Четыре Короля

Почему-то ночью Эгеону никак не удаётся уснуть. То ли постель слишком жёсткая, хотя, казалось бы — на этой скамье он спал годами, почему именно сейчас она начала давить бока и спину? То ли свежесобранные и ещё не высушенные травы пахнут слишком сильно. То ли собаки в посёлке громко брешут — одна гавкнет, и полночи покоя нет... Эгеон устал за день, у него было много пациентов, он добрался до постели только поздним вечером, мечтая лишь о полноценном сне — и вот уже третий час ворочается с боку на бок, то так, то эдак перекладывая узел с сеном под головой. Может, это его мысли не дают уснуть? Может, обронённое дочкой бондаря: «А за лесом, в деревне, слышали — пришёл зачумлённый приблуда, говорят, мельник заболел уже?» Эгеон шипит сквозь стиснутые зубы. Встаёт, разминая затёкшую шею, от тлеющего очага зажигает свечу. Садится за стол — как был, в одной нижней сорочке — и достаёт перо и чернильницу. Пододвигает к себе чистый листок. «Священники говорят: чума — кара Господня. Я верую в Господа нашего и его помыслы, но я врач и так же верю тому, что вижу. Чума — никакая не кара, это болезнь, а значит, её можно вылечить». Эгеон прикусывает кончик пера зубами. Зря он это, наверное, если вдруг кто увидит да священникам донесёт, проблем не оберёшься. Да только читать в посёлке, пожалуй, только Эгеон и умеет, да и кто будет доносить на единственного лекаря в округе? Усмехнувшись своим мыслям, Эгеон снова склоняется над листком. «Ведь если ко мне приходит крестьянин с язвой на ноге, я не говорю, что это кара Господа за грехи. Я просто беру мазь и лечу его, если могу. Почему же с чумными язвами получается по-другому? Да, сейчас чуму вылечить, по всей видимости, невозможно, как и уберечься от неё — даже костюм чумного доктора не выглядит достаточной защитой от этого мора. Но Господь не посылает людям больше бед, чем они могут вынести, а это значит, что средство от чумы можно создать — просто пока этого никто не сделал. А значит, я должен работать усерднее». Эгеон трёт глаза. Такие записи всегда помогали ему упорядочивать мысли, и сейчас, ощутив, как смутное беспокойство, мешавшее ему спать, обретает форму, Эгеон чувствует, что голова тяжелеет. Ну что ж, давно пора. Он кладёт листок к другим записям — рецептам, наблюдениям, идеям — задувает свечу и ложится обратно. И спит до самого утра без сновидений. Назавтра Эгеону приходится принимать сложные роды. Бабка-повитуха бегает вокруг, ворчит, что всегда без медицины справлялись, что мужчин вообще нельзя допускать к священному чуду рождения… Эгеон не слушает её, он даёт роженице дурманящего настоя, а когда та засыпает — осторожно поворачивает ребёнка в её животе с поперечного положения в обычное и так же осторожно извлекает. Этому его никто не учил: ни мать-повитуха, которая давала ему первые уроки, ни многочисленные учителя-врачи. Эгеон сам как-то додумался до этой простой процедуры, и, судя по тому, как таращат на него глаза городские доктора, когда он приезжает на рынок и заходит поговорить, до него такой выход никому в голову не приходил. У него тоже не всё всегда проходит гладко: бывает, что женщины гибнут, бывает, что дети задыхаются в утробе раньше, чем он успевает их извлечь… Но даже несколько спасённых жизней стоят того, чтобы попытаться. Его руки в крови по локоть, но ребёнок — здоровый мальчик — кричит, роженица понемногу приходит в себя, и когда новоиспечённый отец со слезами на глазах обещает дать спасшему жену и ребёнка доктору всё, что тот пожелает, Эгеон просит только помочь помыть руки. Ледяная вода из ведра льётся на его ладони, разбрызгивается розовыми каплями, и Эгеон думает о том, что если бы можно было найти лекарство от чумы и добавить его во все колодцы, то люди были бы спасены. Но где его искать, то лекарство?.. Закончив с родами, он отправляется в пустой в этот час трактир, и там пузатый хозяин немедленно наливает сивухи: «Доктору Геону без денег!» Эгеон — местным трудно выговаривать его имя, его мать была гречанкой и назвала сына в честь какого-то героя легенд — молча выпивает крепкую, пробирающую до слёз сивуху, и трактирщик тут же накидывается с вопросами. — Говорят, в посёлке за лесом чума, а в городе так и вовсе — мёртвые на улицах лежат… Доктор Геон, что же делать? — Не ездить в город, — отвечает он, сумрачно глядя по сторонам. В голове слегка шумит; Эгеон трёт глаза, чтобы взбодриться. — Почаще мыть руки и вообще мыться. — Как же мыться? — возмущается трактирщик. — Это же ересь! Мытье отдаляет от Господа, всем это известно! Эгеон шипит сквозь стиснутые зубы. Он сам ещё не до конца понял связь между чумой и грязью, но давно заметил, что мытье, стирка, уборка в доме значительно уменьшают вероятность заболеть любой болезнью — не только Чёрной Смертью. Так его научила мать; практика неоднократно подтверждала это, но Эгеон не знает, как донести это до людей. Священники ведь говорят, что мытье отдаляет от Господа, а священникам верят все. Проглотив слова о том, что «Неужели Господу действительно есть дело до того, кто как часто моется», Эгеон встаёт. Протягивает чарку обратно трактирщику. — Когда я тебя от лихорадки лечил, ты же доверял мне? Отчего же не доверяешь сейчас? Трактирщик отводит взгляд. — Так это… спасение души важнее спасения тела. Что толку уберечься от чумы, если после смерти меня будут ждать вечные муки? — Как знаешь, — вздыхает Эгеон, понимая, что это твёрдое убеждение ему никак не преодолеть. Ещё и в ереси, глядишь, обвинят… Поэтому он молча подходит к двери. — Доктор Геон, куда вы сейчас? — кричит трактирщик ему в спину. — Я должен проверить, — бормочет он и толкает дверь. До соседней деревни полдня лесом: надо было выходить пораньше с утра, думает Эгеон, взваливая на плечи сундучок с лекарским скарбом. Он не молодеет: ещё десять лет назад такой путь был для него пустяком, и сундук почти ничего не весил. А сейчас тащится и тащится, солнце садится за спиной, и что он собирается там увидеть — если придёт уже к ночи? Но ему даже пройти не удаётся. Неподалёку от деревни его останавливают два солдата, и по огненной птице на гербе Эгеон узнает гвардию сеньора. — В деревню проход закрыт, — равнодушно говорит один, а второй вдруг оживляется: — Слушай, я его знаю. Это Геон, доктор из дальнего посёлка. Может, пропустим его, всё-таки врач? — Без противочумного костюма? — недоверчиво тянет первый. — Велено никого не пускать. Чума! — Я доктор, — пытается воззвать к его разуму Эгеон. — Пропустите меня, может, я смогу кого-то спасти? В его грудь немедленно утыкается острие копья, вынуждая сделать несколько шагов назад. — Иди обратно, доктор, — произносит первый солдат почти дружелюбно. — Если чума продолжит косить народ с такой же скоростью — недели не пройдёт, как ты сможешь спасать людей уже у себя. Поворачивай подобру-поздорову, пока сам не заболел. Эгеон поднимает руки в жесте поражения, поворачивается и идёт по дороге назад. Значит, ситуация уже настолько серьёзна, что сеньору приходится выставлять кордоны… Эгеон не может просто уйти ни с чем, тем более, если времени у него действительно всего неделя. Отойдя от солдат достаточно далеко, чтобы они не заметили его, Эгеон поворачивает в лес. Ориентироваться в лесу в сумерках сложно, поэтому он идёт медленно и то и дело останавливается, проверяя направление. Новых встреч с солдатами он не боится: только безумец будет вопреки всему лезть в зачумлённую деревню. «Безумец? Ха!» Спустя несколько часов, когда над лесом уже зажигаются крупные яркие звезды, он начинает замечать. Действительно, никто не пойдёт в охваченную Чёрной Смертью область, а вот из неё выбраться пытаются. Первый труп лежит на дне оврага: крупный, упитанный мужик с рыжеватой бородой, голова запрокинута, лицо темно от прилившей крови, на открытой шее — чёрные чумные нарывы. Эгеон осторожно обходит труп, точно зная, что он не последний. И