Четыре Короля

— Если бы ты родилась мальчиком, ты была бы самым отважным и отчаянным среди императорских преторианцев, — говорит мать, заплетая её золотые волосы. Галлия девочка, поэтому может только наблюдать за тренировками старших братьев. Это им, мужчинам, воевать, ей же путь замуж, стать матроной и подарить Риму новых воинов. Галлия ещё не знает, что такое «зависть», но чувство, которое она испытывает по отношению к братьям, никак нельзя назвать светлым. Когда ей исполняется восемь, храм Весты объявляет об очередном наборе весталок. Галлия самая красивая из девочек Рима, у неё подходящее происхождение — и отец, поразмыслив, вносит её в список кандидаток. Весталка в семье — огромная честь и большая удача; Галлия не осознает этого, но из разговоров родителей понимает, что ей выпал шанс, равного которой может не оказаться за всю её жизнь. Она ещё не знает, как распорядится этим шансом, но разве мать не говорила, что она отважная и отчаянная? Разве не хватит этого, чтобы её жизнь сложилась так, как хочет она, а не так, как с рождения предписано любой знатной девочке Рима? Её желание тому виной, или удача, или высшие силы, или сама Веста хочет видеть её своей жрицей — но жребий падает именно на неё. Отец преподносит ей деньги — кажется, всё богатство рода: весталка не должна быть нищей. Сам император дарит имение, и теперь уже братья, вынужденные вчетвером делить отцовское наследство, смотрят на неё с завистью. В день, который она позже назовёт самым прекрасным и ужасным в её жизни, она входит в храм Весты. Её прекрасные волосы срезают, принося их в жертву священному древу. Её одевают в белую тунику, подпоясанную верёвкой — теперь она до самого конца служения будет носить лишь белое. — Галлия Амата, — произносит Великая Весталка, красивая, властная женщина, и Галлии на миг кажется, что всё происходящее — лишь сон. Что завтра проснётся она в отцовском поместье, а вовсе не в храме Весты. Что не будет никакого богатства и никакого служения. Что никогда больше никто не посмотрит на неё с благоговением, и никогда никто не назовёт Аматой... Галлию вводят в храм, которому предстоит стать её домом на ближайшие тридцать лет, и страх постепенно проходит, заблудившись в этом величественном здании. Дни соединяются в недели, те в месяцы, месяцы — в годы. Длится пора её ученичества; Рим живёт, как сотни лет до этого, и, помогая наставнице поддерживать священный огонь, Галлия рада, что от неё зависит столь многое. Не меньший, чем на алтаре, огонь горит в её сердце: Галлия всегда грезила подвигами и славой, и с годами эта её страсть ничуть не утихает. В храме она получает образование: ей прививают жреческие идеалы, но куда больше, чем рассказы о непорочности весталок прошлого, Галлию интересуют политика и история. Она знает, что она — самая непокорная, самая отчаянная в этом храме, но ей прекрасно удаётся прятать свой характер. Посмотрев на это красивое лицо, на глубокие, как озера, синие глаза, на золотые локоны, услышав её мелодичный, как шум ручья, голос, никто и не подумает, что в грёзах эта юная девушка уже много раз прибрала Рим к своим рукам. Галлия умна. Она очень быстро понимает преимущества своего статуса, но не спешит ими пользоваться. Она хочет сначала укрепиться как весталка, начать пору служения, выучить всё, что она сможет — и тогда искать пути достичь своего, не нарушив ни одного обета. И возможно, Рим падёт перед ней на колени. В конце концов, перед кем ещё ему склоняться, как не перед ней?! Когда Галлии исполняется восемнадцать, для неё начинается пора служения. Её ровесницы уже давно замужем, давно перешли из-под власти отца во власть мужа, а она свободна. Она богата и уважаема, она неприкосновенна, и все склоняются пред ней. Ни разу не гаснет у неё священный огонь Весты — она подкармливает его своим собственным, внутренним огнём. Ни разу не ошибается, не сбивается она ни на одном из тайных ритуалов и знает — именно её прочат в Великие Весталки, когда служение сменится для неё наставничеством. Её знает весь Рим — её красоту, доброту и бесконечную добродетель. Однажды она возвращается из своего поместья в храм и на одном из перекрёстков сталкивается с процессией. Осуждённого преступника ведут на казнь: толпа сопровождает его криками и улюлюканьем. Процессия останавливается, чтобы пропустить весталку, и когда носилки проносят мимо, Галлия ловит взгляд осуждённого. Чёрные, горящие, словно угли, полные ярости и надежды глаза. — Остановить, — негромко произносит она, но рабы подчиняются мгновенно. Один из сопровождающих