(Not) Just Friends

      Самым первым ощущением с утра после концерта в баре (где перепила) в маленьком городке (куда занесло совершенно случайно в бреду путешествия по штатам) должна быть головная боль, или ломота во всем теле, или невыносимая жажда. Как после студенческой вечеринки, только хуже. Однако я не могу быть нормальной даже в стандартных для каждого человека ситуациях: первым моим ощущением с того момента, как я открыла глаза, было липкое, противное нечто где-то на пальцах. Доброе, блять, утро, мир.       Я несмело пошевелила пальцами и поднесла их к глазам. Принюхалась, застонала: сырный соус, вся рука в чертовом соусе. Его-то легко отмыть, не проблема, но мои пальцы теперь будут вонять сыром до завтрашнего утра. Вздыхаю. Что же, это не самая худшая субстанция из тех, которые могли бы оказаться на моей руке сегодня утром. О других я стараюсь не думать.       Глядя наверх на белый, с мелкими трещинками потолок узкой комнатушки (она действительно очень мелкая, в ней едва помещались шкаф, прикроватная тумба и сама кровать), я медленно начинаю спускаться из космоса на Землю. Это непростая задача — голова кружится, как после катания на русских горках. Но и я не пальцем делана, справлялась и не с таким: сбежала от одного извращенца, который любезно подвез меня от Эхо-Крика до Бейкерсфилда (за что и попросил, собственно, мою задницу), нашла в себе силы путешествовать в одиночестве, подрабатывала в забегаловках уборщицей и продавцом и многое-многое другое, так что привести свою голову в порядок не было такой уж трудной миссией.       — М-м-м…       Я вздрагиваю, выплыв из тумана воспоминаний. За первым ощущением на меня молнией обрушивается второе: этот звук.       А потом и третье: чья-то рука, покоящаяся на моем животе. На моем голом, впалом и голодном животе, черт подери.       Переход из мира головной боли и снов получился болезненным и жутким. Я не прихожу в себя, нет — я шмякаюсь о реальность с такой силой, что весь дух вышибает. В шоке выпучив глаза, я осматриваю помещение, в котором нахожусь: все те же унылые предметы мебели, голубые стены с часами на них (половина двенадцатого, ну и ну) и… Я едва ли не заплакала… Одежда. Разбросанная там и сям, словно в спешке, моя и чужая одежда.       Нет...       Я даже не дышу. Я боюсь повернуть голову налево и наткнуться взглядом на юношу? здоровенного, старого и вонючего мужика? девушку? — и молча смотрю в потолок, переваривая обрушившуюся на меня с утра информацию. За ней следуют потоком еще вопросы, точно в мозгу дамбу прорвало: где я? Как я тут оказалась? И почему так вышло, что я голая и в постели с незнакомым человеком?       Человек, кстати, снова замычал и пошевелился. Скоро проснется, вот черт; я вдыхаю и выдыхаю, чувствуя, как краснею, бледнею и вообще вот-вот подхвачу инфаркт. Глотаю страх и медленно, ме-е-едленно поворачиваю голову — была ни была. Если что, я смогу постоять за себя: спасибо, папа, что уговорил маму забрать меня в семь лет с балета и отдать на карате.       И вот, когда моя голова тихонько и осторожно, как в фильмах ужасов, поворачивается на источник страшного мычания и обладателя руки, все, что я вижу на лице перед собой: два больших, темных и крайне удивленных глаза.       Тут уж ангельскому терпению Баттерфляй приходит конец.       Я не вскрикиваю, не матерюсь, не ойкаю — я ору. По-настоящему, от всей души и не жалея хриплого, как у курящей всю жизнь старухи, голоса. Мое тело реагирует куда лучше мозга: руки рывком сдирают с парня оставшуюся половину одеяла (к счастью, это был именно молодой парень), ноги дергаются и едва ли не запутываются в постельном белье, но в итоге позволяют мне соскочить с постели, голова крутится туда-сюда как у мультяшки, поскольку мой взгляд метался от парня до двери. Я подбираю одеяло и закутываюсь в него по грудь, вцепляюсь в него так, словно оно — смысл моей жизни. Прокашлявшись, продолжаю кричать, пока вскочивший на ноги парень, судя по лицу, еще и очумевший от страха, не прерывает меня грубым басом:       — Спокойно! Тихо! Нечего так орать!       