Prize and surprise: vhope story

Тэхён бежит по улице, разбивая ботинками зеркала ноябрьских луж. У него в руках коробочка с краской для волос цвета молочного шоколада, а в мыслях - сомнения о том, понравится ли хёну выбранный цвет, или же он все-таки любит больше его рыжую непослушную шевелюру? Самому Тэхёну, по большому счету, без разницы. Он хоть и любит безумные эксперименты, - вспомнить хотя бы лиловый цвет в прошлом году - но теплая рука хёна в волосах нравится ему гораздо больше. И как он уютно зарывается носом в затылок, когда они спят. Тэхён ныряет в подъезд и, чуть замедлившись, пробирается сквозь дымный полумрак на лестничных пролетах. Почему его вообще волнует, понравится ли хёну новый цвет, когда стоило бы переживать о том, как рассказать Чимину, что у него с Хосоком... Что? Что у него с Хосоком? Может, поступить как Чимин - когда у твоего лучшего друга первые серьезные отношения, ты невольно узнаешь все в мельчайших подробностях, даже если не спрашивал - и предложить хёну, эм, встречаться официально? Так ведь происходит у нормальных людей? К таковым Тэхён себя не причисляет и от Хосока ему ничего не нужно, потому что все и так кажется более чем прекрасным. Ему не важно, что подумают люди, не важно, как назовут их отношения, не важно, почему хён иногда носит женскую одежду - оттого раньше казалось вдвойне непонятным, почему Хосок его отталкивал. Серьезно, какая разница? Это ведь... это ведь хён. Просто Хосок, идеальный сам по себе: от случайной улыбки до сдержанных слез, от колючего подбородка до космически длинных накрашенных ресниц; каждым вдохом, словом, движением - совершенный Хосок. Тэхён им захлебнулся в первую секунду встречи, даже не пытаясь спастись. Ушел глубже, позволил чувствам затопить в себе каждую нишу и чувства эти с ходом времени остались неизменными, как калейдоскоп, что при движении меняет форму, но сохраняет то же наполнение. И даже осознание природы этих чувств никак не повлияло на то, что тянуло его к Хосоку невыносимо. Тэхёну правда ничего не нужно. Пускай хён сам в тот вечер почти признался ему - или все-таки не почти? - ему хватает и того, что Хосок позволяет просто быть рядом, прикасаться, целовать вот тоже... Тэхён тут же шлепает себя по вспыхнувшим щекам и делает несколько глубоких вдохов, прежде чем постучать в дверь. Он примет от хёна все, что тот готов ему дать. А больше ему ничего не нужно. Дверь оказывается открыта, Тэхён это обнаруживает, когда после второго стука ему никто не открывает, а хён точно должен быть дома. А потом обнаруживается и сам Хосок - Тэ цепляет взглядом мелькнувший из коридора в комнату силуэт. С сумкой в руках. Что-то неприятно тяготеет у него на сердце. В самом деле, не собирается же он... - Хён? Никто не отвечает, и Тэхёну на секунду кажется, что свой испуганный голос он услышал только в голове. Когда он наспех стаскивает ботинки, едва не отрывая подошву оттого, как сильно вдавливает носком в задник, и проходит в комнату, Хосок стоит к нему спиной. Ему приходится вспомнить все, что он вчера говорил, делал, писал, чтобы понять, что он сделал не так, почему его игнорируют, но объективных поводов нет и потому он только пробует еще раз: - Хён? - Голос звучит спокойнее, чем Тэхён действительно себя чувствует. А чувствует он неожиданных масштабов панику, вцепившуюся в нервы холодными металлическими когтями да так сильно, что Тэхён боится сорваться в жалкое "не бросай меня, пожалуйста". Чон наконец-то оборачивается, и Тэхён понимает, что ни о каком игноре речи не идет - на лице у старшего неподдельное удивление. - О, привет. - Ты куда-то уезжаешь? А еще - пугающее оцепенение, наплывающее бледной, неживой маской, стоит Тэхёну задать вопрос. Вопрос простой, ничего не подразумевающий, только почему у хёна такое лицо, словно он только что предвидел собственную смерть? - Я? - Хосок осматривается: себя, пустую сумку, комнату, будто вообще не понимает, что происходит. Выдыхает бесцветно: - Я... да, уезжаю. И принимается снова рассеянно метаться по комнате, но так ничего не собирает - кидается от одной вещи к другой, проверяет шкафы, все так же крепко сжимая ручку спортивной сумки, отчего на коже проступают розоватые вмятины. Он выглядит как человек, который ищет что-то, ищет и каждый раз забывает что, и его швыряет с места на место в отчаянном полусне. Или просто так себя чувствует Тэхён, пока смотрит на него, испуганного и беспомощного, и сердце от этой картины сжимается колко. Он подходит к Хосоку, силой разворачивает к себе. - Хён. - Хосок вскидывает глаза, и радужка вздрагивает как сумеречное небо под молниями. Тэхён видит наплывающую над нижним веком влагу и только крепче сжимает руки на чужих плечах. - Что случилось? - Отчим умер. Я должен приехать. - Сил хватает только скопировать услышанное, потому что, если искать собственные слова, то можно найти и реальное отношение к случившемуся. Хосок к этому не готов. Нет. - Я поеду с тобой. - Никуда ты не поедешь, - испуганно отзывается он. А чего испугался? Что Тэ придется вляпаться в грязь? Что первой мыслью после звонка была именно эта: попросить его поехать с ним? - Поеду. Хосок смотрит в серьезное, хмурое лицо младшего. То, что характер у того был рассечен надвое, он понял уже давно, но привыкнуть, что бросает мальчишку с одной полярности в другую со скоростью мысли - не мог. И если милый, солнечный лапочка-Тэтэ был опасен только своей очаровательностью, то упрямому Ким Тэхёну, который прет к цели с неотвратимостью танка, сопротивляться было невозможно. А может быть, Хосок и не хотел. - Но это дня на три... - неуверенно отговаривает он, - ехать до Кванджу... - Тэхён все еще смотрит, смотрит, смотрит, кожа под его взглядом зудит, - как же родители? А школа? - Родители вернутся к концу недели, в школе ребята отмажут. - Тэ хватает чужое запястье, разгибает намертво сжатые на ремне пальцы - Хосок только сейчас чувствует, как к ним приливает кровь - и забирает сумку. - Садись, я помогу тебе собраться, только скажи, что нужно. Хосок оседает на кровати, съеживается с медленным, усталым выдохом и закапывается взглядом в замок сцепленных на коленях рук. Тэхёну обнять его хочется, правда, очень сильно, аж в костях ноет, и он знает, что хён его не оттолкнет, позволит - но он не позволит это себе. Хосок сильный, сильный и раненый, словно подстреленный зверь - он может истекать кровью, но ему хватит сил разорвать тебе горло, прежде чем сделать свой последний вдох. Тэхён уважает его силу и останется на нужном расстоянии до тех пор, пока ему не позволят быть ближе. Он складывает в сумку все, что ему говорят, и добавляет немного от себя - в какой-то момент голос Хосока становится совсем тихим и затухает, пока тот пустыми широко распахнутыми глазами утыкается в колени. Тэхён боится представить, что он видит по ту сторону зрачка, и ускоряет сборы, проверяет все дважды, потому что рассеянности ему не занимать. Но то ли ситуация экстренная, то ли ради Хосока - Тэхён открывает в себе что-то такое, о чем даже не подозревал. Он оперативно заполняет сумку, докинув еще себе сменную одежду из хосоковой, застегивает, идет в ванную за косметичкой и кладет ее рядом со старшим, присаживаясь рядом. - Я подожду, пока ты соберешься. - Он бы, наверное, ему и одежду подобрал, и одел его, настолько хён выглядит потерянным, отсутствующим, и настолько мощным оказывается