действительно — неподалёку от него лежит целая семья: женщина в тёмной юбке, рядом с ней старуха — похоже, дочь помогала матери бежать — и мальчик лет пяти, худой до полупрозрачности. Эгеон проходит мимо тел, думая о том, как много ещё встретит, сколько людей пытались уйти и не ушли далеко, а сколько всё-таки ушли — чтобы заболеть позже, в других, пока ещё здоровых посёлках и городах? И тут он краем глаза замечает движение. Эгеон останавливается. Показалось, пытается убедить он себя, но взгляд сам собой возвращается к мёртвой семье. Долгую минуту не происходит ничего. А потом мальчик еле заметно шевелится. Эгеон кидается к нему, касается лба — тот горячий, жар этот идёт изнутри, такой неистовый, что будь сейчас зима — вокруг ребёнка образовалась бы огромная прогалина. За ушами мальчика — нарывы, наполненные чёрным гноем, и Эгеон видит — жить ребёнку осталось от силы несколько минут. Тот открывает глаза, но, похоже, не видит его. — Мама, — произносит мальчик, а затем всё его тело напрягается в последней предсмертной судороге и обмякает, и, даже не щупая пульс, Эгеон понимает — ребёнок только что умер. Но эта смерть даёт ему возможность. Возможность, о которой раньше он только задумывался, но которую не пытался воплотить. Не так-то легко получить тело погибшего от чумы — пусть Чёрная Смерть и ходит по городам и посёлкам, но трупы сразу же сжигают. И врача, что попытается забрать труп себе, тут же сожгут тоже — чтобы заразу не распространял… Эгеон снимает плащ, расстилает по земле. Затем осторожно, стараясь не коснуться чумных нарывов, укладывает на него мёртвого ребёнка. Заворачивает так, чтобы ни кусочка тела не оказалось снаружи, и взваливает на плечи. — Может, твоя смерть спасёт многих, — шепчет он, поворачивается и отправляется обратно. Домой Эгеон возвращается глубокой ночью. Он оставляет труп в сарае, а затем занимается безопасностью: сжигает плащ и всю одежду, что была на нём, и тщательно моется горячей водой со щёлоком. А затем одевается заново — в костюм чумного доктора, сохранившийся у него, хотя Эгеон так и не нашёл доказательств того, что он действительно охраняет от чумы. Но сейчас это неважно: важно лишь как можно меньше контакта кожи с мёртвым телом. Вера в Бога запрещает осквернение мёртвых, но Эгеон не видит другого выхода. «Если я буду гореть за это в Аду, пусть. Я согласен платить за свои прегрешения пред Господом». Эгеон зажигает столько свечей, сколько находит у себя в сундуке, и переносит их все в сарай. Расставляет — так, чтобы там было как можно светлее. Потом приносит целый набор ножей. Ножницами срезает с мёртвого мальчика одежду — это тоже надо в огонь… Эгеона никто не учил разрезать трупы и так изучать строение тела, но ещё в юности ему пришлось поработать военным врачом, а уж там-то он насмотрелся на разное. На проломленные грудины, пробитые стрелами лёгкие, вспоротые животы, разваленные на две части тела. Так что он примерно представляет, что увидит, но не знает, что искать. Эгеон решает начать с очевидного. Прокалывает один из чумных нарывов, выдавливает оттуда гной и размазывает по стеклу — оно стоит дорого, но Эгеон давно понял, что оно лучше всего подходит для изучения. Подносит стёклышко к лицу за маской. — Где-то тут причина чумы, — произносит вслух, сожалея, что не может этого записать. — Всем известно, что тот, кто касается гноя, быстро заболевает. Но что именно вызывает болезнь? Сам гной или что-то в нём… что-то слишком незаметное или то, что мы упускаем из виду? Пока ответа нет, и Эгеон принимается за дальнейшую работу. Он перерезает у мальчишки вены на обеих руках и спускает кровь в стоящую на полу миску. Кровь, по всей видимости, тоже ядовита, но Эгеон должен проверить это, прежде чем делать выводы. Пока он просто наблюдает и, ведомый этой целью, не дав себе время на колебания, разрезает у трупа кожу — одним движением от шеи до паха. Прорезает мышцы на животе, вытаскивая наружу желудок