процессию магистратов подходит к носилкам и склоняется в глубоком поклоне. — Кто такой и в чём виновен? — спрашивает Галлия, глядя не на него, а на преступника. Тот не сводит с неё глаз, и ей постепенно становится не по себе от этого пристального, обжигающего взгляда. — Лар Анней, из плебейского рода, — отвечает магистрат, не поднимая глаз. — Виновен в убийстве Квинта Юния, который... — Я знаю, кто такой Квинт Юний, — обрывает его Галлия, продолжая рассматривать убийцу. Да, она знает. Старший сын богача, патриция, обладающего властью и влиянием. Когда-то её саму планировали выдать замуж за Квинта... Лар Анней смотрит на неё. А он не так прост, если смог пройти через всю охрану... Возможно... — Помиловать, — тихо произносит Галлия. У весталок есть право миловать осуждённых на смерть. По толпе проносится ропот, но никто не смеет перечить её словам. Галлия открыто смотрит в глаза каждому, чей взгляд удаётся поймать — и видит, как горожане опускают головы. Лишь убийца продолжает смотреть на неё, глаза в глаза, и теперь она не понимает, какие именно чувства в них сокрыты. — Мне неугодно, чтобы сегодня в Риме проливалась кровь, — произносит Галлия и, отвернувшись, обращается к рабам: — В храм, нам здесь больше нечего делать. Но даже удаляясь, она спиной чувствует этот обжигающий взгляд. В сумерках Галлия выскальзывает из храма, прячет белую тунику весталки за неприметной серой паллой и очень быстро растворяется в толпе. Выходить без охраны, делать вид, что ничем не отличается от других горожанок, опасно, но если на неё действительно нападут — ей достаточно будет просто показать своё лицо. Весталки неприкосновенны, на тех, кто причинит им вред, падёт гнев богов и смертных — и страх такого наказания многократно превышает выгоду, которую можно получить от нападения на неё. Но Веста милует Галлию: по неприметным улочкам она проходит незамеченной и очень быстро оказывается в условленном месте. Увидев её, от стены отделяется серая тень. Галлия достаёт из-под паллы звенящий мешочек и небрежно роняет его в подставленную ладонь. — Ты знаешь, что делать. И не попадись: второй раз спасать я тебя не буду. Лар Анней усмехается, его глаза, и так похожие на горящие угли, загораются чуть ярче. — Что весталке до главы не самого богатого рода? Разве ты не богаче его? — Это моё дело, — глухо отвечает она, но почему-то не уходит. Остаётся стоять, хотя это с каждым мгновением становится всё более и более небезопасно. Лар поднимает руку и прикасается к пряди её волос, лежащей на плечах, и Галлия отступает на шаг. Этот мужчина — плебей и убийца — не имеет права касаться её. — Только у одной весталки такие яркие золотые волосы, — шепчет он. — Дай мне их прядь, Галлия. Мне не нужно твоё золото — дай прядь твоих волос в уплату за услугу. В его голосе на миг слышится настоящее благоговение, и Галлию бросает в дрожь. Никогда прежде мужчины не говорили так о ней. Никогда не смотрели такими глазами. Она весталка, а значит — недоступная. Её красотой можно восхищаться, но любить, желать — нет... — Ничего, что может меня выдать, — твёрдо возражает она, плотнее запахивается в плащ, разворачивается и уходит. — Не в храме Весты тебе служить, богоподобная, — слышит она, уходя. — В храме неистовой Дианы. Или ты сама Диана, сошедшая в Рим, чтобы осенить его своим светом? Галлия вздрагивает и ускоряет шаг. Что такое любовь, думает Галлия следующей ночью. Она стала весталкой в восемь лет, но её не заперли в этом храме. Она видит, как женщины встречают своих мужей, она слышала, как её брат говорил о своей невесте — как вдохновенно горели его глаза, каким восхищённым становился голос. Она, Галлия, обязана тридцать лет хранить целомудрие, не допускать мужчин в свою жизнь так же, как не допускают их в храм Весты — но иногда ей случается пройти мимо публичного дома, а порой и просто на улице можно наткнуться на плебейскую парочку... Это — любовь? То, как смотрел на неё Лар — любовь? Да и существует ли она вообще, или всё это обман, насмешка богов, бросивших человечеству иллюзию любви как кость, чтобы, погнавшись за ней, люди не пытались превзойти богов? Галлия не может понять. Прошли уже двенадцать лет из её тридцатилетнего срока, и Галлия не сомневается, что остальные восемнадцать тоже пролетят стремительно. Но её пытливый ум, столкнувшись с новой загадкой, не может просто отбросить её, тем более ответ — чувствует Галлия — совсем рядом. Измаявшись и отчаявшись заснуть, Галлия встаёт и идёт в соседнюю комнату, принадлежащую Юлии. С Юлией они дружат — если это можно так назвать, ведь