желание позаботиться, прожить собой вместо него этот тяжелый момент насколько возможно. Хосок роняет удивленный взгляд на косметичку. - Зачем? - Ты ведь говорил, что они знают. - Хосок кивает. - Ты собирался ехать домой... как есть? И взволнованно прикусывает сухие, истерзанные до тонких трещинок, губы. - Хён, скажи, ты ведь хотел бы поехать как Хосоль? Тебе бы так было легче, правда? - Чон царапает, заламывает пальцы в новом приступе паники, но, стоит Тэхёну просто накрыть их ладонью, замирает и кивает снова. - Тогда собирайся, - с улыбкой говорит Тэ. Хосок поднимает трудно читаемый взгляд, плавит трогательным, болезненно-нежным, Тэхёну от такого сразу поцеловать хёна хочется, только не романтическим поцелуем - поцелуем "все будет хорошо", поцелуем "я останусь с тобой, мы вместе это пройдем". Но Тэхён, стоит старшему взяться за косметичку дрожащими пальцами, просто отходит к окну и ждет. Дождь полощет по окнам; наверное, придется брать такси. - Давон будет вне себя, - звучит за спиной. Интонацию он узнает, но вместо ожидаемой ухмылки, когда оборачивается, встречает только ее отблеск - эмоции у Хосока, как ткань после сотой стирки, выцветшие, прозрачные, неживые. Он весь - неживой, стоит напротив в простом белом свитере под горло с блеклым рисунком чайки у нагрудного кармана, темных брюках и парике, стянутом за шеей в небрежный пучок; темная тяжелая челка едва не лезет в глаза. - Кто это? - Моя старшая сестра. - Тэхён закидывает косметичку в сумку и идет к входной двери с нею в одной руке и с ладонью Хосока в другой. - Я ведь должен встречать гостей как единственный сын, а я... Хосок замолкает, позволяя себя одеть и обуть. - А ты все еще единственный сын, - спокойно говорит Ким, застегивая молнию на чужой куртке и аккуратно, чтобы не зацепить парик, надевает капюшон. - Если у них какие-то проблемы с этим, то не тебе их решать. - Тэ... - Хосок в этот момент словно оживает, насколько может показаться живым человек, за жизнь отчаянно цепляющийся; искреннее, перепуганное просачивается наружу, блестит в широко распахнутых глазах. - Тэ, я не уверен, что справлюсь, я не смогу, правда, не смогу, я не знаю как... Тэхён запечатывает дрожащие губы поцелуем, сжимает запястья крепко-крепко, пока Хосок не стихает. - А со мной сможешь? - Ему приходится немного присесть, чтобы посмотреть старшему в глаза, потому что тот влипает невидящим взглядом в пол. И медленно кивает. ________ До посадки в автобус на Кванджу они не разговаривают. Тэхён держит его руку в своей, гладит напряженные пальцы, но Хосок этого будто не замечает вовсе - смотрит в окно большими стеклянными глазами. Тэхён его чувствует слабо, то ли не чувствует совсем, словно рядом призрак, образ, выжженный солнцем контур на обоях от картины, которой давно нет - Хосока нет точно так же. Тэхёну своей беспомощностью душу перемалывает, раздирает на сочащееся мясо, но он не решается что-либо делать, - что тут вообще можно сделать? - только поглядывает на старшего украдкой. Дурацкая, детская, навеянная паникой мысль жалит: а если хён прав? Если он, и правда, глупый ребенок, в жизни которого не было беды страшнее заваленной контрольной или слетевших сейвов игры? Если он слаб, если не достоин, если только в тягость, - еще и увязался следом; может, Хосок вообще этого не хотел - если помочь не сможет? Но Хосок неожиданно льнет головой к его плечу, сжимает руку в ответ, больно зарывается кончиками пальцев между сухожилий, и Тэхён касается губами макушки. Сможет. А потом Хосока вдруг прорывает. Все, что держалось в нем годами, обрушивается на неподготовленного Тэхёна в не фильтрованном виде. Хосок не плачет; его шепот, ровный и размеренный, льется одним потоком и кажется страшнее крика - то, о чем говорит Хосок, кажется страшным. Тэхён задыхается сухим шелестом чужого голоса, словно опилками дышит, прячется носом в искусственных волосах тесно, будто так может проникнуть в хосоково сознание, вытеснить разрушительные воспоминания и заполнить каждый уголок своей любовью. Хосок обрывает рассказ также внезапно как и начал и снова прилипает к окну, стоит динамикам объявить о въезде в Кванджу. У станции все происходит слишком быстро: Хосок тащит Тэхёна за собой из автобуса, обходит его уверенным шагом и не глядя садится в какую-то машину, на которой ни шашки такси, ни других обозначений. То, что это не такси, Тэхён окончательно понимает, когда они останавливаются на безлюдной улице в линейке других припаркованных у тротуара машин, и Хосок, не глядя на водителя, - он за всю поездку ни разу не поднял глаз от собственных коленей; Тэхён знает, он следил - с той же уверенностью вылезает из машины, будто знает, где он. А ведь адреса он не называл. Тэхён выбирается следом да так и замирает в нелепой позе, забыв захлопнуть дверь. - Вот блин... - выдыхает он от неожиданности. Перед ним, за широким забором располагалось целое поместье, и, судя по тому, как уверенно шел Хосок к воротам, они не у достопримечательности остановились. - Только не говори мне, что это твой дом... - Покажи свой телефон, - внезапно просит старший, когда они останавливаются. Тэ вытаскивает мобильник, и Хосок хмыкает. - Мой отчим выпускает.... выпускал детали к этой марке. - Подожди... - У Тэхёна от ужаса холодеют пальцы на ногах, - ты из этих Чонов?.. - Да уж, - лицо Хосока кривит горькой усмешкой, - я из этих. - Блин, я не знал, я... - Теперь это уже не важно. - Хосок вглядывается в медленно, словно мушки на солнцепеке, курсирующих по лужайке людей. Толпу людей. - Мы ведь справимся? - Конечно, хён. Я ведь с тобой. Тэхён успевает поймать лишь отблеск обнаженного, вывернутого искренностью наружу сознания, точно такой же, какой видел днем в коридоре - потому что Хосок вдруг сметает его к ограждению, обнимает ладонями лицо и практически шепчет в губы: - Когда мы вернемся, я буду тебя целовать. Очень, долго, много - ты останешься в моей кровати на все выходные, понимаешь, Тэхён? - Ким его голос еле слышит сквозь грохочущее в грудной клетке сердце, чувствуя, как каждое слово капает в него горячим воском. - Я никуда тебя не отпущу, я буду любить тебя так сильно, что ты не сможешь даже думать о чем-то другом, я сорву твой голос тем, как хорошо, горячо, глубоко ты будешь чувствовать меня внутри. - Хосок, зажмурившись, наклоняется еще ближе и последняя фраза истлевает короткой вспышкой. - Но сейчас - спаси меня, пожалуйста. И отскакивает, словно обжегшись, а потом без предупреждения дергает за ручку ворот и припускает по дорожке. Тэхён теряет расстояние в несколько шагов - контраст хлестнул его по лицу да так неожиданно, что не знай он ситуацию, подумал бы, что у хёна раздвоение личности. Но он знает, а потому догоняет Хосока почти бегом, едва успевая даже со своими длинными ногами за пружинистым нервным шагом. Он знает и то, что, включая защиту, Хосок прячется глубоко внутрь, оставляя на входе комок оголенных проводов под напряжением. - Зайдем с другого входа. Тэхёну ничего не остается, кроме как следовать за ним и еще немного хотеть взять его за руку, потому что, чем ближе они оказываются к центральному зданию, самому большому из всех, что находились на территории, тем бледнее становится лицо Хосока. Внутри оказывается еще больше людей, чем снаружи, они тихо переговариваются, попивая алкоголь из высоких бокалов, и никому из них нет дела до странной