и кишки. Пилой вскрывает грудину — и тут же замечает, что все внутренности черны от пятен прилившей крови. Эгеон не так много видел внутренностей, но у солдат они выглядели по-другому. Печень тоже пятнистая, словно тут и там ткани просто отмерли. Эгеон достаёт сердце — ненормально большое для такого маленького тела и тоже с кровоизлиянием. Всё это, все эти уродливые проявления — они причина или симптом? От чего именно умер ребёнок и как это предотвратить? Эгеон раскладывает органы в миски, накрывает крышками. Кровь тоже убирает — пригодится. Остаток тела придётся сжечь вместе с одеждой: закапывать его слишком опасно, это может спровоцировать вспышку чумы уже здесь… Хорошо, что Эгеон живёт на отшибе, и никто не увидит костра за его домом. Но действовать надо быстро: уже светает, к тому же, если он, несмотря на все принятые меры предосторожности, всё-таки заразился — времени у него ещё меньше, чем он думает. Эгеон вытаскивает тело во двор и отправляется за дровами. На следующий день он, выспавшись, внимательно прислушивается к своим ощущениям. Кажется, что всё в порядке, но Эгеон прекрасно знает — иногда чума проявляется не сразу. А у него ещё много работы, и поэтому Эгеон, переодевшись, отправляется к церкви — где, он знает, гнездится целая стая бродячих собак. По пути его неожиданно встречает священник. Заступает дорогу. — Слава Иисусу Христу, доктор Геон, — произносит он, и с этого момента пройти мимо становится уже совершенно невозможно. — Слава Иисусу Христу, святой отец, — ворчит он. Священник хмурится. — Дошли до меня слухи, доктор Геон, что ты призываешь к дьяволопоклонничеству. Знаешь ли ты, что частое мытье неугодно Господу? Смывать воду, к которой прикоснулся при крещении — грех, кроме того, это открывает врата болезням. Что же ты за врач, что этого не знаешь? Эгеон молчит. «Слухи дошли», а как же. Вот и пытайся им помочь. — Святой отец, — наконец произносит он. — Я ведь не учу вас спасать души людей. Так не учите меня спасать их тела. Священник открывает рот. Эгеон низко кланяется ему, обходит стороной и, оказавшись рядом с греющейся на солнце собачьей стаей, свистит и достаёт из кармана кусок баранины. Две суки и несколько кобелей тут же подбегают к нему, и Эгеон, приманивая их, заставляет идти за собой. Ближе к дому он ловит собак по одной, привязывает во дворе и кормит. А затем одной даёт мясо с несколькими каплями чумного гноя, а второй мажет голое от лишая плечо кровью мальчика. Он и так знает, что заболеют обе. Его интересует, заразятся ли другие — привязанные в значительном отдалении. А ещё Эгеон надеется хоть одну из них вылечить. На следующий день у обеих собак заплывают кровью глаза, обе становятся вялыми и лежат, не желая есть. Эгеон тратит всё утро на приготовление различных снадобий, но ни одно из них не даёт нужного эффекта. К нему приходят за лечением, но Эгеон никого не принимает — он слишком занят чумой, чтобы беспокоиться о каких-то простых болезнях. Сам Эгеон остаётся здоров, и вопрос, почему чума не взяла его, начинает заботить всё больше. На столе множатся записи: «Не может ведь быть, чтобы дело было в одной чистоте». «Может, чума вовсе не через кожу передаётся? Нет, глупость, собака заболела. Но я не заболел, хотя держал его на руках, потом нёс, а потом резал. Я сжёг всю одежду, обработал щёлоком сарай и мылся сам, но если чума действительно так всепроникающа, это не могло её остановить». «Никакие стандартные средства — кровопускание, вытяжки трав и грибов, вино, специи — не дали результата. Значит, я ищу не там. Не может быть такого, чтобы выхода не существовало — скорее, я просто его не вижу». Одна из собак умирает к вечеру. Эгеон сжигает труп и возвращается в дом, злой и опустошённый. Целый день он работал как одержимый, так, словно и не он сам — кто-то свыше управлял его руками. И всё напрасно. «Растения, грибы, специи. Что осталось? Какие-то животные экстракты? Нет, не может быть…» Эгеон