо, возвращая в вертикальное положение. Лейтенант Кранмахер потихоньку приходил в себя, а Кальдмеер откинулся на спинку стула, отхлебнул из своего стакана, да так и не поставил его на стол, задумчиво покачивая в ладони. Лейтенант вызвал в нем чувство, напоминающее светлую грусть — ту, что возникает при виде улочек родного города, который ты покинул в далеком детстве. Кранмахер был молод, неопытен, и оттого глуп. По-настоящему, его несчастье было его счастливым билетом. Что ждало бы его, останься он пилотом на «Ноордкроне»? Нет, не головокружительные победы над трусливым врагом, не награды за доблесть, не парады, и даже не толпы девушек, мечтающих познакомиться с отважным пилотом. И не мечта более «приземленных» — далекая перспектива домика у моря и теплого местечка в Генштабе. Союз все время увеличивал сферу своего влияния, и его флоты шли по миру вслед за возникающими то тут, то там фронтами. Так что Кранмахера ждали тяжелые бои, ежедневные многочасовые полеты, когда только что севшие самолеты, наскоро заправившись, взлетали снова. Бессонные ночи, выжимающие все силы из еще не сформировавшегося организма, Редкие короткие отпуска в реабилитационных центрах, где не столько лечили, сколько снимали острые проявления стресса; встречи с родителями и женами, еще более короткие. Премии и наградные, которые некуда тратить, разве что отсылать родным или переводить на счета какого-нибудь благотворительного фонда «Помощи детям, пострадавшим в военных конфликтах». И — смерти, много смертей. Друзья, сослуживцы, один за другим сгорающие в своих крылатых машинах, погибающие в плену, умирающие от ран в госпиталях, или, хуже того, обреченные на медленное угасание в закрытых медицинских центрах на родине. Пилоты, как и большинство военных Союза, умирали молодыми. Немногим, очень немногим удавалось сменить место службы или уйти в отставку относительно здоровым. Но армия Союза не страдала дефицита новобранцев — красочные фильмы, репортажи с передовой, рассказывающие о современных героях, общая атмосфера поклонения армии — все это создавало красивую легенду, и флер мечты манил к себе молодежь. Когда-то и сам Кальдмеер попал в эту ловушку, и, поняв, что обманулся, решил во что бы то ни стало добиться обещанной награды — должностей, наград и почестей. Может, он был умнее других, а может быть, ему просто повезло — но он стал единственным из своего первого подразделения, кто был не только жив теперь, но и высоко поднялся. Олаф мог по праву считать себя счастливчиком. Но он еще помнил, сколько очарованных мечтой юнцов погибало в своем первом бою, и не имел оснований думать, что лейтенанту Кранмахеру повезет еще раз. Кальдмеер улыбнулся своим мыслям. Определенно, сегодня был особенный день, он чувствовал себя ребенком, получившим чудесный подарок, и ему хотелось делать что-то хорошее. Лейтенант Кранмахер просто подвернулся в удачный момент. — Лейтенант, — постаравшись сделать тон помягче, сказал Олаф. — У вас есть кто-нибудь на родине? Девушка, жена, родители? Кранмахер утвердительно мотнул головой, чуть не ударившись лбом о столешницу. Смотрел он куда-то в сторону часов, висевших на стене. Держался на стуле он уже нетвердо, видно, обезболивающие и успокоительные, которыми его накачали медики, вступили в реакцию с спиртом. Кальдмеер даже удивился, насколько быстро лейтенант впал в невменяемое состояние. — Они будут рады вас увидеть. Подлечитесь, погостите дома, а там, глядишь, и кампания закончится, — улыбнулся Олаф, отечески похлопал Кранмахера по плечу. — Нет, не… не хочу, — забормотал лейтенант. Язык у него сильно заплетался, и, недовольный таким предательством, Кранмахер старался говорить громче. — На что мне… они? Я же… Все что есть, все, — он наконец поднял обратил взгляд на адмирала. Зрачки у него были расширены. — Все — здесь. «Ф-фантом», Рихард, Ян, Ханс… — он вдруг всхлипнул, вспомнив кого-то из погибших сегодня друзей и, пытаясь справиться с собой, сунул в рот пальцы, закусил до крови. Кальдмеер только еще раз хлопнул его по плечу, а потом молча потянул на себя, позволяя уткнуться лицом куда-то в основание шеи. Начал говорить что-то бессмысленно-утешающее, спокойное — смысл сейчас был не в словах, все равно, даже в трезвом и вменяемом состоянии, лейтенант вряд ли понял бы Олафа. Пропаганда всегда была сильнее голоса разума. Осторожно поддерживая лейтенанта, Олаф дотянулся до кнопки вызова, а потом заставил Кранмахера встать — тот так и не отстранился, почти повис на адмирале. От него свежо пахло лекарствами, и солоновато — кровью и морской водой. Дверь наконец открылась, в каюту заглянул адъютант, за ним вошли два предусмотрительно вызванные им медика. Кранмахер крепко вцепиться в рубашку Олафа, и тот, даже с помощью медиков, не сразу сумел разжать его пальцы. В конце концов, затихшего лейтенанта вывели в приемную и, уложив на носилки, унесли. Кальдмеер отряхнул помявшуюся форму и вновь сел за стол. День у