даже ей Галлия не приоткрывает своих смелых замыслов. Но иногда они скрашивают досуг друг друга прогулками и разговорами, и сейчас Галлия ощущает, что ей необходимо дружеское плечо. Юлия не спит. Она молится Весте, глядя на лунный луч, косо падающий на пол. Галлия знает, о чём просит подруга: полгода назад во время служения Юлии погас священный огонь. Наверное, так пожелали боги, ведь впоследствии Юлия так и не смогла объяснить, как вышло так, что постоянно поддерживаемое пламя угасло в один миг. Но её наказание запомнили все: сам Великий Понтифик порол Юлию кнутом, и с тех пор больше всего она боится вновь навлечь на себя кару. Галлия молча входит, тихо садится на пол возле ложа подруги. Закончив молитву, та устремляет взгляд на неё. — Ты тоже чувствуешь недовольство Весты? Галлия пожимает плечами. За все эти двенадцать лет она не то что недовольства — она вообще присутствия Весты ни разу не ощутила. Но признаваться в этом здесь кажется ей глупостью. — Хотя ты гораздо лучшая жрица, чем я, — продолжает Юлия. — Где уж тебе навлечь на себя её гнев... У Галлии начинают мёрзнуть ноги, и она пересаживается повыше — на само ложе. Юлия убирает постель, чтобы дать ей место. — Тебе никогда не был тяжёл жребий благочестия? — шёпотом спрашивает Галлия. — Мы весталки, — отвечает подруга с оттенком удивления. — Такова наша участь. — Рея Сильвия, мать Ромула и Рема, тоже была весталкой, — возражает Галлия. — Но если бы она не нарушила обет и не возлегла с Марсом, не было бы нашего города. Юлия молчит. Галлия устраивается поудобнее. — У тебя есть возлюбленный? Она смеётся — совершенно искренне. Как объяснить глупенькой Юлии, что не обязательно самой оказаться в какой-то ситуации, чтобы размышлять о ней? Что такие вопросы сами по себе занимают её разум, потому что тесен для него этот храм и тесны молитвы? — Нет, конечно, — Галлия протягивает руку и гладит Юлию по щеке. Она такая миленькая — темноволосая, большеглазая, тоненькая, как былинка. Сама Галлия лицом и станом, говорят, похожа на богинь-воительниц — высокая, статная, надменная. Юлия с её мягкой, нежной красотой, с её робостью и тихим внутренним светом напоминает о мирных богинях — Венере, Церере, самой Весте — и порой Галлия завидует ей. — Мне просто любопытно. Порой мне вообще кажется, что никакой любви нет... что всё это — грандиозный обман, попытка навязать людям какую-то надуманную ценность вместо ценностей реальных. — Например, служения богам, — шепчет Юлия, и Галлия мягко улыбается. Она имела в виду власть, силу, то, что даёт возможность править людьми, не опираясь на иллюзии, но для глупенькой Юлии, наверное, её ответ самый верный. Чувствуя почти покровительственную нежность, Галлия целует её в лоб. Тело Юлии, её нежная кожа, мягкие изгибы, прикрытые лишь тонкой тканью туники, оказывается под её руками, и, руководствуясь скорее своим неуёмным любопытством, чем настоящим желанием, Галлия накрывает ладонью её округлую грудь. Глаза Юлии распахиваются. — Обет целомудрия... — шепчет она, но Галлия отвечает: — Я ведь не мужчина. Она накрывает мягкие губы Юлии своими. Поцелуй — первый в её жизни — получается скомканным и неловким, и меньшей частью своего разума Галлия удивляется, как такое тривиальное действо может быть символом любви. Большая часть тем временем внимательно следит за реакциями Юлии: та вцепляется пальцами в её плечи, она дрожит, но не делает попыток вырваться, и Галлия проводит языком по её шее, покрывает быстрыми поцелуями ключицы, а затем, спустившись ещё ниже, облизывает соски. Юлия тихо выдыхает сквозь стиснутые зубы, и Галлия, желая узнать, что именно она сейчас чувствует, гладит и теребит уже свою грудь. Прикосновения отзываются теплом и странной тяжестью внизу живота, и Галлия, на миг отвлёкшись от поцелуев, запускает руку себе между ног. Там всё сочится соками, прикосновения к нежной плоти оказываются неожиданно приятными, и, желая проверить свою догадку, Галлия, продолжая ласкать грудь и живот Юлии, раздвигает её ноги и осторожно трогает пальцем розовые складки. Юлия стонет, и этот звук никак не похож на стон боли, поэтому Галлия гладит и теребит эти складки, с удивлением наблюдая, как учащается дыхание подруги, как та начинает биться на постели. Чувство в животе становится острее и приятнее, и, повинуясь чему-то, какому-то обрывку знаний, полученных случайно, и сейчас уже не узнать, откуда, Галлия наклоняет голову и проводит по плоти Юлии уже языком. Её соки слегка пахнут чем-то трудноопределимым, а вкуса вообще никакого не имеют, и Галлия вылизывает