достаёт из печи котелок со вчерашней фасолью и досадливо морщится, увидев покрывшую еду плесень. Опять придётся сухой хлеб жевать… Плесень. Эгеон хватает чистую миску и быстро — пока вдохновение не покинуло его — соскребает в неё пушистый серо-зелёный налёт. Наутро Эгеон тупо смотрит на результат своего труда. Перегонка, очистка, добывание самого экстракта плесени заняли всю ночь, причём большую часть ночи Эгеон не помнит. Его снова как будто вело что-то свыше, он делал всё, руководствуясь не разумом, а неясным ощущением — словно тонкий луч света высветлял ему путь в абсолютной темноте. Но сейчас он не знает, что делать. Обработать получившимся снадобьем нарывы собаки? Дать ей выпить? Что делать? Выйдя во двор, Эгеон замечает, что остальные собаки тоже вялые, они лежат, не пытаясь лаять. Он стремительно подбегает к ним, смотрит на глаза, на пасти — и никаких сомнений не остаётся. Чума. Но как болезнь перекинулась на них? Они привязаны на другой стороне двора, они никак не могли приблизиться к больным достаточно близко… Из густой шерсти одной из собак на руку Эгеона запрыгивает блоха, и он раздражённо смахивает её. Эгеон ненавидит насекомых, благодаря мытью у него никогда не было блох и вшей, и давать им пить свою кровь сейчас он не собирается. Эгеон идёт обратно в дом, берет экстракт плесени и вливает её часть в рот заражённой ранее собаке. Затем подходит к другой, заболевшей только что, надрезает кожу у неё на лапе, удачно попадая в сосуд, и с помощью соломинки вдувает средство прямо в жилы. Варварский метод, но собаки живучие, и вряд ли она умрёт от заражения крови после этой кустарной операции. Уж точно не раньше, чем её прикончит чума. Ещё одна блоха прыгает на него, и Эгеон с отвращением её сбрасывает. И тут он понимает. И не только то, как заразились собаки. Эгеон понимает, что собственными руками убил всех. Ближайший сосед заболевает к вечеру: вызванный Эгеон может только произнести это страшное слово «чума» и уйти, переступив через крысиный труп у дороги, а затем его сразу же зовут в другой дом. Деревня кишит крысами, кошки есть, но их слишком мало, они не справляются с крысиным поголовьем. А блохи спокойно перескакивают с собак на крыс и обратно. Скольких людей уже успели искусать разнесённые крысами, заражённые блохи? Сколько времени пройдёт до того, как и их деревню закроют, а Эгеон заболеет тоже — потому что когда больны все в округе, не заболеть нельзя? У него есть только один выход — искать лекарство, но Эгеон не знает, что ему делать дальше. До самого утра он бегает по деревне, но не может сделать ничего кроме облегчения страданий больных. Чума распространяется так быстро, что Эгеону кажется, что он поднёс спичку к стогу сена. Он утешает себя тем, что крысы из соседней деревни всё равно побежали бы к ближайшему жилью, неся на себе заражённых блох, но получается плохо. Он покидает заражённые дома, полные испуганных жителей, и возвращается к себе. На дороге вдали — пыльное облако; наверное, кто-то уже сбегает, смазав пятки маслом. Эгеон сбрасывает одежду — в огонь, всё в огонь, так и разориться недолго, но разориться лучше, чем умереть — и нагишом — всё равно никто здесь его не видит — проходит к собакам. Одна из собак умерла. Ещё две при смерти, они тихо скулят, не в силах даже подняться. А вот одна… Эгеону хочется протереть глаза, но помня о том, что он ещё не мыл руки, он сдерживается. Собака, в жилы которой он вчера утром влил вытяжку из плесени, встречает его прыжками и оглушительным лаем. Она всё ещё двигается с трудом, словно не оправившись до конца от болезни, но чумы у неё определённо нет. «Подожди, Эгеон, не спеши радоваться, может быть, у неё чумы и не было…» «Была! Я собственными глазами видел те симптомы, что и у остальных!» «Некоторые выздоравливают от чумы сами…» Собака лает и грызёт веревку. Эгеон таращится на неё, не зная, что и думать. И тут как гром с неба доносится голос: — Геон, доктор? Он оборачивается к изгороди, совсем забыв, что стоит в совершенно непотребном виде. У дороги целый отряд солдат, и птица на гербах горит огнём. — Вы арестованы! — громко произносит передний. — Как еретик, пособник Сатаны и распространитель чумы! И прежде, чем он успевает ответить, ему в грудь утыкаются сразу несколько копий. — Хоть бы тряпку бросили — прикрыть срам… Дознаватель усмехается и вздёргивает изящную бровь: — А разве вам не привыкать? Я слышал, на сатанинских шабашах колдуны и ведьмы пребывают нагишом, чтобы в любой момент иметь возможность вступать в грех со своим господином. «А я слышал, что регулярное исполнение супружеского долга избавляет от столь красочных фантазий», — думает Эгеон, но вслух говорит другое: — Не знаю. Не был. — Ну как же, — тянет дознаватель, поднимая стопку бумаг. — Вот, здесь всё записано. Призывали людей нарушать заветы Господа, выказывали неуважение слуге Его на Земле, приносили в жертву Сатане собак — их нашли у вас во дворе. И как вы объясните обгоревшие детские кости в вашей выгребной яме? Эгеон молчит. — Кроме того, в вашем доме были обнаружены настойки и отвары неизвестного назначения. Что из них — чумная мазь, использованная для распространения Чёрной Смерти? — Ничего, болван, — не выдерживает Эгеон. — Я врач, это лечебные настойки. Я пытался найти способ излечить чуму, для этого мне нужны были собаки, а мальчик умер от болезни, я изучал уже мёртвое тело. — То есть вы пытались противостоять воле Господа? — вкрадчиво произносит дознаватель, и Эгеон прикусывает язык, только сейчас осознавая, что загнал себя в ловушку. — Всем известно, что Чёрная Смерть — кара, посланная человечеству за грехи. Как Содом и Гоморра были опустошены Господом, так и сейчас он опустошает чумой погрязшие в грехе города и страны. — Чума — болезнь! — вырывается у Эгеона. — Значит, её можно вылечить! Дознаватель смотрит на него пустыми рыбьими глазами. — Значит, вы упорствуете? — Я не пособник Сатаны, — отвечает Эгеон. — Я покорный слуга Господа. Я не распространял чуму, я пытался спасти людей. Дознаватель тяжело вздыхает, встаёт. С гобелена за его спиной на Эгеона внимательно глядит огненная птица. — Тогда мне придётся применить иные методы дознания. Эгеона тащат в подземелье, и увидев, что ждёт его там, он жалеет, что не умер от чумы. Верёвка пережимает его запястья, но это мелочь по сравнению со страшной, выворачивающей болью в локтях и плечах. Палач наматывает её на колесо, и Эгеону кажется, что его руки сейчас оторвут вообще, что ещё несколько секунд — и суставы не выдержат, выскочат из пазух, и тогда он никогда больше не сможет взять в руки медицинские инструменты… Дознаватель подходит к нему, смотрит в лицо. Сквозь пелену слёз его черты почти неразличимы. — Ты распространял чуму? Страшная боль требует, просто-таки требует ответить «да», только бы это закончилось, но у Эгеона осталось ещё немножко гордости. — Нет, — хрипит он, и палач отпускает верёвку. Эгеон летит на каменный пол, боль пронизывает руки от плеча до пальцев, он до хруста подворачивает ногу, но едва замечает это. Палач окатывает его ледяной водой, и Эгеон остаётся лежать на полу — страдающий, жалкий, в соплях и слезах, с выломанными, искалеченными руками… Ради чего? Дознаватель берет холёной рукой его за короткие волосы, поднимает голову. — Ты распространял чуму, — теперь это не звучит вопросом. — Где твой чумный экстракт? — Я пытался найти… Его хватают за плечи, и даже простое прикосновение вырывает из его горла оглушительный вопль. Палачу плевать на его боль: он подтаскивает вопящего, извивающегося Эгеона к скамье, укладывает на неё животом вниз, привязывает ремнями, и с новым приступом ужаса Эгеон слышит щелчок кнута. Если хорошо ударить кнутом, можно мясо с кости сорвать. Ради чего. — Признавайся, — велит дознаватель, и если бы Эгеон мог, он плюнул бы ему в глаза. Эгеон молчит. Первый удар кнута ложится поперёк спины. Гордое