парочки. Может быть, потому что Хосок лавирует между людьми с невозмутимым, застывшим лицом, медленно обыскивает комнату взглядом, но ни на ком конкретно не задерживается, чтобы не привлекать внимания. Когда они останавливаются поодаль от главного стола, где сосредоточена большая часть людей, Тэхён едва не врезается Хосоку в спину. - Мама... Перед ними стоит женщина, страшно похожая на собственного сына - может, если бы Хосоль существовала на самом деле, думает Тэхён, через двадцать лет, она выглядела бы именно так. Красивая, статная, мягкая, со слабым мерцанием в полупустых глазах. Тэхён уже видел точно такую растерянную улыбку, наплывающую на лицо, словно ленивое солнце из-за крупных туч - пьяную улыбку. - О, Хосокки, - еле выговаривает она. Сын только успевает сжать ее протянутые ладони, как рядом слышится: - Мама, может быть, тебе... Раньше, чем Тэхён оборачивается на незнакомый голос вслед за Хосоком и видит худенькую, совсем маленькую девушку, до него доносится яростное шипение: - Ты в своем уме?! - Давон... - осторожно пробует старший. Сестра. Тэхён бы никогда такого не предположил. В них с хёном не было даже минимального сходства: Давон, пусть и старше Хосока на шесть лет, лицом походила на девочку-выпускницу - черты его были большие, кукольные - и сама она едва доставала Тэхёну до плеча. Но ярость колотилась в ней с такой силой, что он с трудом подавил желание спрятаться за спиной старшего. - Ты чем думал, прежде чем заявляться... - Она окидывает брата холодным, полным отвращения взглядом, - в этом? Ты головой подумал?! А если тебя узнают? Тут репортеры, Хосок! - Ори громче, чтобы они обратили на нас внимание. - Гнев Давон разбивается о показное безразличие Хосока, как волна о стену. Тэхён, дрессированный горьким опытом, видит, как у хёна трясутся руки. - Меня восемь лет здесь не было, кто меня вообще узнает? - Ты... ты... - Ну давай - какой? Мерзкий? Отвратительный? Ничтожество? - Тихий голос Хосока кажется громким до невыносимого. - Придумай что-нибудь оригинальнее, это я уже слышал. - Детки, не ругайтесь, - бормочет женщина с расслабленной, пьяной улыбкой. - Мама, он опять вырядился в бабу! - О, шампанское вынесли, - бросает она, прежде чем нетвердой походкой отойти к главному столу. Давон слегка покачивает на месте, словно она хочет уйти за ней - может быть, она успеет остановить ее раньше, чем случится что-то фатальное для репутации дома - но клокочущее внутри негодование туманит рассудок, и в следующую секунду она дергает Хосока за руку так резко, что того от неожиданности тянет вниз к ее лицу. - Мало того, что ты опоздал на главную церемонию! Ты не выполнил свои обязанности, - ты хоть понимаешь, как стыдно мне было оправдываться за то, что не сын, а дочь заправляет похоронами! - и наплевал на честь семьи, честь отца, который заботился о тебе, - Хосока прошибает крупной дрожью, и Тэхён не может придумать ничего лучше, чем просто подойти ближе, чтобы его присутствие ощущалось физически. - Как ты посмел... - Ее голос вдруг ломается, но она тут же берет себя в руки, сочится ядовитым сквозь зубы: - Как ты посмел приехать на его похороны в таком виде?! "Они никогда мне не верили. Сначала я ходил к матери - какой ребенок не надеется на то, что мама сможет уберечь от всего? - и говорил ей о том, что он делал со мной, но она... даже не слушала, представляешь? Красила ногти, смотрела старые европейские фильмы... Не помню ее трезвой. Когда он впервые не сдержался и оставил небольшой засос у меня на плече, я прибежал к сестре. Я был в истерике, я никогда в жизни так не плакал, я не понимал, что со мной, что мне делать и как спастись. Я показал ей пятно на плече, рассказал все как есть. Ей тогда было уже четырнадцать, и теперь я знаю, что она все поняла - помню, как изменилось ее лицо. Но ей проще было сказать, что это мои глупые фантазии, а на плече всего лишь укус насекомого. Сейчас я даже не смогу сказать, что же все-таки сломало меня тогда: он или то, что всем было плевать." - Как вы смеете так говорить про собственного брата? Тэхён не знает, в какой момент оттесняет Хосока плечом, разбивая сцепленные руки, не знает, что у него происходит с лицом, - чувствует только, как кожу словно соленой коркой стягивает - но вряд ли оно кажется приятным. Потому что Давон, маленькая, беспомощная, когда он нависает над ней вот так, теряет самообладание и вскидывает испуганные глаза. Тэхён не уверен, что когда-либо злился так сильно. Так сильно, что в его опустевшем сознании вспыхивает только одна пугающая мысль: она не зря боится. А следом еще одна, страшнее во много раз: он любому здесь перегрызет горло за Хосока. Но тот то ли слышит эти мысли, то ли чувствует, как воздух закипает вокруг Тэхёна, и потому мягко отстраняет за плечо, бросая тихое "не надо". Неосознанно Давон делает шаг назад и произносит с наигранной небрежностью: - Кого ты с собой притащил? - Голос ее все еще дрожит от испуга. - Какая тебе разница? - устало спрашивает Хосок. - Никакой, и правда. - Она хочет отойти еще немного, но маленький столик с пустыми бокалами упирается ей в бедра. - Через час будет еще одна церемония, изволь на ней быть. На кладбище твое присутствие нежелательно, пока ты в таком виде, так что можешь завтра же вернуться в Сеул. - Согласие ей не требуется, поэтому она даже взглядом не удостаивает перед тем, как все-таки пойти к матери и убедить ее прилечь. Хосок нащупывает похолодевшими пальцами запястье Тэхёна и обмирает. Тело еще в доме. Хосок думает, что впереди у него самое страшное, а он уже сейчас, с Тэхёном под боком, не имеет сил, чтобы это пережить. Младший нежно касается плеча, предлагает пойти оставить вещи, и они решают без разрешения оставить их в старой комнате Хосока. Комната действительно старая, в ней ничего не изменили, и в глубине души он надеется, что причина была в том, что мама все-таки верила в его возвращение, а не в том, что на самом деле им было противно сюда заходить. Сумка падает у кровати, и Хосок не представляет, на сколько стен будет пытаться залезть в этот невыносимо долгий час. Но пролетает тот словно по щелчку - в первую минуту Хосок оказывается в объятиях Тэхёна, моргает на какое-то мгновение и вот уже чувствует, как парень аккуратно трясет его, напоминая, что им надо идти. И в шестидесятую минуту Хосок просто врезается в него всем телом, ребра натужно раздуваются в кольце рук, и он дышит, дышит, дышит, наполняется как перед погружением под нависающую стеной штормовую волну. Будто ему может хватить, будто так он выдержит, будто... Будто. Когда Хосок стоит в мягко освещенной комнате перед толпой людей, на лица которых он даже не посмотрел, когда заходил - происходящее напоминает его персональный ад. Кто-то тихонько всхлипывает, и звуку приходится присваивать инородность, неузнаваемость, потому что иначе он сойдется в тональности с предвестником рыданий в хосоковой груди. Он не хочет плакать, просто что-то всплывает из глубины на поверхность, что-то запрятанное, Хосок в этом чем-то узнает свои пролитые детские слезы. Это больно. Мама пьяна и едва держится на ногах, и взгляд у нее не отражающий происходящее, мокрый - не от слез, а от количества алкоголя, его в ней столько, что если кто-то и верит, что ее качает от горя, то точно не Хосок. И не Давон, которая шепчет ей что-то на ухо, и мама прикрывает лицо салфеточкой. Репутацию, видимо, спасает, гордость