И, вздохнув, добавил:       — Голова раскалывается.       Я тут же захлопнула рот. Ситуация, в которую я вляпалась, была ужасно нелепой, мягко говоря. Воспоминания о прошлом вечере неспеша заполняли звенящую голову: вот я иду к бару, вот я пью пиво, вот я с придыханием слушаю голос Оскара Грисона из молодой, но покорившей мое сердце группы «Приговор», смотрю на него, а он на меня, а я на него и потом на стойку бармена… Вот с этого провал. Стон вырывается из груди и я сжимаю побелевшие пальцы. Я такая невероятная дура, просто словами не описать…       — Э-эй… ты как?.. — парень, заметив как я скрючилась, неловко шагнул вперед, на что я среагировала моментально — отшатнулась и прошипела:       — Не приближайся, горло зубами вскрою!       Бедолага аж голову в плечи вжал. Зато работает безотказно.       Надо перевести дух. Раз, два. Может, попросить парня применить на мне метод Хаймхлиха? Я, кажется, подавилась этим невероятным утром. Но, кинув на него взгляд, убеждаюсь, что ему помощь нужна ничуть не меньше чем мне. Замерев, исподлобья разглядываю его: взъерошенные темные волосы, карие глаза, родинка под одним, прямой нос, среднее телосложение… Нет ни жира, ни других изъянов, ни… ни одежды…       Что же, мне мог достаться кавалер и похуже.       — Как ты… Я… — все, что могу выдавить. Голос еще такой жалобный, словно меня перед копами посадили, а в кармане у меня травка. Как же я тогда испугалась! Прямо как сейчас. Парень облизывает губы и шмыгает носом — тоже напряжен.       — Я понимаю, что все довольно неожиданно, — начинает он и хватает подушку, прикрывая свое достоинство, — но н-надо сохранять спокойствие…       — Спокойствие?! Да я не помню ровным счетом нихрена! — взрываюсь я и хватаюсь одной рукой за голову. Болит, как же болит…       — Совсем ничего не помнишь? — медленно проговаривает парень, чуть нахмурившись. Я копирую его мимику и выпячиваю губу; меня душат вопросы, жажда и страхи. Вдруг я забеременею? Или заболею?.. Черт.       Нет, кое-что еще я помню. Помню его лицо, хоть и весьма смутно; помню свои руки в его руках; помню обжигающее все тело удовольствие, прибавленное к алкогольному беспамятству, и музыку далеко за стеной, которую было смутно слышно сквозь стоны. Помню размытые неоновые блики и ощущение безмятежности, легкости и эйфории. Краска бросается в лицо и дыхание спирает: мы с ним переспали, это факт. Уж это ощущение я ни с чем не спутаю.       — П-помню немного… — выдавливаю я и жалобно смотрю на парня. Он кажется очень миленьким и разумным и мне хочется верить в то, что он хотя бы не забыл про презервативы, но мы ведь оба выпили, а пьяные люди, даже самые миленькие, о таких мелочах не думают. Богом клянусь, больше ни капли в рот не возьму, даже под страхом смерти! И вернусь домой, перед мамой прощения просить, а подруг до смерти заобнимаю.       — Я тоже, — кивает парень и облизывает губы. Я помню ощущение этих губ на коже, как я таяла под ними словно рожок мороженого и, гребаный мозг, это явно не то воспоминание, которое мне бы хотелось сейчас получить.       — Что?..       — Помню выступление, — глядя куда-то в сторону, сообщает парень. — Помню крики людей, как было жарко, как Том разбил бутылку о сцену… Помню девушку.       Изогнув бровь, я выпрямляюсь и с меньшим опасением гляжу на него.       — Мы с ней выпили, потом поспорили… Дальше провал. Черт, ребята, наверное, везде меня ищут... нужно позвонить и...       — Поспорили? — протяжно вою я, обрывая его бормотание, и запрокидываю голову назад. Язык мой — враг мой. Кому придет в пьяную голову заключить спор с незнакомым и тоже пьяным человеком в богом забытом баре? Скажите ее имя по буквам: С-т-а-р, мать ее, Б-а-т-т-е-р-ф-л-я-й! Просто охеренно поспорила, — точнее, похоже, проспорила.       — Я… еще помню свою радость, — продолжает парень, внезапно улыбнувшись. Не нравится мне эта ухмылка.       — О чем ты?       — Ну… — он окидывает взглядом сначала меня, потом смятую постель. — Похоже, спор я проиграл.       Еще лучше. Значит, столь увеселительное времяпрепровождение пришло в голову мне.       Парень делает ко мне шаг вперед, затем второй, и уже на третьем я очухиваюсь и твердым, насколько сейчас могу, голосом говорю:       — Сделаешь еще шаг, и я пойду к копам писать заявление! Не смей!       Это неправда, конечно, никуда я заявлять не буду: мы оба этого хотели, и уж если кого и обманули, так это проигравшего в моем безумном споре парня. Но угроза подействовала: лицо парня побледнело, а глаза широко распахнулись; ко мне он больше не идет.       — Не надо! Не надо идти к копам, послушай, я... я заплачу тебе… — лихорадочно бормочет он и сжимает несчастную подушку от волнения. Мне становится жаль эту напуганную мордашку, так что приходится спешно заверить:       — Я просто в шоке, хорошо? Я не собираюсь идти в полицию, просто… Боже!       Закрепив одеяло так, чтобы не упало, я закрываю ладонями лицо. Стыд подкатывает как раз вовремя, и есть за что: напилась невесть где, переспала невесть с кем, так еще мне предлагают заплатить за ночку. Впервые в жизни попадаю в такую мерзкую ситуацию. Вот уж не думала я, собирая рюкзак в свою дальнюю дорогу, что в пути мне придется из обычной девушки переквалифицироваться в обычную потаскуху. Дерьмо.       — Понимаю, ты напугана… — парень замолкает, видно, вспоминая мое имя. Не страшно — я тоже не помню, как его зовут.       — Со мной такое в первый раз, — говорю я с дрожью в голосе и убираю руки. Парень моргает и вновь бледнеет, вылупившись на меня.       — Ты что, была девственницей?       Неподдельный страх в его голосе почему-то меня смешит, но я изо всех сил давлю улыбку. В такой ситуации это будет ненормально.       — Нет, я имею в виду что, ну знаешь, ни с кем раньше не спала по пьяни и только познакомившись. Как-то не в моем стиле, блять!       Парень нервно хихикает и осторожно, как будто на минном поле, делает шажок. А мне уже плевать — я смотрю вниз, на пол, равнодушно замечая фольгу из-под презерватива (ну что ж, болезнь и беременность мне не грозят) и свой лифчик. Надо одеться, умыться и топать отсюда в свою комнатушку в придорожном мотеле и забыть обо всем как о страшном сне, но меня вдруг накрывает такая огромная волна безразличия и усталости, что я просто опускаю голову и наблюдаю за тем, как светлые прядки волос чуть колышутся от моего ровного дыхания.       Мой товарищ по несчастью тем временем достигает цели, а именно — садится на постели прямо напротив меня (все еще не убирая подушку). Я моргаю и несмело смотрю на его ноги, смуглую гладкую кожу, после чего перемещаю взгляд на лицо, и ошеломленно застываю.       Он улыбается.       Улыбается так просто и спокойно, словно перед ним стоял давний хороший друг; улыбается как ребенок, непринужденно и очаровательно; улыбается, и его улыбка меня успокоила, разогнала по рукам и ногам непонятное, но трепетное тепло. Реакция на его улыбку, должно быть, объяснима: мы занимались сексом и тело, похоже, помнит все ласки. Такое объяснение прокатывало, хоть и казалось бредом, — во всяком случае мне хотелось, чтобы оно прокатывало.       Мне хотелось, чтобы хоть что-то этим утром было объяснимо.       