Не хочу знать

Прекрасное яркое солнце светило в окно их спальни, настойчиво подстрекая проснуться. Однако ни уговоры, ни заливистая мелодия будильника, который с третьего раза был закинут под кровать сонной рукой, показавшейся из-под одеяла, не способны были воззвать к голосу разума. Сделав свое черное дело, конечность втягивалась обратно, как щупальце осьминога, бесшумно и почти не оставив следов. - Пора… - доносится сбоку и совершает то, что не получилось у солнца и часов. Веки моментально взлетают, зрачки сужаются, а рука привычно, без осмысления действий, приобнимает лежащую рядом девушку. Пальцы дотрагиваются до её запястья и крепко сжимают до ужаса холодную руку. От этого ощущения что-то лопается в груди и заливает внутренности жидким азотом. - Всё будет хорошо… Ему никогда не нравилось лгать, но он часто прибегал к уловкам, ухищрениям или недоговоркам. И ведь, казалось, всегда понимал, что однажды это неизменно приведет его к полноценному обману, но как-то каждый раз отодвигал эту мысль подальше. Прятал её под кучей идей и событий, часть из которых никогда не покидала его воображаемого сундука, а затем запирал всё это на ключ. Тот хранился у него за тридцать одним крепким зубом, где-то там, под языком. Это место казалось ему вполне надежным, и главное – недоступным. Однако разрушить очередную обманчивую иллюзию собственного сочинения ему пришлось самому и в непредвиденной ситуации. Но раз открыв сундук, он больше не мог удерживать там залежавшуюся без дела ложь. - Всё будет хорошо, дорогая, всё будет… - шептал он на ухо самому важному человеку в его жизни зная, что в следующее мгновение она зайдется в резком, протяжном кашле. В конце концов ложь показалась ему лучшим из представлявшихся вариантов. И он не уставал убеждать в этом себя и каждое утро повторять ободряющие слова комочку из дрожащего тела, завернутого в одеяло. Приступ кашля был теперь таким же привычным, как ненавистная мелодия заводного будильника. Спустя пару минут они по-прежнему лежали на кровати, молча согреваясь друг другом и словно чего-то ожидая. Они боялись пошевелиться, чтобы не нарушить ту умиротворенность, этот воздушный шарик покоя, который на мгновения захватил их в свой удивительный мир. Он лежал, замерев и стараясь не думать, будто шум размышлений мог притянуть внимание садистической реальности, напомнив о их существовании. Он не хотел вставать с кровати, не хотел отпускать её руку, не хотел уходить, хотя и был должен. Ему были видны часы в форме забавного котика, что висели на противоположной стене и он видел неумолимое движение стрелки. Но как же было страшно уходить не зная, будет ли его обратно кто-то ждать. И она думала точно так же. Только поэтому не отпускала его, не гнала, давая обоим лишнюю пару минут. Такие дорогие, сокровенные две минуты. - Пора, - вновь говорит она, но куда-то в подушку, под себя, словно ещё не решила, хочет ли, чтобы слова были услышаны. Но это уже не важно, потому что он тяжело вздыхает и внезапно ей становится холодно. Будто отключили батареи посреди самой холодной зимней ночи, а летнее солнце за окном вдруг спряталось за толщенным куском стекла, отчего в комнату перестало поступать его тепло. Мысли спутываются и хочется заплакать, но вместо этого привычный кашель вновь рвет ей больное горло. Уснуть бы, но вряд ли получится. *** С каждым днем солнце светило всё ярче, всё раньше заглядывало в их окно, щедро делясь теплом и светом. Иногда, такая настойчивость раздражала, а бывало – вызывала улыбку. Что ни говори, а видеть его с утра было гораздо приятнее, чем, например, серую изморозь, которую пообещали на следующей неделе. К тому же, такое пробуждение потихоньку входило в привычку. И уже почти стало частью обыденной жизни. Так каждый раз просыпаясь, он первым делом видел залитую веселым теплым светом комнату, пустующий столик у кровати, на котором ещё вечером, и это он точно помнил, уютно располагался будильник. Старенький, которому требовался завод. И иногда ему успевало показаться, что всё в его жизни на самом деле отлично. Но слабый, сорванный голос, очередной резкий кашель, до безумия холодная рука – и комната вновь превращалась в домашний вариант больничной палаты. Больше не получалось не замечать горы таблеток, в алфавитном порядке расположенных на столике, отсутствия практически всех цветов, которыми некогда была заставлена комната, да и вся квартира. С момента пробуждения начиналась новая сцена их обманчивой жизни, в которой они из последних сил играли свои старые роли. Костюмы счастливых людей давно износились, пропахли медикаментами, от слез появились разводы, поплыл старый грим. У него подкашивались ноги, опускались руки, а она – едва просыпалась каждое утро. Но так страшно было остановится, слишком непросто было признать очевидное, что закралось в сознание уже очень давно. Они знали, он непременно знал, как всё это неправдоподобно, как она от всего этого устала. Но именно он и не мог. Просто не готов был признать. А ей не оставалось ничего, как подыгрывать, насколько хватит. Поэтому каждое утро она гнала его от себя на работу, оставаясь в совершенном одиночестве на ближайшие девять часов. Первую половину отведенного ей времени она просто лежала на кровати, не испытывая более желания ни двигаться куда-то, ни просто шевелиться. Бывало, что проваливалась в дремоту или тревожный, поверхностный