(Not) Just Friends

      Выключая прозвеневший на телефоне будильник, спешно заправляя постель, не глядя хватая оставленный на кухне дочкой бумажный пакет с завтраком, Марко всеми силами старается сегодня спешить. Быть быстрее, загруженнее, проворнее, чтобы не было даже лишней секунды свободного времени, лишней отвлеченной мысли, потому что только так (в конечном итоге все равно безуспешно) он может игнорировать сегодняшнюю дату. Эти чертовы два числа — день и месяц, к которым за двенадцать лет так и не получилось привыкнуть и которые он ненавидит больше, чем что или кого бы то ни было еще.       Двенадцать лет. Двенадцать.       Двенадцать лет назад он — они — спешили, как обычно. Быстрее повзрослеть, быстрее пожениться, быстрее создать собственную семью, такую отдельную маленькую Вселенную, — и обещали, что и в горе, и в радости, в болезни и здравии, пока эти две цифры не разлучили их.       Двенадцать лет назад Стар поклялась ему, что справится. Что слова врачей — не приговор, есть шанс, она выживет, а Марко ей обещал, что все будет прекрасно. Обещания, такие красивые, застилали рассудок фантазиями о самом лучшем, нагло врали даже в последний момент, когда счастливую жизнь обещать уже не было смысла. Некому.       Двенадцать лет назад оказалось, что они оба жестоко соврали друг другу в каждом из своих обещаний.       Кроме одного.       Марко прижимает телефон к уху, идя с работы домой, натужно улыбается будто бы вечернему небу, прохожим, всей этой послерабочей городской суете, — а на деле звонкому детскому голосу в телефоне, который вещает о школе, дурацких учителях танцев и о том, что Марко не стоит опаздывать: пора ужинать и вообще, скоро начинается их любимое шоу, просмотр которого стал уже традицией. Это щебетание в телефонной трубке должно, просто обязано отвлекать его от сегодняшней даты; напомнить о светлом, о настоящем, но как бы ни было противно признавать — все в точности до наоборот. И ему стыдно перед маленькой девочкой, что ждет его дома, развлекает своими детскими историями и любит непозволительно искренне, так, как умела любить только она.       Марко все двенадцать лет старался закрывать глубоко внутри свое горе, только ради того, чтобы заходить, как сейчас, внутрь теплого скромного домика и с улыбкой прижимать к себе с разбегу впечатавшуюся в него девочку с двумя темными хвостиками. Девочка — худенькая, немного нескладная, с ясными голубыми глазами и испачканными фломастерами пальцами; она запрокидывает голову, смотрит на него так наивно-счастливо, щебечет:       — Привет, папа, — и подпрыгивает, цепляясь за шею, чтобы поцеловать его в заросшую щетиной щеку и ощутить себя в уютных объятиях, под защитой.       То самое, нерушимое обещание.