её, одновременно лаская пальцами уже себя саму. Она сразу понимает, почему так исступлённо бьётся под её руками и языком Юлия — каждое её прикосновение рождает новые и новые волны наслаждения, поднимающиеся от промежности вверх. В какой-то момент Юлия тихо вскрикивает, и всё её тело напрягается, Галлия пугается на миг — но уже очень скоро её собственное наслаждение тоже достигает такой точки, когда не получается, кажется, даже дышать. Силясь сделать хоть вдох, Галлия переживает последнюю, самую сильную, волну, и сразу же понимает, что это всё. Её пальцы все мокрые, но новые прикосновения не приносят и десятой доли того, что она пережила только что, поэтому она поправляет нижнюю тунику, опуская её до пят, а затем делает то же самое с Юлией — та, кажется, не в силах пошевелиться. Отдышавшись, она шёпотом спрашивает: — Мы нарушили обет? — Мы не мужчины, — повторяет Галлия уже раздражённо. — Мы дали обет целомудрия, нас десять лет учили тому, что мужчина не имеет права прикоснуться к нам. Но мы с тобой не мужчины, а это был... занимательный опыт. — Нас всё равно накажут, если узнают, — глаза Юлии наполняются слезами, и это почему-то злит. Галлия никак не может понять, почему подруга не может относиться к случившемуся так же, как она. — Мы всё ещё невинны, никто ничего не докажет, — пожимает она плечами. — Но ты права, во избежание досужих разговоров нам следует молчать. Увы, в душе Галлия вовсе не уверена в том, что не нарушила обет, поэтому, покинув Юлию в её комнате, она не может уснуть до утра. В полдень наступает её очередь охранять священный огонь, и Галлия идёт к нему, полная дурных предчувствий. Огонь горит ярко и ровно, как всегда, и, глядя в красноватые языки пламени, Галлия убеждается — нарушила она обет или нет, но Веста не гневается на неё, и от этого становится так легко, что кажется — она может взлететь и в полете объять весь Рим своими крыльями. А на следующий день Галлия получает ещё один знак. В условленном месте лежит стрела, и это значит, что всё прошло, как она и приказывала. Галлия держит в руках стрелу и убеждается — всё будет так, как она захочет. Юлия избегает её, но Галлия не обращает на это внимания. Она получила ответ на свой вопрос, а дальнейшее её мало беспокоит. Огненное сердце Галлии стремится к большему, чем мимолётные удовольствия, стремится к власти — и сейчас, когда у неё есть деньги, знания и понимание того, как именно надо действовать, она не сомневается, что очень скоро весь город будет принадлежать ей. За века существования Рима в нём рождалось немало интриганов, пытающихся прибрать власть к своим рукам. Но никогда ещё ниточки марионеток не сходились в храме Весты, и это Галлия считает наибольшим своим преимуществом. Её репутация, уважение, которое оказывают весталкам, и их неприкосновенность укрывают её, словно серым покрывалом, надёжно охраняя от любых подозрений. Она знает, что нужно делать. Кого-то убьёт, кого-то купит, кого-то поманит своей красотой, своим милосердием — как поманила глупого Лара — и очень скоро большая часть сената так или иначе будет принадлежать ей. Конечно, надо быть осторожной, надо следить за оставляемыми следами и не сыпать трупами направо-налево — это неизбежно вызовет вопросы. Но у неё есть время. У неё ещё по меньшей мере восемнадцать лет, а когда сенат окажется под пятой... Галлия боится признаться себе в этом, но робкие мысли о месте, что выше сената и выше позиции Великой Весталки, всё чаще посещают её. Однажды она навещает отцовский дом. Она больше не подчиняется власти отца, но именно её положение подарило ему нынешний статус, поэтому он с радостью встречает дочь. Мать приказывает принести вина и фруктов и делится новостями. Галлия слушает: большинство того, что сообщает мать, она и так знает, но всегда полезно узнать чужую точку зрения. — Кто мог убить Папирия? — сокрушается мать. — Он был небогат, врагов не имел... Галлия ощипывает гроздь винограда. — Он был весь в долгах, мама. Теперь эти долги перешли его сыну, и тот поклянётся в верности любому, кто поможет их погасить. Если бы я искала убийцу, то первыми подозреваемыми стали бы те члены сената, у которых много денег, но не хватает поддержки. Мать смотрит на неё долгим пристальным взглядом, Галлия улыбается легко и безмятежно. — Если бы ты родилась мальчиком... — шёпотом произносит мать. — Не преторианцем ты была бы, Галлия. Императором. Виноградина встаёт поперёк горла, и Галлия кашляет, пытаясь отдышаться. У Лара есть друзья, и с целой группой фанатично преданных ей людей всё становится ещё немного