сон, но никогда после этого не помнила, что же ей снилось. Просыпаясь вновь, она всегда первым делом смотрела на солнце, высоко ли оно, долго ли ещё будет светить? Затем – на тень от молодого фикуса, стоявшего на подоконнике. И только в последнюю очередь – на часы, которых в комнате было аж двое. Но ей не нравилось видеть вечно неподвижные цифры, которые, казалось, надменно смотрели на неё из-под пластмассового заслона. Иногда ей казалось, что стрелки умышленно двигаются так отчетливо, постоянно, точно. Они издевались над ней, напоминая, что времени с каждым тихим тиканьем становится ровно на секунду меньше. Затем на минуту. Ещё одну. И ещё. Поэтому ей больше нравилась тень от фикуса и солнце, иной раз скрывающееся за облаками. Они менее точно, но всё же достаточно верно показывали время до темноты. А с сумерками возвращался домой он. Но с каждым днем она всё меньше ждала его прихода, всё больше спала или блуждала в потемках своих мыслей. Бывало, вернется он с работы, портфель небрежно забросит на кресло, разуется, повесит пальто и даже вымыв руки, заварит ей ароматного чаю, а она даже не шелохнется. Словно в прострации будет неотрывно смотреть на фотографии, веером разложенные у неё на коленях. Или спать на них, со счастливой улыбкой. Он никогда её не будил, не трогал. Просто садился рядом и принимался точно так же их рассматривать. Вот на этой, немного невидной из-за её руки, они ездили за город. Дело было в середине осени, как раз заканчивался грибной сезон. Из-за загруженности на работе, в делах, они едва смогли выкроить свободные выходные и не смотря на сильный ветер и обещанный дождь поехали в лес. На фотографии она стояла в плаще, полностью вымокшая, но невероятно счастливая. Ещё бы, ведь в руках держала огромных размеров белый гриб. Он, конечно же, оказался совершенно изъеденный червями, но выглядел всё равно потрясающе. Как и её улыбка. Она тогда сказала, что они обязаны съездить по грибы и в следующем году, чтобы не случилось. Но у будущего были свои планы. Чтобы отогнать грустные мысли, он переводит взгляд и вдруг натыкается им на собственное лицо, но полностью вымазанное кремом. Его прошлый день рождения. Он тогда был чем-то занят, что-то казалось ему невероятно важным, но она умела настоять на своем. Не вытерпев, когда он закончит с делами в свой законный выходной и праздничный день, она не предупредив бросила в него куском торта. После такого, мысли о работе улетучились, как бабочки в ожидании дождя. Но вместо ссоры, на которую она осознанно нарывалась, вышло вот это забавное фото. Как он гонялся за ней по всей квартире, опрокидывая мебель и хлопая дверями, чтобы если не забрать, то хоть рассмотреть творчество любимой на фотоаппарате. Она часто превращала его злого, как волк, в весело играющего пса. В этом был её особый дар. Когда же она наконец его замечала, то ничего не говоря, показывала пальцем на самый приглянувшийся ей в этот раз момент, навсегда пойманный и запечатленный на бумаге. В ответ он ложился поудобнее, позволяя ей переползти на кровати в его объятья, и начинал рассказывать о том дне. Иногда она его перебивала, поправляя или дополняя рассказ своими подробностями. А бывало часами лежала неподвижно, согретая и убаюканная тихой историей их жизни. Она не спала, она летала где-то между фантазиями и воспоминаниями, переживая их заново. Солнце давно село, а он всё ещё о чем-то говорил. Это могли быть события его дня, собственные размышления вслух, анекдот или грустная история, услышанная где-то или всплывшая в памяти. Она больше не отвечала. В какой-то момент ей подумалось, что они уже очень давно не разговаривали. Он мог что-то рассказывать, она что-то вставляла, но это относилось только к фотографиям, только к их прошлому. Настоящее заключалось в утреннем спектакле, который выматывал, забирая все накопленные за ночь силы. Они уже очень давно избегали настоящих разговоров. *** Но одним утром солнце светило иначе, чем прежде. Словно вместо старых лампочек накаливания кто-то заменил его на сберегающие, дающее столько же света, но лишенные тепла. И будильник прозвонил как-то иначе. Его надоедливая песня прозвучала неуверенно и отчего-то непривычно. Рука, появившаяся из кровати, не сбросила его со столика на пол, как это было в другие разы, а спокойно выключила звук. Он не проснулся. Он уже давно не спал, отчаянно сжимая холодную руку. Сегодня она была ещё прохладней, ещё безжизненней, чем обычно. И он знал, что это означает и поэтому так сильно не хотел открывать глаза. Он лежал рядом с ней неподвижно, словно статуя, будто уже тоже умер. Нет, точно уснул столь же глубоким сном. И в нем он шел по залитой солнцем алее, а рядом размеренно помахивая прекрасными крыльями, летела синяя птица. Это была она, освободившаяся и воспарившая во сне. Признавать, что он уже проснулся не хотелось. В настоящем мире всё казалось ему ужасным, несправедливым, гадким. Особенно это чертово солнце, которое не переставало светить и освещать всё вокруг, хоть должно было давно потухнуть. Оно больше не имело никаких причин так радостно и беззаботно улыбаться с высоких и далеких небес. Да и как оно могло? Как можно быть настолько равнодушным, настолько безразличным, таким педантичным, чтобы продолжать свой дневной цикл с прежней точностью, несмотря на произошедшее. Ему этого было не понять. Он вообще больше не хотел ничего понимать.