решение не поддаваться рассыпается, как хрупкое стекло. Уже на третьем ударе Эгеон вопит, не в силах выносить каждый новый обжигающий щелчок. Пахнет кровью: Эгеон знает, что это его кровь и молит Небеса только о том, чтобы палач ошибся, ударил слишком сильно и наконец прикончил его, разорвав печень или селезёнку. Тщетно. Он, Эгеон, пытался спасти людей, но сам он, похоже, спасения недостоин. Дознаватель наклоняется к нему. — Ты напускал чуму на людей? — Я искал спасение! — кричит Эгеон, извиваясь. — Я почти нашёл лекарство, ещё немного — и Чёрная Смерть была бы остановлена! Дознаватель грустно качает головой и даёт палачу знак сечь дальше. Новые удары ложатся на уже разорванную кожу, и глаза застилает кровавая пелена. Никогда прежде он не испытывал такой боли — столь всеобъемлющей, что кажется, всё его тело до кончиков пальцев вопит о пощаде. И это всё — лишь за то, что он был слишком смел, чтобы попытаться справиться с тем, что все остальные считают карой Господа? Если бы ему поверили… если бы поверили, если бы дали возможность закончить начатое — он бы спас целый мир. Чума была бы уничтожена навсегда, Чёрная Смерть была бы побеждена — и пусть бы тогда делали с ним, что хотели. Но вот так, не за выступление против Бога, а лишь за попытку… Может, люди не готовы к спасению. Может, они не заслужили этого лекарства. «Господи, если ты действительно так считаешь, почему ты просто не дал мне заболеть?!» Эгеон теряет сознание. Когда он приходит в себя, он привязан к той же скамейке, но уже лёжа на спине. Посередине камеры горит огонь, и в очаге накаливаются щипцы. Эгеон смотрит на докрасна раскалённый металл, и ему кажется, что у него нет уже сил бояться. Почему смерть не пришла к нему. Почему смерть не пришла к ним всем. Почему он вообще пытался спасать всех этих людей? Зачем создавал лекарство? Почему лечил их всю жизнь? Почему так много детей ходят по земле лишь благодаря Эгеону, если единственное, чем они могут ему заплатить — верёвка, кнут и раскалённые щипцы?! Палач достаёт щипцы из очага. Воздух дрожит над ними, и Эгеон просит, умоляет сознание покинуть его снова, но милосердие Господа не распространяется так далеко. Палач подносит раскалённый металл к чувствительной коже у него в паху. Боль столь сильна, что всё предыдущее сразу начинает казаться игрой. Боль достигает самого сердца, стискивает его огненными пальцами. До носа долетает запах горящей плоти и от осознания, что это его плоть, ужас полностью завладевает Эгеоном. Он мечется в ремнях, кричит, плачет, кажется, он даже обмочился — но в то же время некая ещё живая, холодная часть его рассудка трезво заключает: «Пусть сдохнут они все». — Да! — вопит Эгеон, срывая голос. — Да, я распространял чуму! Дознаватель, зажимая ладонью нос и рот, наклоняется над ним. — Ты признался, — говорит он, и Эгеон еле слышит эти слова за собственным криком. — Где чумная мазь? — На столе, — стонет он. — В серебряной фляге. Дознаватель, кивая, записывает, и Эгеон чувствует то, чего никогда не ощущал раньше. Тёмное, мрачное злорадство. Уничтожьте своё лекарство, дураки. Дохните от чумы ещё столетия. В Аду ваш спаситель Эгеон будет рад смотреть на ваши муки. Его казнят без особого шума и столпотворения: во дворе замка сеньора складывают костёр, и лишь немногие приходят посмотреть, как будет сожжён дьяволопоклонник и распространитель чумы. Плещутся по ветру знамёна с огненной птицей, и сам сеньор стоит на балконе рядом со щуплым холеным дознавателем. Эгеон измучен, его тело болит от пыток, а в душе не осталось ничего, ради чего он мог бы стремиться жить. Он смотрит на костёр не как на кару, а как на избавление, и когда его привязывают к деревянному столбу в центре, он поднимает глаза к небу. «Ад или Рай — неважно. Пусть только не слишком долго». Сеньор с балкона зачитывает список его преступлений и даёт отмашку начинать. Уже знакомый палач зажигает факел и подходит к куче дров. Эгеон