проще. Любой кривой взгляд, любое непочтительное слово немедленно пресекается самим Ларом, а на его собственный страстный, обожающий взгляд Галлия очень скоро привыкает не обращать внимания. Она подаёт Лару руку, тонкую, нежную ладонь, и он, опустившись на колени, благоговейно целует эту ладонь, каждую её складку. «Богоподобная», — зовёт Галлию Лар, и она усмехается. Она не собирается давать ему ничего, кроме денег и того давнего спасения, и доносит до него это так ясно, как только может. Наверное, он надеется на её любовь, но Галлия не верит в любовь. Она верит в силу и разум, в то, что можно использовать, а любовь... жалкая сказка неудачников и слабаков, которым не на что больше опереться. «Богоподобная», — говорит он, прижимаясь губами к её ладони, а Галлия пускается в трезвые, холодные размышления. Если бы она родилась мальчиком, всё было бы намного проще. Но Рим никогда не допустит женщину владеть собой, поэтому у неё есть всего один выход. — На какую богиню я похожа? — спрашивает она, и его тёмные, горящие глаза на миг вспыхивают ещё ярче. — Ты Диана, охотница, опасность, скрытая за прекрасным ликом. Ты Минерва, победительница на любом поле боя. Ты Юнона, богиня богинь. Юнона, думает Галлия. Кажется, у неё золотые волосы?.. Ну что ж, пусть будет Юнона. И уже через несколько недель по Риму начинают ползти сначала робкие, а потом всё более и более громкие слухи — что Юнона воплотилась на Земле, что богиня богинь — одна из римских женщин, и её благословение может осенить любого в любой момент... Галлия молится и хранит огонь Весты, а годы идут, и разговоры становятся всё громче. — Они все проголосуют так, как нужно тебе, — говорит Лар, не сводя с неё глаз. — И... можно мне сказать, богоподобная? — Говори, — удивляется она: обычно ему не нужно разрешение, чтобы осыпать её комплиментами. — За нами слежка. Мы оторвались от неё сейчас, но с каждым разом это будет всё труднее. Нам надо на какое-то время залечь на дно, прекратить убивать по твоему приказу. Галлия морщится. Последний, кого она вынудила сотрудничать, был старик Манлий. Выследить его дочь было не так уж трудно; испугавшись за безопасность единственного сына, Манлий пообещал ей всяческую поддержку. И останавливаться сейчас, когда весь Рим говорит о пришествии Юноны, когда ей только и надо, что прийти в сенат и объявить себя той самой богиней... — Делай свою работу, — велит Галлия, запахивается в серую паллу, отворачивается и идёт прочь. По дороге она замечает на улице двух играющих девочек. Одинаковых, как две монетки — и почему-то вид этих маленьких близняшек странно действует на уставшую Галлию. Она уверена, что знает этих девочек, и добрых несколько минут вспоминает детей всех своих знакомых. Нужное в памяти так и не находится, Галлия грешит на усталость, трясёт головой, прогоняя наваждение, и спешит к храму, надеясь отдохнуть и выспаться. Но сегодня её не ждёт спокойный вечер. Вернувшись в храм Весты, Галлия понимает — что-то случилось, и ловит пробегающую мимо Сервилию: — Что такое? — У Юлии опять пламя потухло, — Сервилия смотрит на Галлию странным взглядом, которого та не может понять. Впрочем, она и не старается: вздохнув, Галлия качает головой. — Ну что за дура... Неужели первый раз ничему её не научил? Сервилия презрительно фыркает и убегает. Галлия, на время отложив собственные честолюбивые планы, отправляется за ней. Она наблюдает за наказанием Юлии, потом, уединившись, снова и снова проверяет свой план. Кажется, ошибок нет. Ещё пара-тройка смертей, пара-тройка обезглавленных патрицианских родов — и всё будет так, как она захочет. Всё будет... Утром за ней приходят, и Галлия даже не сразу понимает — почему. Великая Весталка стоит перед ней, сложив руки на груди, её медальон — знак жречества — ярко блестит. Рядом с ней плачущая Юлия с располосованной спиной, и Галлия не уверена, что сочувствует ей сейчас. — Ты нарушила обет целомудрия, Галлия, когда склонила к плотским наслаждениям Юлию. Что ты можешь сказать по этому поводу? — Она лжёт, — спокойно отвечает Галлия, распрямив спину и гордо вздёрнув голову. — Она совершила уже два страшных греха, дважды дав угаснуть священному огню. Конечно, она завидует мне, и, вероятно, зависть толкнула её на этот оговор. — Сервилия слышала вас той ночью, — произносит Великая Весталка. — А затем видела, как ты выходила из комнаты Юлии. Как ты это объяснишь? — Пусть прежде Сервилия объяснит, что ей понадобилось ночью рядом с нашими комнатами, — дерзко отвечает Галлия, хотя её сердце начинает дико колотиться. Если их