династии. Это смешно. Священник что-то бормочет про очищение души, про путь ее, светлой и миролюбивой, к вратам рая. Хосоку хочется спросить, а кто очистит его душу после общения с вот этой миролюбивой и обязательно ли для этого сдохнуть. Ему от собственной мысли ужасно смешно, комья смеха так и бурлят у него под горлом, и один видимо взмывает между стенок, потому что Тэхён сжимает его руку, спрашивает беззвучно "хён?". У Кима огромные от испуга глаза, словно он призрака увидел, и Хосок не понимает, что действительно на него похож. Лучше смотреть на Тэхёна. На стыки ламината. На торчащие чищенные носы чужой обуви. На шторы. На салфетку мамы. Потолок, светильники, обои, рясу священника, пол, светильники уже были... Не смотри на фотографию, Хосок, не смотри. Она как назло огромная, широкая, четкая, что можно увидеть каждую морщинку на лице отчима, но Хосок не видит, он не смотрит, он смотрит на потолок, светильники, рясу, он не смотрит на фото, которое словно увеличивается с каждой секундой, в которую Хосок не-смот-рит. Если Хосок не смотрит на фото, это не значит, что оно не смотрит на него. Этот взгляд чувствуется кожей, как чувствуется фантомно каждое пережитое прикосновение, липкое, горячее, Хосок помнит, кажется, помнит их все, будто у него вместо тела едва застывший воск, на котором остаются человеческие отпечатки. Он под нажатием лопается точно также, проливается сквозь разрыв обжигающе. Какой еще человек мог бы сказать, что все его страхи заключены в деревянной коробке, скрытой за ширмой в нескольких шагах? Хосок сглатывает кислый ком в горле и молится, чтобы эта коробка скорее оказалась в земле. - Хён? Держишься? - слышится рядом испуганное. И если бы Хосок мог видеть себя со стороны, он бы понял, почему вызывает такую панику, но он не видит ни себя, ни Тэхёна - мечет полу безумный взгляд по комнате, кусая бескровные, измученные губы; он таким больше на сумасшедшего похож, и Тэхёну страшно хочется наплевать на все, вывести его отсюда, а лучше увезти, и он почти готов это сделать. Но Хосок кивает мелко-мелко. И да, боже мой, он правда с ума сходит, потому что: этот отвратительный запах благовоний, бормотание священника, ослепительный свет - какая тварь сказала, что они работают в четверть мощности, выключи, выключи! - приглушенные всхлипы и шепот, расползающийся по комнате словно пуганные змеи. Кто это шепчет? Может, это его шепот, может, они не опустили крышку гроба, может, не собирались опускать, чтобы Хосока туда положить и похоронить обоих. Хорошо, что не нужно идти завтра на кладбище - он бы прыгнул в могилу первым. - Хён, хён, Хосоки, все кончилось, все хорошо... - кто-то нежит ему в ухо, гладит по спине, крепко прижимая к себе. Этот кто-то - Тэхён, Хосок это понимает, когда чувствует носом основание его шеи и наполняется родным запахом. Он приоткрывает глаза, неизвестно сколько зажмуренные, и вглядывается сквозь мутные пятна, а за ними - лицо Давон, на котором впервые за долгое время ни ненависти, ни презрения, она смотрит на своего младшего брата с расслабленной задумчивостью, будто упустила что-то и найти не может, и тоска по утраченному только подбирается к берегам. Двадцать шесть лет ты упустила, думает Хосок, когда обнимает младшего за талию и прячет лицо в его плече. - Перед смертью отец оставил для тебя письмо в кабинете, - доносится рядом ее голос. Хосок распахивает глаза и смотрит на сестру в немом ужасе. Ничего не кончилось. Ничего не будет хорошо. - Нет, Давон, не проси, я не... - едва проговаривает он, шарахнувшись прочь из теплых объятий. - Сокки, - вздыхает девушка, и лицо ее теряет напускной лоск и твердость, сереет от усталости, - я не знаю, что случилось между вами с отцом, - Хосок бы упал, точно, рухнул бы прямо здесь на подкосившиеся колени, но Тэхён, тоже повернувшись к Давон лицом, крепко держит его за плечи, - да и не важно это теперь... - Я не смогу, нуна... - Черт возьми, это просто письмо! - срывается она.- Это его посмертная воля. Не хочешь принадлежать этой семье - прекрасно, доведи свои обязанности до конца и уходи, раз ты так хочешь! Это вы меня не захотели, хочет сказать Хосок, это вы меня предали, вы от меня отказались, вы отдали меня на заклание во имя искусственного мира в придуманной, картонной семейке. Но он глотает детские обиды, набившие горло словно раскрошенное стекло, выворачивается из хватки - возможно, слишком грубо, слишком резко, потому что Тэхён смотрит на него со смесью искреннего непонимания и беспокойства. Лопается, как перетянутая струна, и ею же выстреливает из комнаты почти бегом, отчего Давон с Тэхёном, безотчетно бросившиеся за ним, едва не застревают в дверях. Хосок несется по коридорам, как шел когда-то давно, в детстве, с содроганием и ощущением холодного ужаса, липнущего к телу, будто мокрая насквозь одежда. Единственное, что отличало нынешние чувства от палитры прошлого - сухая тихая ярость. Что ему еще нужно? Кому и что он должен доказать? Почему его жизни, разломанной в щепки, нужно рассыпаться в пыль, в дым, в ничто? Хосок распахивает дверь в кабинет бывшего хозяина дома, бьет по выключателю кулаком и мечется по комнате в поисках. Она маленькая, крошечная - гроб, а не комната - и в детстве душила его подползающим чувством клаустрофобии; теперь Хосок задыхается точно также, как если бы одежда, которую он носил долгое время не снимая, оказалась страшно мала. Хосок не комнаты боится, а своих воспоминаний о ней. Он хватает со стола письмо, лежащее рядом с чернильницей - педантичный ты сукин сын, аккуратист, что же печать еще не поставил на конверте? Хосок рвет боковой край так резко, что застывшие в дверях Давон с Тэхёном вздрагивают от пронзившего тишину хруста. Письму отрывает кусок с края, но содержание от этого не страдает. Страдает Хосок, потому что, развернув письмо, видит одно единственное слово. Давон немного качает вперед, имя брата теплеет у нее на губах, и она, кажется, нежности такой у себя даже не помнила, но сейчас ей безотчетно хочется протянуть руки и обнять, потому что Хосок поднимает глаза от письма, и Давон встряхивает от хлестнувшей по сердцу паники. - Простить? Простить его, да? Она хочет подойти, но Хосок дрожит, словно готовый к извержению вулкан. Давон не узнает его и это страшно до онемения - Хосок смотрит на нее не человечески. - Простить его? За что мне его прощать?! - кричит он так, что вибрация прошивает пространство маленькой комнаты. И Хосока действительно взрывает с неконтролируемой силой, он срывается с места, несется к шкафу около письменного стола, влезает туда и рвет все ящики до громкого деревянного хруста; хаос высыпается целым водопадом: одежда, бумаги, полки, коробки, затем и Хосок вылетает оттуда, словно разъяренный домовой дух, и вываливает сестре под ноги кучу маленьких детских платьиц, юбок, кофточек с бантиками... - За это мне его простить?! И Давон испуганно пятится назад. Не потому что действительно не узнает эту одежду, у нее же никогда не было такой, а потому что Хосок обрушивается на нее стеной кипящей лавы. Она боится его. Она боится за него. - Хосок... Тэхён даже не слышит ее голоса, шелестящего где-то за плечом, не слышит, как она со всхлипом жмется в стену в коридоре, Тэхён не может оторвать от старшего глаз, обомлев перед разрушительной силой. Хосок рушит все, что попадается ему на пути, швыряет