него сегодня выдался по всем параметрам необычный. Ужин, заказанный на двоих, уже начал остывать, когда, наконец, появился Шнееталь. Он, зайдя в каюту, хотел было по-уставному обратиться, но адмирал оборвал его на полуслове, устало махнув рукой. — Садись, Адольф. Смотри, рагу из кролика тебя заждалось, — Олаф подвинул в сторону капитана второй стул и взялся за вилку. От мяса поднимался искушающий запах. Шнееталь недоуменно посмотрел на Кальдмеера, но, видимо, решив, что хорошее настроение командира имеет свое разумное объяснение, обратил внимание на блюда. Какое-то время в каюте были слышны только стук приборов о тарелки. Кальдмеер искоса поглядывал на Шнееталя, подмечая его резкие, нервные жесты, усталую складку между бровей, осунувшееся лицо. Впрочем, где-то на втором блюде и первом стакане взгляд капитана стал светлеть. — Большой ущерб? — легко спросил Олаф. — Какие у нас потери? — Два человека. Еще один пилот ранен. Потеряли три истребителя. И это не считая того, что теперь позору не оберешься, — тон Адольфа был сух. Кальдмеер отодвинул тарелку, облокотился на спинку стула. Улыбнулся, ободряя: — Ничего, все это ерунда. Когда мы приложим о победе, все замолчат. Победителей не судят. Ты же не думаешь, что горстка дикарей сможет долго продержаться против Северного флота Союза? Шнееталь скептически пожал плечами, никак не прокомментировав переход на «ты». — Зря мы с тобой так редко встречаемся в неслужебной обстановке. Мы и по службе всегда рядом, и земляки как-никак, — не важно, что Олаф раньше не рисковал позволить себе такой роскоши, как близкое общение с потенциальным противником или источником слабости, сейчас он был настроен на душевный разговор. — С кем и поговорить на равных, как не друг с другом? — Ох, Олаф, — вздохнул Шнееталь, тоже переходя на «ты». — Я уж и не знаю, что от тебя ожидать. Когда в последний раз ты «хотел поговорить»? Помнится, это было в Центре реабилитации в Сан-Антонио? Ты тогда еще требовал убрать от тебя медсестру только из-за того, что она подслушивала разговоры, выполняя свою работу? Право, я иногда забываю, сколько тебе лет — так и кажется, что ты старше меня и мудрее. — Вспомнил, — досадливо отмахнулся Кальдмеер, но в глазах у него плясали смешливые искорки. — Ты лучше расскажи, как дела у тебя дома. Как жена, пишет? — он всем корпусом повернулся к собеседнику, демонстрируя искренний интерес. — Пишет. Мэри собралась сменила обстановку в гостиной и прикупить соседнее поместье — с ее то размахом я даже боялся сначала, как бы она нас не разорила, — голос Шнееталя ощутимо потеплел от воспоминаний. Чувствовалось, что ему хочется рассказать о дорогих ему людях. — Питер уже посещает пятый класс, просит купить ему настоящий гоночный велосипед, а Ирма делает успехи в фигурном катании. Она мне недавно присылала фотографии с представления, где была принцессой. Она на них такая счастливая, и платье у нее настоящее принцессье — розовое, пышное. Мэри его сама две недели шила. Ирма очень хотела мне его показать, просила, чтобы я быстрее всех побеждал и возвращался, — он как-то мечтательно улыбнулся, перед глазами Шнееталя явно стояла его маленькая любимая дочурка. — Я смотрю, семейная жизнь осчастливливает не считаясь ни с чьим желанием, — засмеялся Олаф. — Передавай им всем привет от знаменитого адмирала. Думаю, Питер будет рад получить мою фотографию с автографом? Он наверняка мечтает пойти на флот? — Конечно, мечтает, и фотографии будет рад, — Шнееталь чуть поморщился, — но я бы не хотел, чтобы он пошел по моим стопам. Есть много профессий, где и платят приличнее, и задницей своей рисковать не приходится. А Мэри так хочет отдать его в военно-морское училище… Он вздохнул, отбрасывая неприятные мысли, посмотрел в глаза Олафу: — А ты то, когда остепенишься, женишься? Не век же ходить холостяком, да и желающих, должно быть, немало. — Э, нет! Я еще хочу пожить в свое удовольствие, — Кальдмеер поймал солнечный блик стеклом наручных часов — данью статусу, красивой безделушкой — и отразил его на потолок. — Ты же знаешь, я не всегда могу говорить корректно, не все же двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю! А скажу что-нибудь эдакое «нелояльное» во сне, в собственной постели — и, как думаешь, скоро ли моей Мэри-Джейн-Ингрид выдадут «лицензию на убийство»? Адольф не ответил, не желая говорить на столь скользкую тему, спросил другое: — Но после то, когда выйдешь в отставку? Ты ведь и дома нормального не завел, так и ютишься в квартире в центре Эйнрехта? На что еще тратить деньги, как не на жену? — В квартире я бываю раз в несколько лет, — усмехнулся Олаф. Им вдруг овладело желание поделиться с единственным приятным ему человеком своими планами. — Деньги с моих счетов не пропадут, мне нужно только еще немного подкопить. — Шнееталь удивленно присвистнул: зарплаты у высшего командного состава были немаленькие. А Кальдмеер продолжал: — Знаешь, Адольф, у меня есть мечта.