Парень, имя которого я не помню, но с которым провела ночь и пригрозила заявить в полицию, перегрызть горло и вообще со свету сжить, смотрит на меня чуть мутно, но ласково. И мне спокойно. Создается ощущение, что неловких ситуаций не было, что все хорошо… Как под кайфом, и он — мой пакетик с травой, дорожка порошка на зеркале.       Я вытираю рукой холодный нос и осматриваюсь: моя сумка валяется в углу, и это хорошо. Надеюсь, вместе с рассудком я вчера не потеряла все деньги и ключи от номера.       — Знаешь, что я предлагаю?       Негромкий глубокий голос, как у всяких психотерапевтов из телешоу, приковывает мое внимание к себе. Точнее, его обладатель; я вздрагиваю и непроизвольно отшатываюсь от него, ожидая чего угодно.       — Что? — настороженно подталкиваю продолжать. Он же не прекращает улыбаться и отвечает:       — Давай… Это немного глупо прозвучит, но может… Начнем сначала? Будто ничего не было, и мы просто уснули вместе.       — Голые и в обнимку?       — Всякое бывает.       Эта фраза… Меня словно молнией прошибло — уже второй раз за утро. Эта фраза. Фраза.       Всякое бывает. Том — гитарист «Приговора» — разбивает о сцену бутылку, и буйная толпа орет. Я тоже ору вместе со всеми; я будто в семидесятых, гляжу на зарождение новых легенд панка. Хозяин бара прибегает, грозится выгнать молодых смутьянов к чертям, на что другой парень с гитарой отвечает: «всякое бывает». И улыбается, безупречно отыгрывая мелодию.       Словно хозяин бара был ему, как старый друг…       — О господи.       Меня бросает в холодный пот; рука шлепается о лоб, а вторая сжимает одеяло в районе груди. Я смотрю на в миг насторожившегося парня и открываю-закрываю рот, силясь выдавить хоть словечко, хоть фразочку, но тело, как всегда, бежит впереди мозга, а с ним мой язык, чтоб его, не был связан никогда.       — Господи! Господи-господи-господи! — повторяю я, смотря на парня. Он снова, похоже, испуган, и взволнованно спрашивает:       — Тебе плохо? Что случилось?       — Ты! — я как умалишенная тычу в его сторону пальцем, — Я помню тебя! Ты гребаный басист!       Я не просто провела ночь с парнем, а переспала с басистом «Приговора», Марко Диазом. Да здравствую я.       — Это правда? Скажи что неправда, что ты не Марко и про «Приговор» не слышал, и что я не оказалась в параллельной вселенной, где занялась сексом с басистом! — заплетаясь в словах, молю его я. Марко — это он, нет сомнений — только хмурится и выдает:       — Знаешь, эти шутки про басистов довольно обидные. Без нашего участия в группе музыка не будет иметь ритм и тон, произойдет сплошная мешанина, а это сильно бьет по слуху. Почему басистам не должно везти в личной жизни? Ты далеко не первая, с кем я…       — Почему? Как? — спрашиваю я, но скорее саму себя. Неловкая ситуация не просто неловкая, она невыносимая: я ведь теперь словно отчаявшаяся фанатка, у которой все мозги между ног расположены и которая эти самые ноги ради автографа с легкостью раздвинет. Стало быть, Марко так обо мне и подумал вчера, поэтому поддался на спор.       Захотелось сжаться в комок и исчезнуть; мысли летали с такой скоростью, что меня подташнивало и кружилась голова. К горлу подкатили первые зачатки рыданий.       — Я рассказал все, что вспомнил, — хмыкает Марко. — Теперь, раз уж ты вспомнила мое имя, могу ли я узнать твое?       — Зачем? — хриплю я без эмоций. Мне паршиво. Мне паршиво, стыдно, и я просто хочу уйти.       — Ну, я должен знать, с кем провел ночь.       — Опять же — зачем? — дышать глубже, не реветь, ну же. — Сам сказал, что я далеко не первая, с кем ты встречаешь вот так утро.       Он снова улыбается. Ублюдок, из-за него я начинаю ненавидеть «Приговор», за которым гналась не один город и мечтала послушать вживую. Ну вот, послушала. Понравилось? Тьфу ты!       — Чтобы я знал каким именем подписать твой номер в списке контактов, — своим психотерапевтическим голосом отвечает Марко, и такой голос вызывает целый рой мурашек по телу. До меня не сразу доходит, что это был эдакий флирт, но, когда доходит, то истерика уступает место очередному удивлению — мягко говоря.       — Все так глупо, — хрипло отвечаю я. Марко выгибает бровь; я вдруг начинаю вспоминать о нем больше, всю ту информацию, что почерпывала из их официального сайта: он играет, помимо гитары, еще и на синтезаторе (раньше роль клавишника в группе принадлежала ему), иногда пишет стихи, дружит с Томом Люсайтором, еще одним гитаристом, с детского сада, обожает свою жизнь и при том очень скромный. Ох… Я знаю этот стук сердца, Стар Баттерфляй. Только попробуй!..       — Ну, так как тебя зовут?       — Стар.       Попробовала. Молодец.       — Правда что ли? — Марко усмехается и наклоняет голову, а я еще гуще краснею: мама, дернул тебя кто-то вместо стандартного «Эвелин» назвать меня «Стар».       — Да. И не смейся над именем, ты вообще басист.       Марко прыскает со смеху и прячет глаза за ладонью. Мне хочется провалиться сквозь землю, но вместо этого я хватаю свой лифчик и трусы, которые лежат за прикроватной тумбой, и лихорадочно соображаю, где бы спрятаться и напялить все это добро на себя. А потом сбежать, да, непременно. Разобраться бы еще, где я…       — Ты смешная, — вдруг говорит Марко, заставив меня взглянуть на него и закатить глаза.       — О, рада была повеселить! Как приятно с утра побыть местным клоуном!       — Ладно-ладно, не злись, теперь серьезно, — Марко выпрямляет спину и кашляет в кулак; на лице ни тени улыбки. Такая мгновенная метаморфоза тормозит меня, и я так и стою: человек-одеяло с бельем в руках. Смотрю только на парня из моей любимой группы, о внимании которого даже не мечтала еще всего сутки назад.       А он глядит на меня. И то, что он видит, ему явно нравится. Всякое бывает, — ну да, точно.       — Я не помню всего, только обрывки. Как мы с тобой пили, как общались, как… — он запнулся, и я благоразумно решила не уточнять. Все понятно. — В общем, меня такое не устраивает. Особенно если учесть, что ты хотела донести на меня копам, а это мне карьеру всю загубит, понимаешь? — Марко улыбается краешком рта — шутит, — Ну да ладно, дело не в этом. Ты не против, если мы обменяемся номерами и попробуем начать общение с чистого листа?       Вот так, всякое бывает. Сначала срываешься с теплого места на поиски приключений, без машины, только с огромным рюкзаком и наивными мечтами о городах и странах. Потом тебя заносит в эти самые города и страны, где мимо проносятся люди и дни, наполненные самыми разными событиями — порой ошеломляющими и невероятными; что касается людей, то тут вообще все сложно — сплошная неловкая ситуация каждый раз. Я словно героиня комедии, и смеяться мне просто написано по сценарию. Поэтому я хохочу — звонко, до коликов, согнувшись и зажмурив глаза, пока Марко суетится рядом с все еще прижатой к паху подушкой. Я вспоминаю, как мы заползли в эту крошечную комнатку — она прилегалась к бару, так что далеко идти мне не придется.       — Хорошо, хорошо! — отсмеявшись, говорю я и кладу на плечо Марко руку. Он садится на постель и смотрит на меня снизу вверх большими глубокими глазами, так что говорить мне немного трудно, но все еще можно:       — Будем знакомы, — я протягиваю ему руку, — Стар Баттерфляй, я путешествую по Америке и никогда не сплю по пьяни.       Марко улыбается мне и смыкает пальцы вокруг моей руки, более нежно, чем следует, говоря:       — Марко Диаз, басист и горжусь этим.       Всякое бывает. К счастью.