стулом в окно, переворачивает тяжелый дубовый стол и рвет любое, что влетает ему в руки с поверхности - книги, бумаги, соглашения. Гора невыносимого прошлого погребает лавиной смятое письмо с одним единственным словом. Просьбой. - Я думал, что с ума сходил! - рвет горло Хосока. Тэхён чувствует, как холодно сжимает сердце оттого, каким нечеловеческим, пропитанным раздирающей душу болью становится его крик. - Я сам думал, что выдумал это все! Я сам в это чуть не поверил! Что я мог выдумать, Давон?! Это я мог выдумать?! Хосок падает в кучу хлама и закашливается - вдох дается с тяжелым, влажным хрипом. Хосок думает, что захлебнется собственной кровью, потому что металлический вкус тяжелеет на языке, и смывает его последним давшимся с трудом криком. Кричит не словами, кричит собой, своим прошлым, своей ненавистью к человеку, который сломав его, решил, что это можно исправить простым извинением; ненавистью к себе за то, что сам себя доломал. И он кричит еще и еще, пока не сводит не легкие, пока хлопьями не выплевывает собственный голос сорванной глоткой. Тэхён бросается сквозь охвативший тело паралич, падает рядом на колени и притягивает парня к себе, обнимает его крепко-крепко, до ноющих ребер, словно хочет, чтобы Хосок задохнулся и Хосок бы, может, тоже этого хотел, но... Он впивается пальцами Тэхёну под лопатки и захлебывается в беззвучных рыданиях. Потому что он не хочет умирать. Он больше не хочет умирать. Тэхён прижимает его ближе, еще ближе, будто Хосок впитается, Хосок останется рядом, Тэхён поглотит его страдания, и они вместе начнут заново. И, возможно, именно в этом и причина всего - Тэхён принимает его любым, единственный из всех, кто увидел Хосока до грязного дна и не отказался, - потому что в следующую секунду Хосок прячет мокрые глаза в воротнике и шепчет: - Я больше так не хочу. Я больше так не хочу, помоги мне, пожалуйста. Тэхён в ответ приподнимает его лицо, бережно гладит пальцами по щекам, заводя выбившиеся прядки парика за уши. Хосок даже не льнет к прикосновению - сдается, безвольно повисая в чужих руках и позволяя себя поднять. Тэхён уводит его из кабинета в комнату; он тогда специально запоминал дорогу, предполагая худшее. Он не задает глупых вопросов, выясняя сколько в сейчас было этого худшего, потому что одного взгляда на бледное, потухшее лицо хватило Тэхёну, чтобы выстроить все механизмы на защиту. Он действует отлаженно и размеренно: приводит старшего в ванну, бережно садит на бортик, придерживая крепкими руками за плечи. Хосок не успевает испугаться одиночества, когда Тэхён отлучается в комнату и возвращается с косметичкой, а может, ничего и не чувствует вовсе - он нависает, сгорбившись, над своими коленями, Тэхёну приходится приподнимать его лицо. Нет, он не смотрит, все его внимание уходит на ревизию флаконов и тюбиков, и, только когда он прижимает к щеке ватный диск, смоченный пахнущей зеленым чаем жидкостью для снятия макияжа, Хосок смотрит сам. Или не смотрит вовсе, просто бродит мелким трясущимся зрачком по серьезному лицу младшего. Он немного боится его такого, несмотря на нежность прикосновений, и только, прежде чем опустить веки, цепляет его короткий, непонятный взгляд. Что он думает? Жалеет? Сочувствует? Хосок плывет сквозь эти мысли как в реке с мерным течением - ему внутри абсолютно пусто, только шуршание ватных дисков по коже отдается внутри. Тэхён стирает тушь, подводку, карандаш, все-все, что помогало Хосоль существовать и молчит. Они словно оба чувствуют, что говорить сейчас нельзя, у Хосока в голове настолько глубокая распирающая тишина, что, если Тэхён уронит хоть слово, его просто разорвет. И тот этого не делает, вместо - очищает его лицо, откладывает кучу пачканных ватных дисков в сторону и аккуратно лезет пальцами под парик. Его забота, тонкая и хрупкая, жжется, Хосоку, как треснутой вазе, может быть, было бы проще, чтобы его разбили и стоптали в крошево, но Тэхён бережный и даже не осязаемый почти. Хосок с закрытыми глазами думает, что все прикосновения ему лишь видятся, настолько они эфемерны. Но Тэхён все-таки здесь, и пальцы его, откалывающие заколки парика на ощупь - здесь; теплое размеренное дыхание на скуле - здесь. Хосок больше слышит, чем чувствует, как парик снимают с его головы все так же бережно, только выбившийся из пучка хвост в последний раз касается плеча. Следом за париком уходит свитер и, когда Хосок скорее интуитивно, чем намеренно, придавливает локти к бокам, Тэхён с легким нажимом заставляет их разжаться, поддевает скатанную до груди ткань, стаскивает с тела. У Хосока нет сил на сопротивление, только легкое чувство страха на периферии и холодный воздух ванной комнаты на коже. Это все напоминает тот вечер, почти копирует: Тэхён сидит в его ногах с невозможно серьезным лицом, напряженный и непредсказуемый – только отличается одной деталью. Хосок вздрагивает от прикосновения или прохлады и закрывает глаза. Ты же знаешь, ты знаешь, чем отличается. Знает. Потому позволяет себя поднять, чувствуя большие пальцы под поясом брюк, которые Тэхён, быстро разобравшись с кнопкой и молнией, стягивает вниз. Хосок едва не валится, пока пытается выпутать ступни из штанин, а потом все-таки приваливается к парню, прячет лицо у плеча и вздрагивает под крупной волной дрожи, потому что размеренное дыхание Тэхёна в висок, потому что его ладони, скользнувшие по внешней стороне бедер, и белье, сползающее с ног под их напором. Все происходит очень быстро: Ким подхватывает его под задницу и переставляет в ванную. Его собственная рубашка скоропалительно летит вслед за хосоковой одеждой, только пуговицы отстреливают по эмали. Тэхён настраивает воду на терпимо теплую – она льется, льется на лицо старшего, струится по плечам, и именно здесь Хосок выныривает из тумана и смотрит осознанным взглядом: Тэхён практически одетый, а Хосок обнажен подчистую, и он ежится в угол ванны, обнимает себя руками. Внутренняя изморозь резонирует по внешней оболочке; ему холодно, страшно, мерзко, невыносимо, грязно до невозможного. Он перед Тэхёном, серьезным и набравшим пару другую годов за жалкие полчаса – кажется себе невыносимым. Тэхён встречает его испуганный взгляд, жмется ближе, так, что струи теплой воды, приходятся на его темные джинсы. И это становится первым, что он говорит за целую вечность молчания; ему не приходится складывать посыл в слова, раскатывать по ним интонацию, эта правда, цельная, чистая, льется у него из сердца, стекает с губ с тихим выдохом. Потому что так есть, он так чувствует, он этим живет: - Я люблю тебя. Хосока встряхивает, и хватка рук только становится теснее, но Тэхён рвет кокон, жмется мокрой грудью и осыпает поцелуями лицо: веки, переносицу, мелкую ямку над губами, мажет по скулам и щекам, подбородку. Хосоку едва ли не физически больно от того, как любовь мальчишки ложится в его пустоте нежными кремовыми слоями, сладко, мягко; от того как Тэхён, надламываясь в своей серьезности, сжимает большими ладонями его лицо и шепчет в самые губы, и взгляд у него отчаянный, по-детски открытый, с такими глазами ложатся под поезд своей первой разрушительной любви. А Хосок не хочет ломать его, взамен собирается сам, слыша: - Я люблю тебя, хён. Хосок кивает, кивает еще раз, разжимает руки, только не говори, не говори этого больше. Ладони исчезают на секунду и возвращаются измазанные скользким, тропическим