закрывает глаза. Он ждёт новой ослепляющей боли, за которой наконец-то придёт забвение, но боли всё нет, и Эгеон решается посмотреть. Неужели в последний момент его решили помиловать? Палач стоит, наклонившись, почти касаясь факелом дров, но пламя не трепещет — оно застыло, как на картине. Замер сеньор на балконе и его ручной дознаватель, замер священник, которому предстоит отпеть обгоревшее тело, и замерли стяги на стенах. «Это — Ад? — думает Эгеон. — Я уже в Аду? Может, там действительно нет дьявола и чертей, а весь Ад — это бесконечная застывшая секунда, последняя в ужасе ожидания смерти?» И тут он замечает, что не только он не замер. Совсем рядом с костром стоит молодой мужчина с длинными распущенными волосами, красивый какой-то нездешней красотой, одетый в белые одежды. Он ловит взгляд Эгеона и слегка улыбается, и тот почему-то вспоминает свою мать. — Я пришёл спасти тебя, — произносит мужчина звучным, мелодичным голосом. Эгеон разлепляет потрескавшиеся, спёкшиеся губы. — Ты Бог? Или Дьявол? — Я не то и не другое, — отвечает он, легко пожимая плечами. — По крайней мере, не в том смысле, что вкладываешь ты. Я просто… тот, кто может раскрыть силу в тебе. — Ты Сатана, — делает вывод Эгеон, запрокидывая голову. — Ты пришёл искушать меня, как Христа в пустыне… Мужчина смеётся — негромко, но очень искренне и заразительно, так, что хочется смеяться вместе с ним. — Не много ли в тебе гордыни, Эгеон? Ты сравниваешь себя с Христом и давно уже смирился с ролью спасителя. Но ты же сам убедился — людям не нужны спасители, — он красноречиво поводит рукой, указывая на толпу. — Я не искушаю тебя. Я говорю, что у тебя есть сила — сила управлять Землей и Небом. Твои шаги будут сдвигать земную ось. Удар грома из твоего меча станет местом зарождения новой жизни. Ты хотел спасти людей — но разве ты не хочешь стать чем-то неизмеримо большим, чем человеком, уничтожившим чуму? Эгеон смотрит на него и почему-то видит, что он не лукавит. Почему-то верится, что в нём, обычном деревенском враче, действительно есть всё это, есть эта сила, ведь как иначе он нашёл бы способ победить чуму?.. — Забудь всё это, — мужчина показывает на костёр. — Тебе незачем помнить боль и страдания человеческой жизни, если ты собираешься встать ближе к богам. «А может быть, вот это — мой Ад. Или мой Рай. Там разберусь». Эгеон привязан к столбу, он не может наклониться, поэтому просто кивает. Мужчина восходит на костёр, и от его прикосновения верёвки спадают сами собой.

***

Эгеон касается трупа кончиком сапога. Этот мальчишка, Титан, найденный Сатурном всего каких-то двадцать лет назад, отворачивается. — Время идёт, — бормочет Эгеон. — Люди не меняются. Интересно, что заставляет их так сумасшедше стремиться к жизни, но в то же время находить всё новые способы уничтожать друг друга? Как будто мало вмешательств богов. Титан переворачивает очередной труп, смотрит в лицо, но его жёлтые кошачьи глаза ничего не выражают. — Это ведь болезнь, — негромко произносит Титан. — Люди не отвечают за болезни. — Зато отвечают за их лечение, — возражает Эгеон. — Я служу Сатурну дольше тебя, за эти сотни лет я столько повидал. Чума. Оспа. Проказа. Тиф. Холера. Испанка. И каждый раз люди уверены, что болезнь — наказание для них свыше. От нас. И даже не собираются искать спасение, хотя чаще всего решение лежит на поверхности! Они снова осматриваются. Среди множества трупов нет никого живого, и Эгеон думает, что тут больше делать нечего. Это не работа никого из враждебных богов, чего опасается Сатурн. Это всего лишь болезнь. — Но ведь находят рано или поздно, — отвечает Титан. — Только тогда, когда решение само запрыгивает им в руки. Как только нужно немного поискать, они складывают руки и покорно умирают. Титан раздражённо передёргивает плечами. — Не может быть такого, чтобы за века не нашлось никого, кто принёс бы людям спасение! — Нет, — качает головой Эгеон. — Я такого не припоминаю.