действительно слышали, если Сервилии поверят... Она почти так же хороша в служении, как Галлия, а значит — могут поверить. Великая Весталка достаёт из шкатулки какой-то исписанный лист, долго смотрит на него. — Вчера вечером при попытке нападения на одного из уважаемых людей Рима был схвачен некий Лар Анней, а с ним — несколько его соратников, — медленно произносит она, и каждое её слово словно падает на кожу Галлии раскалённым металлом. — Ночью он умер под пытками, так и не признавшись, кто его нанял. Но его люди были не столь стойки и сообщили властям много любопытного. Как некая весталка платила им золотом за устранение определённых патрициев и членов сената, как велела распускать слухи о том, что она и есть та самая Юнона, о чьём приходе говорят уже больше двух лет... Что тебе известно об этом, Галлия? — Ничего, — твёрдо отвечает она, чувствуя, как руки начинают мелко дрожать. Великая Весталка вздыхает. — Может, ты нарушила обет безбрачия раньше? Чем ты платила Лару Аннею за столь фанатичную преданность? Галлия молчит, она не собирается отвечать на столь абсурдное обвинение — единственное ложное на всём её допросе. — Тебя описали точно, Галлия, не составит труда доказать, что это была ты. Но я всё-таки даю тебе возможность оправдаться. Ты хочешь суда, на котором перед богами и жителями Рима могла бы доказать беспочвенность выдвинутых тебе обвинений? Галлия всё ещё молчит. Она знает — суд ей не поможет. Она ни разу не позволила Лару прикоснуться к ней, но та ночь с Юлией всё-таки была, а значит, боги не придут к ней и не докажут Риму, что она всё ещё невинна как в день, когда родилась. А уж что касается других обвинений... она была очень осторожна, она ни разу не попалась за эти годы, но ей стоило внимательнее слушать Лара. Он ведь говорил, что за ним следили. Почему она не послушала его, не скомандовала затаиться?! — Ты желаешь суда? — спрашивает Великая Весталка. Галлия молчит. Ей бы немного времени, она бы непременно придумала, что делать, но сейчас... — Ну что ж. В таком случае твой приговор — погребение. Ты будешь похоронена на Злодейском поле, — Великая Весталка поворачивается к Юлии. — И ты тоже, Юлия. Ты поддалась её отравленному влиянию, ты забыла о своём долге и заговорила лишь сейчас, испугавшись гнева богов. Это всё делает твой проступок таким же тяжким, как и проступок Галлии. Юлия оглушительно всхлипывает, и Галлия чувствует нечто вроде злорадства, хотя эти страшные слова — «погребение... будешь похоронена» всё ещё отдаются у неё в ушах. — Это чёрный для Рима день — потеря двух весталок. Но вы пренебрегли своими обетами, и другого решения быть не может. Галлия вдруг понимает, что это всё, что больше не будет никакой славы, никакой власти и никакой силы. Что если чудо её не спасёт, то всё, что осталось в её жизни — сырая, холодная могила на Злодейском поле. Галлии жаль, ужасно жаль Лара, который, видимо, любил её, если предпочёл умереть, но не назвать её имени, но себя ей жаль гораздо сильнее. Ей не исполнилось ещё и двадцати трёх, сыновья её старших братьев ещё совсем дети... Но огонь, тот самый огонь, что горел в её сердце с самого детства, не позволяет ей показать свой страх. Поэтому она резко подаётся вперёд и плюёт Великой Весталке в лицо. Галлию несут через весь Рим в наглухо задрапированных носилках. Она могла бы плакать и кричать — её всё равно никто не услышит за столькими слоями плотной ткани. Но Галлия молчит: не из гордости или достоинства, а потому, что ужас так плотно сжал её горло, что не получается вымолвить ни слова. Чёрный день для Рима. Утрата двух весталок. Юлию похоронят после неё, но Галлия не думает об этом. Ей был уготован императорский трон, но вместо этого её несут на Злодейское поле. Она знает, где провинилась — слишком поспешна была, слишком неосторожна — но не ощущает кару справедливой. Может, её действительно наказывают не за нарушение обетов, а за то, что она слишком опасна для всех? Наконец носилки останавливаются, и Галлии помогают выйти. Она не видит ничего — на её лице густое покрывало — но слышит голос жреца, читающего молитву. А затем её проводят ещё на несколько шагов вперёд, и Галлия ощущает ногами верхнюю перекладину лестницы. Вот тут-то оцепенение спадает, и она начинает драться. Она дерётся за свою жизнь, как похищаемая Плутоном Прозерпина, и так же, как и она, готова умереть здесь и сейчас — лишь бы не оказаться в своём собственном царстве мёртвых. В драке с неё спадает покрывало, она видит яркий дневной свет — в последний раз — а затем мужские руки, перехватив за