гелем для душа – Хосока ждали в этом доме, но не так, как ждал его Тэхён. Тот же оборачивает весь процесс в возвращение великого божества и начинает обряд очищения с пылкостью, рвением первого из верующих. Тэхён касается его кожи мыльными руками, смывает отпечатанную годами грязь. Хосок под его руками дрожит, будто обнаженный под градом, потому что руки у Тэхёна горячие-горячие, касания сильные, по плечам, груди, бокам и лопаткам. Хосок задыхается эхом собственного крика - не трогай, не трогай меня, пожалуйста - и, чем плотнее сжимаются его веки, тем увереннее становятся касания Тэхёна, смывающего гель с кожи. Хосок себя чувствует абсолютно голым, беззащитным и каждое прикосновение кожи врезается в него словно молния в громоотвод. А затем его тянет под воду и поцелуи, легкие и невесомые, но каждый из них, от кончиков мокрых ресниц до тонкой кожи на сгибе локтя, заполняет его капля за каплей, пока Тэхён зацеловывает буквально каждый сантиметр кожи, обнажая острые позвонки на округленной спине. Ни одна пустыня не примет столько воды за раз, и Хосок на волне неуемной сердечной дрожи боится, что не потянет тоже. Он не вынесет столько нежности, не сумеет, он ведь любить по-человечески так и не научился, он не… Но Тэхён свою добровольно отданную, созидательную нежность запечатывает поцелуем, мягчайше оплетая длинными пальцами талию, и Хосок давится последним выдохом из скомканных легких, захлебывается то ли водой, то ли горячим тэхёновым языком, то ли хлестнувшими наружу чувствами, что, замешиваясь в поцелуе, впитываются в кожу сладким теплом. И, зажмурившись, тянет к себе за плечи и отвечает на поцелуй, превращая его из нежного в отчаянно пылкий. Хосок доверяется. Ему нечего терять, потому что путь со дна только один. Более того, он сам впервые хочет по нему пойти. - Справишься? - спрашивает он, когда до лица младшего, зажатого между его ладонями, остается пара сантиметров. Хосок больше не боится, просто эгоистом себе быть не позволит, потому и истинный смысл вопроса оплетает их обоих. Справишься ли ты со мной в своей жизни? Справишься ли ты с собой, когда моя жизнь станет твоей? Но Тэхён просто поднимает глаза и роняет те же три слова с мокрых красивых губ, потому что - разве я могу по-другому? Хосок пробует признание на вкус кончиком языка, когда ныряет им в чужой рот, подталкивая Тэ к себе за затылок и получая от него такой сладкий грудной стон, что у самого едва коленки не подкашиваются. Тэхён жмет своим телом в кафель, отчего Хосок на контрасте температур неосознанно выгибается, оказываясь еще ближе; гладит скользкими ладонями по всему телу, словно придавая форму, создавая из Хосока нечто новое, лишь им одним видимое все это время, а потом вновь пускается поцелуями по телу. Хосок, откидывая намокшую челку с чужого лба, наблюдает, как младший спускается все ниже, пока не оказывается на коленях. И он почти готов поверить в то, что он действительно такой, каким видит себя в огромных, уверенных глазах, потому что Тэхён боготворит его каждым поцелуем, каждым прикосновением сильных рук - господи, а что еще ему остается делать, когда Тэ смотрит с такой неземной любовью в взгляде?.. - Ты такой красивый, - завороженно шепчет он. Хосок смотрит на него сверху и внутри все спирает от страха - мальчишка ведь этот, прекрасный и невыносимый, кажется, весь мир ради него перевернет и не обернется. Тэхён гладит губами бока, живот, вдавленные линии над тазовыми косточками, и тепло поцелуев звенит у Хосока под ребрами, сталкиваясь словно кристаллики поющего ветра, глушит растущей волной неудержимого тепла. Тэхён обрушивает ее сам, когда шепчет с пронизывающим восхищением: - Такой красивый... - и теплый выдох сползает по коже к низу живота. Хосок запрокидывает голову, прячется под сгибами локтей. - Перестань, Тэ, - звучит беспомощно. - Я целовать тебя хочу, хён, - в противовес говорит младший низким хрипловатым голосом, словно не обрушил на него водопад поцелуев только что. И слова его звучат как обещание. - Везде. Хосок теряется в бесконечном шуме воды, тока крови в ушах, и только крепче вжимается в руки лицом, не видя, как Тэхён бросает на него взгляд, молча спрашивая разрешение. Как просят его, когда все равно собираются совершить задуманное, а потому Тэхён, оставляя на коже еще один горячий, испепеляюще горячий выдох, аккуратно прижимается губами к основанию члена. Руки Хосока опадают, только чтобы сцепиться у Тэхён на затылке, а слова застревают одним комом в глотке - Тэхён смотрит черными, невозможно черными глазами, сам на себя непохожий, медленно сползает губами ниже по всей длине. Хосок отпускает свой первый сдавленный стон и сдается растущему внутри возбуждению и другой стороне Тэхёна. А другой стороны у него и нет вовсе, потому что именно контраст делает его тем, кто он есть. Тэхён не поддается логике и обоснованию, потому что за стандартные схемы не держится от природы - для него не бывает "нельзя и можно", "плохо и хорошо", "неправильно", "грязно", зато есть преданность чувствам и готовность сделать все для человека, которого сделал своим. Хосок это все принимает, поглаживая чужой затылок, и решает не останавливать, когда Тэхён оставив последний поцелуй под головкой, вбирает ее губами, чувствуя как она напрягается во рту, пропускает насколько может по неопытности и выпускает изо рта. А потом одними руками и мокрыми, теплыми прикосновениями доводит старшего до исступления - когда Тэхён зарывается лицом в сгиб бедра, Хосок стонет, беспомощно сползая по кафелю, потому что член проезжается по щеке младшего, оставляя блестящий развод смазки на коже, потому что сам Тэхён с упоением сжимает кожу на внутренней стороне бедра губами, гладит языком, потому что держит так крепко, что страшно раскрошиться в его руках. Хосок, закрывая глаза, не сразу осознает, как поцелуи с колен перемещаются выше и тают сладостью за ухом, а сам Тэхён прислоняется грудью и шепчет снова: - Ты прекрасен, хён. И Хосоку больше не больно, только мучительно как-то, - подспудно, на уровне острой сердечной боли, это ведь она так распирает в груди? - и он хватает парня за шею и впивается агрессивным поцелуем, от которого губы саднят, языки сталкиваются и слова, невысказанные, льются с тяжелым тэхёновым дыханием. Тот кидается в ответ, втягивая хосокову нижнюю губу в рот, и отпускает, только чтобы продавить сильнее, целовать глубже. Что-то падает с полок прямо на ноги, но Хосоку плевать ровно до тех пор, пока знакомый тропический запах снова не бьет в нос и Тэхён, небрежно закидывая чужую ногу себе на талию, толкается скользким пальцем между ягодиц. Поцелуй прежним жаром горит на губах, и Хосок даже как-то запоздало понимает, что его, черт возьми, растягивают - у него сердце колотится где-то в голове, долбит в глаза, высекая искры по черноте. - И где ты этого набрался? - сдавленно тянет он, улыбаясь с шаткой натянутостью, потому что ему кажется, что если он не ослабит дребезжащее тугой нитью напряжение, то лопнет вместе с ним. - Чимин мне рассказал, - чуть помедлив, отвечает Тэ, а затем уворачивается от нового поцелуя и давит свободной рукой хёну в грудь. Чуть наклонившись, смотрит в глаза с чуткой, серьезной внимательностью, словно уловил что-то, и это никак не вяжется с тем, как два его пальца нахально двигаются внутри. - Хён, ты... боишься меня? Что? Хосок вскидывает удивленные