(Not) Just Friends

      — Нет! — Стар кричит, но не плачет — не дождутся, ублюдки. Когда она оказалась в сиротском приюте имени святой Ольги, ей было шесть, и она была испуганным плаксивым ребенком. Хныкала постоянно, чем бесила воспитательниц и ребят, но теперь все в прошлом: ей уже пятнадцать, и за годы жизни в большом сером здании с серыми людьми, серыми законами и серым, тоскливым однообразием и борьбой за выживание среди лишенных любви детей, она научилась давить в себе слезы. Разве что ночью можно — когда в очередной раз приснится семья.       — Не-е-ет! Отпустите меня, отвалите! — верещит Стар, но не умоляет, не зовет на помощь. Не дождутся, нет-нет.       В ответ смех, гиений такой, жестокий и до звона в ушах громкий. Ее крепко держат за худые руки и волокут большой компанией в сторону старого туалета: там тесно, пыльно и не работает свет, и там Стар словно оказывается в мире после смерти. Ничего не видно и ужасно пусто на душе.       — Отпустите, уроды! — орет Стар, извиваясь всем телом, но парни, которые ее тащат к местной тюремной камере по змеям-коридорам, намного сильнее. Девчонки и мальчишки позади галдят и смеются, словно попали на отличное шоу, и одна из них — вечная заводила Бритни — вдруг звонко хлопает в ладошки и своим писклявым голосом довольно восклицает:       — Все слышали?! Эта шлюха обозвала нас уродами! Как насчет того, чтобы запереть ее в тюрьме до утра?!       Подпевалы согласно галдят, улюлюкают и еще быстрее тащат сопротивляющуюся Стар к туалету. Та плачет, отчаянно вырываясь и кляня себя, ребят и весь мир. В приюте святой Ольги норма — это ежедневный серый кошмар, как в самых плохих кино и сериалах. Это когда тебе легче только если другие такие же серые как ты, ничем не отличаются.       — Ты ведь хорошо помнишь, что у нас делают с такими не следящими за языком стервами как ты, Стар? — хихикает Бритни; Стар испуганно выпучивает глаза и из последних сил сжимает губы, не пуская на волю рыдания. Нет, все равно что подбросить шакалам самый сладкий кусок.       — Ненавижу вас! Ненавижу вас всех! Ублюдки! — до хрипоты вопит Стар, но кто-то затыкает ей рот мокрой соленой рукой: на вопли сбегутся няньки и воспитательницы, а кучке очерствевших подростков оно не надо. Проще ударить жертву, засунуть кляп в рот и тащить мешком по земле — уроки выживания, ничего более. Адаптация к серости.       Дверь с замком, который легко взламывают, отворяется; пыль вырывается клубами наружу, и прямоугольник темноты глядит на Стар, словно большой страшный глаз. Ее пинком отправляют внутрь пыльной комнаты и громко захлопывают дверь; Стар больно ударяется об пол подбородком, но встает и бежит к выходу, лихорадочно дергая за ручку и колотя по деревянной поверхности руками.       — Выпустите меня! Зачем вы делаете это?! — истерически взвывает она, и как бы не старалась, а слезы начинают течь по щекам: Стар одна, Стар страшно и стыдно. Стар среди темноты слишком слабая и так и не очерствевшая настолько, чтобы уметь бороться и выживать.       — Мэтью видел много интересного, Стар. Много нехорошего, — сквозь рокот толпы насмехается Бритни. — Он рассказал нам, что ты делаешь со старшими парнями в неработающей игровой, а это — нарушение правил. А за нарушение правил мерзких шлюшек вроде тебя садят в тюрьму. Разве я не права, ребят?!       Последнее Бритни громко выдает своим дружкам, и те согласно кричат в ответ. Довольные, радостные до отвращения; Стар же пробирает насквозь этим самым отвращением, и она вновь кричит им, что они ублюдки и уроды, что они не знают правды, что она ненавидит их до глубины души.       Она бьет по двери до боли в руках, до красных костяшек, до спазма в животе от громких рыданий, но запоздало осознает, что по ту сторону уже никого нет. Хватятся ее не скоро, если вообще хватятся — детей много, работы тоже. Стар хнычет и пинает в последний раз неподдающуюся дверь, после чего прислоняется к ней спиной и сползает вниз. Слабые точки пробивающегося сквозь заколоченные окна света мало успокаивают; сквозь туман слез ей кажется, будто там, в углу, кто-то есть.       Внезапно, угол начинает говорить:       — Не плачь. Все равно не поможет.       Стар вздрагивает и поднимает голову, убирает с лица прилипшие прядки. Ее глаза широко распахиваются и в ужасе осматриваются по сторонам; она вжимается в дверь и стискивает в руках юбку. Зверек в кромешной темноте паникует и раздувает ноздри, лишь бы учуять угрозу, раз увидеть ее не может.       Она тянет носом пыль, запах спертого теплого воздуха и… шоколада?       — Кто здесь? — пищит Стар, шмыгнув носом. — Покажись, или…       — Или что? — Стар рывком поворачивает голову на звук и вскрикивает, заметив чьи-то очертания и движение в том самом углу.       — Я тебе врежу! — хочет припугнуть, но выходит смешно и плаксиво. Угол смеется — не над ней, скорее, над всей ситуацией.       — А если я не хочу? А если я — всего лишь плод твоего больного сознания?       — Ну и сиди там, — выплевывает Стар и прижимает к груди коленки, обхватывая их. Нет ни сил, ни желания с кем-то торговаться и перешучиваться.       Правда, минуту спустя загадочный незнакомец все же решается показаться. Стар наблюдает за тем, как в слабом свете появляется высокая мужская фигура в растянутом свитере и брюках и, помешкав, начинает приближаться к ней. Лицо фигуры Стар знакомо; впрочем, она не могла сказать, что не знала в приюте хоть кого-нибудь.       — Ближе не подходи, — шмыгнув носом, говорит Стар парню, когда тот останавливается в трех шагах от нее. Тот понимающе кивает и садится прямо на пол, напротив нее, скрестив ноги; его лицо плохо видно, но большие глаза с синяками и родинкой под одним Стар не заметить не могла.       — Фигово выглядишь. За что тебя сюда? — спрашивает парень, будто они и в самом деле в настоящей тюрьме. Стар молчит — никому не доверяет. Никому нельзя рассказывать о своих слезах и слабости, потому что потом больно. Больно от того, что тебя видят таким ничтожеством, что осудят, не зная правды.       — Ну же, чего молчишь? — уже более мягко подталкивает он, непроизвольно протянув ей руку, но Стар вздрагивает и взирает на нее так, словно та с зубами. Ее реакция обескураживает юношу, но не побуждает протянуть руку еще раз.       — Ладно, знаешь, я не то чтобы очень хотел знать, но… Я сижу здесь с самого утра, и мне действительно нужна была компания. Ни с кем не говорить весь день паршиво.       Стар прячет лицо за длинными прядями и сжимает коленки руками. Ее физиономия красная, мокрая и угрюмая, а парень напротив кажется приятным и не опасным, но она все равно осторожно говорит севшим голосом:       — За всё, что придет им в головы.       — М?       — Они так… развлекаются, — морщится Стар, опустив взгляд на свои ноги в старых балетках. — Им приятно знать, что кто-то страдает из-за них, что кто-то хуже, чем они. Наверное, это их успокаивает.       — Они хреновы придурки, — говорит парень с едва уловимой ухмылкой. — Меня вот за «хамство» сюда один такой посадил, хотя я просто попросил отодвинуть его жирный зад в сторону и не мешать мне завтракать.       У Стар все еще болят руки от крепкой хватки ребят и очень гадко на душе, но не улыбаться его словам трудно. Только бы он не ударил ее в спину, не сделал больно исподтишка — сегодня с нее хватит. Не настолько она сильная, чтобы такое терпеть.       — Как тебя зовут? — чуть помешкав, все же спрашивает.       — Марко, — парень улыбается, она видит, — А тебя?       — Стар, — кашлянув, робко отвечает она.       — Красиво.       — Дебильно, — морщит лицо, — Но моя мама хотела меня назвать «Клауди» или «Санлайт», так что, это еще не худший вариант…       — Ты ее помнишь? — прерывает ее Марко, подвинувшись ближе. Он спрашивает это с удивлением и волнением в голосе. — Маму?       Стар молчит, смотрит в сторону. Сердце делает кувырок и ком встает в горле; конечно, она помнит мать. Помнит ее белые волосы, добрую улыбку и вечный запах яблочного пирога, исходящий от ее рук. Помнит смутно, обрывками, но обрывки так хороши, что ради них стоит ежедневно держать свои слезы и не поддаваться всеобщей серости и жестокости.       — Извини, — так и не дождавшись ответа, виновато бормочет Марко. Стар хмыкает и задает ему тот же самый вопрос. — Я свою семью не знаю. Что с ней, где она — для меня это все неизвестность. Но даже если б и знал, не вернулся бы.       — Почему? — удивляется Стар. Она бы что угодно отдала, чтобы вернуть свои обрывки: когда мама плела косички, папа катал на плечах и все было цветным и ярким. Не серым.       — Не хочу ворошить прошлое, — отмахивается пустяково Марко. — Я создам новую семью, заживу новой жизнью… Только бы выбраться отсюда.       Стар вздыхает, вытирает последнюю слезу. Мечты у Марко понятные и простые, а самое главное, что они в принципе есть. Стар давно отказалась мечтать — все равно ни одно из ее желаний не сбудется, ибо чудес не бывает: Санта — просто картинка, а падающая звезда оказалась куском метеорита. Жизнь такая противная штука, — плюет на мечты, все делает по-своему.       Марко хочет пододвинуться поближе, но не стоит — Стар делает это первой и наклоняется вперед, прогоняя между ними пыль, слезы и слабый аромат горького шоколада. Одиночеству пора на выход.       — И давно тебя?..       — С двенадцати. До этого у меня был друг из старших, который пользовался авторитетом, но ему исполнилось восемнадцать и он выпустился, — спокойно говорит Марко, а Стар вглядывается вспухшими мокрыми глазами в его лицо. Как-то раз она услышала от девчонок, что «вблизи все уродливы». Смотря на Марко, Стар понимает — это не так. Вблизи открывается намного больше деталей, и они обретают краски.       — Со мной играют в «кошки-мышки» чуть ли не с первого дня в приюте, — закатывает глаза Стар. Марко кивает:       — Придурки же, — и улыбается.       Улыбка у него выбивается из окружающей пустоты и серости — как луч света в конце тоннеля. Стар легко улыбается ему в ответ.       Какое-то время они молчат, глядя то друг на друга, то в разные стороны, задумавшись и глубоко дыша. Стар приподнимает рукав блузки и почесывает еще свежую царапину, — одну из множества таких же — и Марко прерывает тишину, протягивая ей руку. Стар уже не шугается его, но все еще осторожничает, исподлобья наблюдая за его движениями.       — Я увидел… Можешь протянуть руку?       — Что? — в миг робеет Стар. — З-зачем?       Ее худую бледную руку аккуратно берут чужие теплые пальцы. Стар чувствует, что ее лицу стало теплее, и волнение подступило испариной ко лбу; Марко тем временем осторожно закатывает рукав ее блузки и задумчиво проводит большим пальцем по свежим красным линиям, уже покрывшимся корочкой, но ярко заметным на светлой коже.       Линий семь — на каждый день недели. Записка с гадостями в рюкзаке — понедельник; отвратительный завтрак — вторник; нахлынувшие потоком воспоминания — среда; серая клетка-приют, в которой она, кажется, скоро и подохнет — четверг; парни, которые насильно уводят ее в укромные уголки с тринадцати лет и которым все сходит с рук — пятница. И так далее. Проще ведь изводить свое тело и прятать раны под одеждой — заживет. А вот дырки в сердце так просто не вылечить.       Марко хмурится. Она знает его всего несколько минут, но кажется, что ее поймал за непотребством давний знакомый — из тех, перед которыми стыдно. Стар краснеет и кидает на него умоляющий взгляд, будто оправдывается; привыкла, что в приюте всем друг на друга плевать, за редкими исключениями. Поэтому, в общем-то, ей плевать и на себя.       — Ну, во-первых, чтобы покончить с собой, надо резать вертикально, — он прочерчивает подушечкой пальца линию по ее коже, и спина Стар покрывается мурашками, — И, во-вторых, зачем ты это делаешь? — спрашивает Марко, вскинув голову. У него пронзительные глаза, и глядя в такие, трудно обманывать.       — Я знаю что вертикально, но я не хочу умереть. Так мне… легче, — выдыхает Стар и, моргнув, одергивает руку. — Но это не твое дело.       — Возможно, — туманно отвечает Марко. Что-то недоговаривает, но Стар не стремится узнать, что. — Просто… останутся шрамы. Они будут всю жизнь напоминать тебе об этих днях.       — Такое и без шрамов не забудешь, — качает головой Стар. Столько раз пыталась.       Очередная пауза кажется осязаемой, и она тяжелая, холодная, колючая. Тишь гробовая, и ад есть — там тихо именно вот так, невыносимо, аж на языке кислит и дышать больно. Стар прячет изрезанные запястья, Марко стучит пальцами по полу; ни слова. Она представляет, как эти пальцы ласково гладят ее по голове, заправляют пряди за уши, стирают слезы; как их тепло помогает сердцу биться быстрее и улыбке расцветать на лице. Как будто… как будто у Стар снова есть семья. Ее снова кто-то любит.       Она краснеет и мотает головой — к черту. Марко просто такой же неугодный обществу зверек как и она, а неугодные зверьки обычно держатся вместе, чтобы выжить.       — Стар?..       Она вскидывает голову и смотрит на его губы. Думает, что ей настолько паршиво, что она могла бы их поцеловать. Мысли неуместные и дурацкие, но зато не такие унылые.       Марко извлекает из заднего кармана брюк что-то шуршащее. Похоже на обертку из-под конфет. Аромат горького шоколада заставляет живот Стар сжаться в узел — она мало ела сегодня, и один только запах еды кружит голову. Видимо, Марко прячет шоколадки, так как их выдают не так часто как хотелось бы и заставляют съедать при воспитателях.       — Будешь? — отломив кусочек шоколада, предлагает Марко. Стар прикусывает губу и кивает, робко забирая угощение из рук.       — Спасибо.       — Тебе спасибо. Благодаря твоей компании, тут не так серо, — Стар удивленно смотрит на него, и Марко торопливо продолжает: — Ну, то есть, это не круто, что тебя здесь оставили…       — Спасибо, — еще раз. Она прерывает его и сует шоколадку в рот, улыбаясь. Марко вздергивает бровь, его рука замирает на полпути ко рту, так и не дав попробовать шоколад.       — За шоколад? Опять?       — За тебя, — смеется она и смущенно заправляет пряди за уши. — С тобой тоже…       — «Тоже»?       — Не так серо.