талию, буквально сносят её вниз, в её собственную могилу — выложенную камнем, два шага в ширину и четыре в длину. На полу уже лежит хлеб и стоит кувшин с водой, и Галлия в своём отчаянии хочет бросить эти подачки обратно наружу, но остатки здравого смысла останавливают её. Лестницу убирают из могилы, и выход стремительно заваливают камнем — не проходит и минуты, как Галлия оказывается в абсолютной тьме. На неё находит новый приступ паники, она кричит, плачет и обламывает ногти о камни, но всё тщетно. Её не слышат или не хотят слышать, каменная кладка слишком крепка, и всё, что она может — лечь на пол и умереть. Что и так произойдёт — когда закончатся вода и еда... Галлии хочется вскрыть вены, как принято у патрициев. По крайней мере, она погибла бы сразу, а не долго, мучительно умирала от голода и жажды. Усилием своей крепкой, как меч, воли, Галлии удаётся успокоиться. Плача, она тратит драгоценную воду, крича и мечась — воздух. Может, чудо случится. Может, если она будет сообразительна и осторожна... Галлия садится на пол и тут же чувствует на лице слабое движение воздуха. Это заставляет её снова вскочить и начать ощупывать стены. Но она не находит никакого вентиляционного отверстия: возможно, оно скрыто. Возможно, оно под потолком; а это Злодейское поле, сюда никто не ходит, так что даже если она будет кричать, её не услышат. Галлия опять садится, усмехаясь. Они не хотят, чтобы она умерла слишком быстро. Что ж, будь её воля — они бы тоже быстро не умирали. Здесь, в кромешной темноте и тишине, Галлия не знает, сколько прошло времени. Её ум, не привыкший бездействовать, начинает работать вхолостую, подкидывая ей видения — такие яркие, что она почти проваливается в них. Вот Галлия на троне императора. Вот Галлия с мечом в руке, она ведёт римских легионеров в бой, и империя разрастается. Вот Галлию почитают, как богиню, приносят ей жертвы, и горячая кровь даёт ей силу... Кровь. Хлеб закончился уже давно. Вода — ещё раньше, и уже целую вечность Галлия облизывает сухие губы сухим языком. В её грёзах реки и водопады, величественный Тибр. В её грёзах бокал, полный прозрачной, хрустальной воды. Да что там бокал — кажется, даже капля воды, капля росы спасла бы её скручиваемое судорогами горло. Рядом с муками жажды бледнеют даже муки голода, хотя рези в желудке становятся чем дальше, тем мучительнее. Галлия не знает, где брать воду, но последнее видение вдруг даёт ей ответ. Она сама полна воды. В её жилах кровь — пусть загустевшая, но готовая утолить голод и жажду. Приняв решение, Галлия поднимает опустевший кувшин над головой и с силой опускает на пол рядом с собой. Из получившихся осколков выбирает самый острый, крепко сжимает его в правой руке. Закусывает губу. Какая боль может быть страшнее того, что она переживает сейчас? По запястью течёт тёплая струйка, Галлия испуганно ловит её губами. Приникает к ране: кровь действительно густая и гадкая на вкус, но надо пить. Она будет жить — даже если для этого придётся пить собственную кровь. Галлия делает несколько глотков, давит рвотные позывы и поспешно завязывает рану оторванным от туники куском. Ей нельзя терять ни капли драгоценной крови, которая — она теперь знает — действительно дарует жизнь. Галлия тихо, радостно смеётся, хоть и знает — никто не слышит её смеха. К ней приходят её братья. Приходит мать, что всё время сокрушалась о том, что Галлия не родилась мальчиком. Приходит Юлия и в этом видении превращается в Лара — окровавленного, со следами пыток на теле. Галлия протягивает к нему руку, ей кажется, что она вот-вот коснётся его щеки, но он отворачивается и растворяется во тьме, и Галлия понимает, что скребёт пальцами каменную кладку. Впрочем, не пальцами — голыми костями. Кровь утолила жажду, но не смогла заглушить голод, и в конце концов Галлия решила, что ей не так уж сильно нужны пальцы на левой руке. Она даже почти не чувствует боли, отрывая зубами куски собственной плоти, да и тошнить её перестаёт очень быстро. Ей не доводилось есть сырое мясо, но, наверное, человеческие пальцы не очень отличаются от него?.. Плохо лишь то, что она становится всё слабее. Кровь течёт по её подбородку, и Галлия почему-то чувствует, что это плохо, но не может вспомнить, почему. Но слабость наваливается, ей трудно даже шевелиться, и Галлия понимает — еды мало. Обгрызая мягкое место между большим и указательным пальцем, кусая правую ладонь — пока почти нетронутую — Галлия сожалеет лишь о том, что у неё такие маленькие руки. Откуда возьмутся силы, если есть почти нечего? Но если взять ноги... зачем