глаза. Господи, ну конечно, его ведь трясет в его руках, словно от холода, и пальцы вжимаются в плечи на особо глубоких толчках, и попробуй теперь объясни трепетному, пускай сейчас серьезному, но все равно мальчишке, что он с ума сходит от одного его присутствия, и что удовольствие разливается внутри таким градусом, что Хосок боится истлеть от одного только взгляда на красивого парня перед собой. А он красивый, красивый до нереального с мокрой челкой, чуть розоватыми скулами и глазами, полными чистого, неприкрытого обожания. Хосок, мягко отстранив чужую руку, поворачивается спиной и прячет пылающее лицо к холодной плитке. Он обещал себе никогда больше так не делать. Он обещал себе никому не открываться. Он обещал себе, что никогда больше не рискнет любить. И нарушает каждое из своих обещаний, потому что главное "никогда не" смотрит на него за спиной огромными, мутными от вожделения глазами, и Хосок... Хосок совершает непоправимое для своей гордости и прогибается в спине. На какое-то время позади становится настолько тихо, что кажется, будто кроме него и воды в этом мире ничего нет. Может быть, Тэхён не хотел ничего. Может быть, в его намерениях, кроме как разобрать годами пылившийся завал, не было возведения нового на пустыре. Много чего может быть. Хосок не хочет знать других вероятностей и потому прижимается к плитке лбом. Просто он не видит как Тэхён, отчаянно сжимает кулаки, впиваясь громким, пылающим взглядом между тех самых прекрасных лопаток, потому что хён открылся ему, хён доверился, и он, Тэхён, оказывается, любит его так пронзительно сильно, что у него под ребрами все засыпает миллионами горячих солнечных зайчиков. Обещание выполняется множеством поцелуев, оставленных на спине нетерпеливыми губами; Хосок дрожит под ними, рассыпается, только хватая губами сырой горячий воздух, когда Тэхён особенно терпко целует поясницу, проскальзывает языком вверх по позвоночнику. Где-то здесь он не сдерживается и прикусывает проступающие края лопаток и сам сдается с позорным стоном, которого за шумом хриплого хосокового дыхания и воды просто не слышно. А потом вжимается мокро и жадно в основание шеи, крепко обнимая за талию. Хосок тушит разлетевшийся по сердцу пожар, млеет, размокает под чужой грудью и ловит свой первый нормальный вдох в обманчивый момент тишины, когда руки младшего исчезают с места. И, широко распахнув глаза, хрипнет сорвавшимся стоном, потому что чувствует руки, вернувшиеся в железную хватку на бедрах, а Тэхёна, проникающего внутрь медленным, полным толчком. - Ты какого... ты же, черт, ах, твою мать... - бессвязно бормочет Хосок и давится остатком предложения, потому что Тэхён поддает бедрами и вгоняет до основания так, что край спущенных мокрых джинсов вдавливается Хосоку под задницу, и от этого дышать как-то совсем невозможно, словно точка необратимости происходящего именно этой мелочью поставлена. Хосок сипит спазмированной глоткой - ему хочется сказать, что это слишком быстро, слишком много, а главное, что Тэхён теперь глубоко внутри и физически и морально, и это страшно настолько, что Хосок боится разлететься в клочья. Но Ким вдруг снова налегает спиной, обнимает руками поперек груди, прижимая к себе так крепко, что у Хосока не остается другого выхода, кроме как учиться дышать заново. - Что же ты делаешь, а... - обреченно тянет он, подставляясь под смазанные, сумбурные поцелуи по плечам. - Люблю тебя. Хосок не знает, ответ это или объяснению всему, да и ему не до этого - его сотрясает от накатывающих чувств, от горячего тела Тэхёна, прижатого так крепко, словно они вот-вот вплавятся в одно целое. - Ты такой горячий, - от шелестящего шепота он весь сжимается и получает несдержанный потрясающий стон, - и узкий... - Замолчи, - выдавливает, растерянно хватаясь за скользкую плитку пальцами, сползает по ней горячим вязким желе, потому что Тэ, вжимая ногти в мякоть бедер, обездвиживает, толкается снова. - И вкусный, - восхищенно тянет бессовестный мальчишка, попеременно целуя то шею, то краешек уха, распыляя мелкую дрожь по хребту, лижет воду со вкусом Хосока самозабвенно. - И красивый. Хосок жмурится и кусает себя за губы, потому что рот боится открыть - он не знает, что вырвется из него с большей вероятностью, просьба заткнуться или двигаться быстрее. Он задыхается от того, как Тэхён вколачивается в него медленно-медленно, впаивает в душу то красивое, ценное, что льется с его губ, а потом добавляет еще, когда разворачивает Хосока за подбородок, жмется в губы и целует с жадностью. Хосок вцепляется в его руку и обессилено всхлипывает - чувствует след каждого важного слова, чувствует пальцы Тэхёна, ласковые, на своей щеке, чувствует внутри медленно, но глубоко, и мучительно неспешный темп простреливает по телу словно камешек на воде, пляшет кругами возбуждения, тонет под сердцем. Тэхён снова обнимает, сжимая чужие предплечья локтями так сильно, что Хосок оказывается полностью обездвиженным и покоренным. Он словно вот-вот свалится с ослабшими коленями, но Тэхён держит крепко, накрывает собой, целует с неудержимой нежностью, а потом отрывается от губ и топит искренним восхищением - Хосока палит от каждого слова жаркими всполохами, воскрешает как гребаного феникса. Хосок в тэхеновых руках верит, действительно верит, что он именно такой, как слышит: прекрасный, желанный, нужный, любимый, теплый, светлый... Будто Тэхён воссоздает его по собственным образам и фантазиям, выстраивает заново, по мелочам, с рвением и терпением скульптора, что лепил музу десятилетиями. - Я... - хрипло давит Хосок. Но Тэхён вдавливает его в стену и берет такой бешеный темп, что старшего бьет затылком об его плечо и срывает в громкий, звенящий стон, который палит со всех стен рикошетом и врезается ударной волной. Его, кажется, прорывает – и в следующий миг он захлебывается просьбами, стонами, себя не помнит, только чувствует, словно все его тело один большой сенсор. Чувствует руки Тэхёна, оглаживающие его везде, чувствует внутри глубоко и распирающе сладко, и поцелуи нежнейшие тоже чувствует, отвечая на них вслепую, смазанно – и берет это все до мельчайшей, крохотной, но жизненно важной мелочи, за основу. Тэхён ослабленно сползает губами по плечу и жмется лбом над седьмым позвонком; он сбивается с ритма, потому что хён стонет приятно до одури, втягивает в себя, а он и без того держится из последних сил. Но давит подступающий оргазм, чтобы хёну его хватило – он не знает, что делать, просто действует интуитивно, сердцем зная как нужно, чтобы Хосока спасти. Это выходит естественно, как естественно было его полюбить, самому не заметив, естественно было его целовать в первый раз и двигаться в его теле, умирая от того, как сильно и совершенно бесстыдно, естественно хотелось еще. И Хосоку хватает. Он собирается и крошится вновь, только на этот раз получая удовольствие от того, как его стирает в пыль; крошится, кажется, с Тэхёном вместе, потому что следом за собственным стоном – его голос действительно способен на такую громкость?.. – чувствует хлестнувший внутри жар, а следом жалобный всхлип. Тэхён, оглушенный оргазмом, не ожидает того, как Хосок вцепится в его руки с прежней силой и, едва дождавшись пока младший отстранится, развернется и, обвив шею, упадет в руки, обнимет крепко, будто "мы начнем заново, мы уже начали." Они целуются долго, до стертых губ и саднящих