***

      — …Ну а я и отвечаю: «кому вообще интересны ваши стихи, мисс Бенсон!» Но, папа, честное слово, это случайно вырвалось! Я просто так разозлилась и испугалась!..       Ужинают они на кухне под болтовню из телевизора в гостиной, мерно звеня столовыми приборами и беседуя. Часы на холодильнике в форме котенка — любимые часы Стар — извещают о скором окончании «судного дня», но Марко легче не становится, потому что к ночи его ждет эдакая «месть» за упорное игнорирование даты в течении всего дня, — в виде воспоминаний, сообщений родным с вопросами о том, когда они смогут приехать на кладбище и скромной улыбки дочки, обращенной к стоящей на комоде фотографии молодой девушки.       В такие нарочито спокойные минуты ужина Марко ловит себя на мысли, что с ними есть кто-то еще, кто-то третий, который сидит на месте, где любила завтракать, обедать и ужинать Стар, а потом спешно отмахивается от таких мыслей.       Безрезультатно.       — Саншайн, мы это уже обсуждали, — вздыхает Марко, отпивая фруктовый сок из стакана. Девочка сидит напротив, как всегда рассказывая обо всем, что с ней произошло за день — года два назад они договорились, что им лучше ничего друг от друга не утаивать, и с тех пор, Марко надеялся, доверие их только крепло.       — Папа, ну не люблю я эти стихи! — морщит нос девочка, после чего откусывает кусок хлеба, с полным ртом продолжая:       — Не любвю и все! И миф Бенфон не любвю, от нее…       — Не болтай с набитым ртом, тыковка.       Саншайн прожевывает, а потом резко заключает:       — От нее всегда противно пахнет кислым молоком.       — Как бы не пахло от учителей, это не повод не учить домашнее задание, Санни, — с полуулыбкой отвечает Марко. — И грубить тоже, потому что, в первую очередь, это навредит именно тебе.       — Я не могу выучить их, — упрямо мотает головой она и тяжело вздыхает, отложив вилку в сторону. — Точнее, я… Не хочу я выходить отвечать их перед всеми! Когда я у доски, все так смотрят на меня, смо-о-отрят… словно только и ждут, что я облажаюсь.       — Есть такая штука, называется «поле уверенности», — начинает Марко, и Саншайн вскидывает голову, внимательно глядя на него. Она всегда смотрит на него в моменты откровенных бесед; смотрит с верой в то, что папа все знает, подскажет как надо, поддержит ее, и Марко просто не смеет ее разочаровывать, — С помощью своей сильной стороны человек может бороться со страхом перед публикой. Если ты выучишь и ответишь так же, как… К примеру, как мы общаемся с тобой, — Санни по-доброму хмыкает, — то у тебя может получиться.       — Так мне представлять, что я говорю с тобой? Что никого больше нет в классе? — чуть склоняет голову набок, прищурившись и улыбаясь, и Марко едва заметно дергает уголками губ — все в этом выражении лица было Стар, от игривых бликов в глазах до ухмылки.       — Попробуй. Одна из твоих сильных сторон — это быть моим самым лучшим другом, тыковка, — ласково заключает Марко.       Саншайн добродушно фыркает, натыкает на вилку салат и продолжает тараторить, активно жестикулируя, — так похожа сейчас на мать. Жутко похожа. Невыносимо. Все двенадцать лет без Стар Марко обещал себе не использовать родную дочь как утешение и замену, не видеть в ней только черты матери, потому что считал это нечестным и неправильным: Стар никто не мог заменить, а Санни все же совершенно другой человек. Но Марко так много когда-то обещал, и столько же обещали ему — а на деле ни одно обещание не сдержалось. И потому он наблюдает — сейчас и годы ранее — за их ребенком, отчаянно выискивая знакомые, любимые черты:       Походка. Цвет глаз. Смешно наморщенный нос в порыве злости. Порывистые жесты во время разговора. Улыбка. Все мелочи, благодаря которым он помнит о самом главном, держится в каждую черную дату, как за спасательный круг. Последнее обещание от него и от Стар, воплощенное в маленького человечка напротив.       Ужин заканчивается, начинается их любимое шоу, и Саншайн тянет отца за руку в гостиную, нетерпеливо подпрыгивая и ловко забираясь на диван. Марко, превозмогая усталость, идет за ней; быть отцом-одиночкой никогда не было просто, — особенно в первые годы, пока Санни не пошла в школу, — но Марко, хоть и сильно уставал, не совсем считал себя таковым: у него были и есть родители, готовые помочь, есть друзья, которые не забывают о нем. Только все равно эта незаживающая дырка в сердце о себе напомнит, но пока дочка нетерпеливо хватает его за руку своими маленькими ладошками, гадая, кого на этот раз выгонят из реалити-шоу, а час спустя уже мирно сопит, повиснув на его руке, совсем как своя мама когда-то, — жить можно. Можно смотреть на эту дату через ком в горле, через саднящую боль в груди. Даже можно кинуть взгляд на фото Стар, висящее на стене: молодая, светловолосая, с навеки застывшей улыбкой, обещающей, что несмотря на трудности, потери и разрушенные мечты, жизнь продолжается. Покуда есть, за кого хвататься и к кому идти вечерами домой.       По экрану ползут титры передачи, и Марко аккуратно тормошит дочь за плечо. Саншайн кое-как поднимается, осоловело глядя на него; извиняется, что опять проспала все интересное и грустно улыбается, бормоча:       — Теперь я не узнаю, выгнали ли… Дженнифер…       — Дженнифер — это та крикливая девчонка с косой? — без особого интереса спрашивает Марко, подхватывая клюющую носом дочь на руки и унося в ее комнату. Она что-то мычит, хватается пальчиками за его шею и наконец разборчиво шепчет:       — Пап, когда ты уже запомнишь, — шумно зевает, шмыгает носом, — у Дженнифер… светлые распущенные волосы, а та… крикливая… Тиффани…       — Раз так, то Дженнифер очень повезло, тыковка, — Марко перехватывает ее одной рукой, второй открывая дверь в комнату и входя внутрь. Здесь тоже все было пропитано духом Стар — она обставляла комнату, придумывала каждую мелочь в интерьере с любовью и как можно креативнее, загоралась этим делом как ничем иным. Неудивительно, что Саншайн любила свою комнату; неудивительно и то, что Марко было так чертовски сложно оставаться здесь одному.       — Ты же, — еще раз зевает, медленно моргает, и в свете ночника глаза девочки становятся похожи на два больших аквамарина, — останешься завтра дома? Завтра выходной, хочу пойти к… — Санни молчит, и Марко думает, что она уже задремала, как вдруг его как холодной водой окатывает фраза:       — К маме.       Марко молчит. Внимательно сверлит взглядом ночник. Как сейчас помнит — Стар тянула его за руку по всему магазину, заплетаясь в словах объясняла, как им срочно нужен лучший ночник для их будущего малыша, а потом, стоило ей увидеть «тот самый», чуть не подралась с женщиной, которой точно так же он приглянулся. Раньше подобные воспоминания тыкали в самое больное; теперь навевают лишь легкую, кисловатую грусть.       Саншайн что-то лопочет, но, не договорив, расслабляется и закрывает глаза, позволяя Марко осторожно переодеть ее и накрыть одеялом.       Ночник гаснет, воспоминание затухает вместе с ним. Уже на пороге комнаты Санни хрипло говорит Марко:       — Мы же сходим к ней, па? Обещаешь?       И Марко ничего не остается, кроме как ответить:       — Обещаю.       Часы на холодильнике возвещают об окончании дня. Марко закрывает дверь в комнату; завтра они вместе с дочкой отправятся к серому камню с яркими, любимыми цветами Стар, крепко держась за руки, защищая друг друга. Уж это обещание он точно сможет сдержать.