ей ноги в могиле? Галлия подбирает свой острый осколок глины, обнажает бедро. Каждое движение требует непомерного напряжения. На бёдрах много плоти, она поест и снова станет сильной. Не думая о боли, Галлия одним движением вонзает осколок в самую мясистую часть. С трудом срезает кусок кожи: на пол начинает быстро капать кровь, но Галлия не обращает на это внимания — она засовывает отрезанный кусок плоти себе в рот, принимается жевать — с трудом, как недоваренный кусок баранины на отцовском пиру... Она так занята едой, что, заметив его, принимает за очередное видение. Первыми о том, что это не так, сигналят глаза: они, привыкшие к тьме, мучительно болят и слезятся, а значит, свет, исходящий от её гостя, реален. А значит, и сам гость реален: всхлипнув, Галлия бросается к нему, хватает за подол белых одежд, боясь, что опять упрётся во всё ту же стену. Но нет: её изъеденные, окровавленные руки сжимают вполне настоящую ткань, и когда Галлия заставляет себя разжать их, на одеянии гостя остаются красные пятна. Он опускается на колени, чтобы оказаться на одном уровне с ней, свет становится немного тусклее, и Галлия наконец рассматривает его лицо. Мужчина, такой прекрасный, каких никогда не рождалось в Риме. С не по-римски длинными волосами. Он улыбается ей ласковой, отеческой улыбкой, и Галлия заплакала бы — если бы в её теле осталось что-то, чем можно плакать. — Ты бог? — спрашивает она хриплым, каркающим голосом. Где остался её мелодичный голосок? Там же, где и целые руки. — Я бог, — отвечает гость, нежно касаясь её лица. — Я пришёл забрать тебя. — Ты Юпитер? — Я Сатурн, — отвечает он, и Галлия чувствует, как по всему её телу словно проходит молния. Сатурн. Самый могучий, преданный, но не проигравший. Он пришёл за ней, пришёл забрать её из этой могилы. Чего бы он ни попросил, она отдаст ему всё — только бы жить дальше. Сатурн гладит её по щеке, и с этими прикосновениями в неё словно вливаются новые силы. Он говорит: — Ты родилась человеком, но ты забудешь об этом, став богом, Галлия. Богом войны, моим личным охранником и мстителем. Для того, чтобы стать равной Марсу, не обязательно родиться мальчиком и быть воином — даже прекрасная золотоволосая дева, в чьём сердце горит настоящее пламя, может стать богом, несущим войну, побеждающим в сражениях, таким сильным, что никто не посмеет выступить против него. Галлия не отвечает, наслаждаясь ощущением его ладони. Отступают голод и жажда, боль и слабость — под этими прикосновениями ей кажется, что она никогда не чувствовала себя лучше. — Я хочу отомстить, — наконец, шепчет она. — Ты говоришь, я забуду, что была человеком... Но прежде, чем я забуду, я хочу отомстить. Сатурн улыбается и, наклонившись, целует её в лоб. — Всё будет так, как ты захочешь.

***

В один весенний день Рим потрясает страшное известие: весталки перебиты, храм Весты осквернён их кровью, а священный огонь угас — возможно, навсегда. В храм Весты запрещено входить мужчинам, но император и Великий Понтифик, посовещавшись, отменяют этот запрет — на один день. И долго ещё оказавшиеся там магистраты шёпотом пересказывают увиденное. Две взрослые весталки и две новые — маленькие девочки, взятые на место казнённых недавно — найдены в своих комнатах. Их убили быстро, просто ударив мечом в сердце во сне, и, глядя на случившееся с двумя остальными, магистраты признают, что им повезло. Сервилию, охранявшую в ту ночь священный огонь, находят рядом с этим же огнём — потухшим. Лица у неё нет: похоже, убийца схватил её сзади за волосы, с силой наклонил и держал в огне, пока она не скончалась. Двух взрослых мужчин, видевших всякие преступления, тошнит при виде обуглившейся плоти, покрытых копотью костей черепа, виднеющихся в дырах, и вытекших глаз, так что им приходится покинуть храм — он и так осквернён, нечего добавлять ещё больше. Великая Весталка, дослуживающая последние месяцы своего тридцатилетнего срока жречества, висит на дверях, прибитая за запястья и шею. Её живот разрезан и все внутренности выпущены, и выражение страданий на её лице свидетельствует о том, что такое зверство с ней сотворили ещё при жизни, оставив умирать в страшных мучениях. Весталок хоронят с почестями, убийцу ищут везде, но он неуловим. В Риме нет ни одного человека, что осмелился бы войти в храм Весты и сотворить там такое побоище. Правда, бродяги, которым в ту ночь случилось оказаться рядом с храмом, утверждают, что видели, как по ступеням поднималась высокая золотоволосая женщина с горящим огнём мечом в опущенной руке. Но кто же будет слушать бродяг?