легких, снова пытаются мыться, точнее, Тэхён пытается вымыть хёна от слегка пощипывающего на мелких ранках геля и спермы, но Хосок дергается, целует слабыми, но такими искренними улыбками и прижимается тесно, будто никогда не отпустит. Потому что любит. Они вылезают из ванной, но Хосок не успевает схватить полотенце – Тэхён ведет его, мокрого и обнаженного, к раковине и обнимает со спины. - Ты прекрасен, - говорит снова. Хосок смотрит на отражение их обоих, ждет, что слова снова обожгут, впечатаются пощечиной, но… в груди плавится нежное, хрупкое тепло, окатывает взбесившееся сердце, словно успокаивая, проползает вверх и тает улыбкой на губах. Хосок улыбается. Действительно искренне. И Тэхён за спиной отражает улыбку двойным теплом. На Хосоке ни грамма мейкапа. У него влажные взъерошенные волосы, опухшие глаза, но он, слегка румяный, с блестящей поволокой в усталом взгляде выглядит… Живым. Настоящим. Хосок выглядит красивым. Тэхён сцепляет объятия крепко-крепко, укладывая подбородок на плечо и смотрит, как миллионы солнечных зайчиков с его души переселяются в глаза старшему. А потом игриво приподнимает брови, мол, красивый, скажи же? И Хосок, откидываясь бессовестному, но прекрасному мальчишке на плечо, долгожданно вздыхает от облегчения. Потому что любит. Тэхёна и, кажется, совсем немного себя. ________ Утро встречает густым навязчивым полумраком. За окном неизвестно сколько, только солнце выглядывает тонкой, слабой ниткой. Хосок распахивает глаза после нескольких часов сна, врезается в потолок своей комнаты, и сердце заходится в тяжелом ритме. Ему приснилось? Неужели ему все это приснилось? И он снова в своей комнате, ничего не кончилось и хуже всего, не началось тоже. Он не начался заново, потому что все это было сном. Хосок слышит свое ускорившееся, сбитое дыхание и зажмуривается – паника подступает холодным, липким… И отступает сразу же, словно ее саму что-то спугнуло, как солнце отпугивает насевшую на мир ночную темноту – Тэхён, почувствовав неладное сквозь сон, мягко льнет сбоку и, укладывая голову на грудь, обнимает рукой, поглаживает предплечье кончиками пальцев. Хосок делает глубокий вдох и жмет мальчишку к себе поближе, пока тот с умилительным кряхтением ерзает, чтобы лечь поудобнее. Хосок свободен. - Ты в порядке, хён? – слышится шепот. Хосок любим. Хосок почти счастлив. Почти. - Поехали домой, Тэтэ? Тэхён поднимает голову и всматривается заспанными, теплыми глазами. Его обычно трудно разбудить, но ради Хосока он и так делает много вещей, которых не сделал бы ни для кого другого. - Прямо сейчас? - Да, сейчас. Домой. – Слово льется незнакомой сладостью на языке и Хосок делится ею с Тэхёном, слегка прижимаясь губами. Их не беспокоит, что на часах четыре утра и, возможно, в такое время не ходят автобусы. Они обнимаются еще раз, лежа на кровати, – Тэ сжимает его грудную клетку, дышит горячим в шею, доверчиво вжимаясь носом – спешно собирают вещи и пробираются на выход по спящему, темному дому без единого звука. У ворот Хосок останавливается на секунду, но не оборачивается. Чтобы суметь кого-то простить, нужно научиться прощать себя. И прощаться. Хосок обрывает вросшую в него нить темного прошлого и, крепче сжимая руку Тэхёна в своей, выходит за ворота. В автобусе его мгновенно отключает и он спит всю дорогу на чужих коленях. Тэхён гладит по волосам, плечам, сам же влипает в шаткую дрему. Пока не чувствует, как телефон вибрирует в кармане. И скорее, чтобы не разбудить хёна, вынимает мобильник, удивленно глядя на дисплей. Ему звонит... Хосоки-хён. - Да? - неуверенно спрашивает он в трубку. На линии слышится точно такой же неловкости, слегка смущенный женский голос. - Простите... Тэхён-щи? Тэ в испуге смотрит на Хосока, но тот продолжает мирно посапывать, не подозревая, что младший в данный момент разговаривает с его сестрой. - Простите, я... - тревожно бросает она, - я была вынуждена позвонить вам, потому что только вы стоите у Хосока в избранных контактах, а он оставил телефон и... - Она вдруг замолкает и тяжело, совершенно по-хосоковски вздыхает. - Я могу поговорить с братом? Тэ приглаживает темные прядки за ухом старшего и тихонько отвечает: - Нет. - Давон молчит, может быть, не ожидая такой реакции, а может, понимая, что уже не имеет права ничего требовать. Тэхён с легким чувством вины смягчается. - Он сейчас спит. - Я хотела поговорить с ним утром. Поговорить и... извиниться. Но вы уехали, никого не предупредив... - К сожалению, мы уже возвращаемся в Сеул. - Могу я хотя бы вернуть ему телефон? Я буду в Сеуле завтра утром по работе, я могла бы завезти... - Нет. - Тэхён прикусывает губу. Он не должен себя так вести, но стремление защитить Хосока обращает все инстинкты на поиск опасности. А ведь он не злится, не считает ее виноватой, разве можно винить человека в том, что он не смог кого-то любить по-настоящему, даже если этот кто-то твой родной брат? Любовь невозможно воспроизвести, как невозможно в себе создать. - Простите, я не думаю, что Хосок-хён пока готов ко встрече с вами. Дайте ему время, пожалуйста. Давон слабо, еле слышно всхлипывает. Тэхён знает, что, в конце концов, она такая же испуганная и уязвленная как и все они в этой непростой ситуации. Но безопасность Хосока для него важнее жалости к кому бы то ни было. - Я понимаю, - говорит она, откашлявшись, и ее голос набирает если не прежней стали, то хотя бы некоторой твердости. - Тогда могу ли я передать телефон вам? Нет, пока он точно не готов оставить хёна одного. - Я... что-нибудь придумаю. Вы могли бы сбросить свой личный номер? - Да, конечно. - Тишина провисает между ними на целую минуту. Тэхён не сбрасывает трубку, разглядывая мелькающие за окном деревья, а у Давон столько вопросов, что она не знает, какой из них самый важный. - Тэхён-щи... вы действительно его любите? Хосок ерзает щекой по бедрам, сжимает прижатые к своей груди руки в поисках тепла, причмокивает совершенно очаровательно, и под уголком его приоткрытых губ, на тэхёновых штанах, появляется маленькое пятнышко. Младший улыбается, глядя в расслабленное лицо старшего сияющими глазами. Разве это можно передать словами? Разве можно уместить, как остро, сладко ранит сердце при виде него, как оно колотится, счастливое, от его улыбки, как просит его каждую секунду рядом, ближе, теплее - в глупые человеческие бесполезные слова? - Да. - Спасибо, - говорит Давон, и в ее голосе отчетливо слышится облегчение. Тэхён прощается с ней, дожидается ее номера, чтобы потом написать "Слушай, Чонгук, - и тут-то мелкий наверняка напряжется, потому что он редко зовет его так, - мне помощь нужна, можешь зачесть это в счет моего желания...". И, возможно, позже он пожалеет, что променял такое невероятное везение, как проигравший-желание-Чонгук, на то, чтобы тот забрал у Давон телефон. Но сейчас он не хочет оставлять хёна ни на минуту. И лучше бы действительно никогда. Может быть, после выпуска он предложит Хосоку жить вместе, потому что правда панически - и эгоистично в том числе - не хочет с ним расставаться. Черт, слышал бы это Чимин: придурок Ким Тэхён планирует серьезные отношения, что с ним не так... Хосок вдруг глубоко вдыхает и, чуть поежившись от холода, лениво переворачивается на спину, сгибая длинные ноги. И улыбается. Слабо, устало, но в его улыбке Тэхён видит начало прекрасного рассвета. Все так. Все так, как нужно.