***
Капли, холодные и бесцветные, до своей безжалостности пронзительные… Ныне они тихо постукивали в окна домов, их крышам, фасадам… После двух дождливых дней их пыл поугас, словно они напевали какую-то колыбельную. Но так было не всегда… Первые часы утра, когда Канаме пришёл в себя, будучи в постели, капли кололи, как нарастающий где-то вдалеке парадный марш. Сильнее и звонче, казалось, что небо вот-вот обрушит на него всё своё разочарование и кару, но нет, дождь стих… На исходе второго дня до его слуха донеслась сладкая колыбель. Её напевало небо, хмурое и серое. Оно до сих пор плакало, словно ребёнок, изливая душу прохожим — безразличным прохожим, серой массе, а он в отличие от них, слышал и внимал эту боль. Утром третьего дня проглянуло солнце, и вместе с ним в душе Канаме проблеснул лучик надежды. Скоро он вновь увидит её, услышит её приятный сладкий голос, прикоснётся, пусть невзначай, так как на сей раз она наверняка ему этого не позволит… — Аи, не прячься, — он сказал тихо, уставившись на немного запотевшее окно, наблюдая за ритмом дождя. В свете дня он выглядел таким красивым и неповторимым, и, кроме того, он знал — девушка услышит его, ведь ей не помешает звук горькой колыбели. — Как только понял?! — раздался женский голос позади него. В нём было удивление, восхищение и толика обречённости, которая шептала: «Ты безнадежна!». Женский силуэт отразился в свете туманного солнца. Оно почти не освещало этим днём землю, укутавшись в серую, туманную шубу из облаков, впрочем, по сравнению с двумя последними мрачными днями, сегодня человеческая душа тихо подпевала звукам дождя. — Ты точно утерял все свои способности? — усмехаясь, спросила она, недоверчиво поднимая глаза. Повернув голову к ней, Куран окинул её взглядом грустным и потерянным. Он смотрел так, будто заглядывал вглубь её прикрытой девичьими капризами души. Аи сделалось до ужаса стыдно, а он, не найдя того, чтобы могло зацепить его дольше секунды, повернулся обратно к окну. — Все… — его голос прозвучал глухо. Дочь будила в нём чувства, которые два дня назад подкосили его. Монстр… Это ужасное имя откликалось в нём с каждым сделанным вдохом. Какой бы ни была правда, она принадлежала ему. Находиться на грани лжи и беспамятства — именно от этого он так сильно устал и оттого же слова Аи звучали подобно яду. Если бы у него были силы… Если бы он мог вспомнить кем был всю свою жизнь… Начать всё с чистого листа, увы, не так уж и просто, особенно, когда через белый лист проглядывают размытые старые чернила. — Вы с братом принесли меня сюда? — Канаме через минуты молчания нашёл в себе силы, чтобы спросить. Он мог копаться в прошлом, желать вернуть и познать его вновь, но не мог и забывать о дне текущем. — Да… Ты переутомился, — ответила она голосом виноватым. — Это моя вина, не стоило позволять тебе так много. Нам сложно увидеть разницу в возможностях, но не будем об этом. Главное, ты, наконец, смог как следует поспать. — Нет, виноват один я… Прости меня, Аи, — он забросил своё занятие и на четверть минуты, узрел всю её. Канаме не постеснялся заглянуть ей в глаза, как впрочем, показать и всю печаль своих. — Передай Рену как мне жаль. Неблагодарно с моей стороны поступать так… Надеюсь, вы поймёте это лучше меня… — Куран не мог выразить всю силу своих сожалений словами, то что он ощущал, выходило за рамки стандартного понимания, словно все его воспоминания — это сон, окутанный тяжёлой завесой, а посему один он не мог её сдвинуть, но те проблески, о которых ему нашёптывала интуиция — они двигали им. Канаме печально улыбнулся и возвратился к виду сада за окном. Он понимал, его слова достигли Аи, но едва ли осознавал, насколько они задели её душу. «А ведь мама и половины не знала… — с грустью подметила чистокровная. — Какая же жизнь была у прародителя?» — она бы рада это узнать, однако эта тайна скрыта за семью печатями, и даже если бы её мать была жива, она бы не смогла дать ответа. Спустя минуты без сказанных вслух слов, она так же хмурила брови. Откидывая густые каштановые локоны, Аи с грустью улыбалась. Ей так много хотелось сказать, рассказать ему о её матери, о Зеро, которого она так любила, о тех наполненных радостью и печалью ночах, когда они приходили к его, закованному в лёд телу, и часами смотрели на его немой образ. Хотелось сделать всё чтобы, эти грустные глаза больше не смотрели на неё с такой невыносимой болью и потерянностью, но она понимала — ей нельзя… Не от неё он ждал этих слов, а будь они от неё, то это разбило бы ему сердце, ведь даже по рассказам матери, она внимала року его печальной жизни. «Судьба зла, если делает подобное с ним…» — подумала она, жалея печальную участь Канаме, как Прародителя рода Куран, так и Курана Канаме нынешнего. — Аи?.. — окликнул её знакомый голос, требуя ответа. — Ты в порядке? — обеспокоено возгласил прародитель, удивлённый тем, что дочь так долго пронзает его взглядом кроваво-красных глаз. — Д-да, всё в порядке, — она прикусила губу в надежде обуздать столь важные для её сердца переживания и обречённо вздохнула. — Извини, я немного задумалась, — виновато промямлила девушка, пряча грустные глаза в водопаде густых волос. На это Канаме ответил любопытством. — Знаешь, я не помню ничего, но этот жест… Кажется, ваша мама делала так же, когда желала скрыть от меня свои чувства… — на этой ноте он позволил себе печальную усмешку. — А ещё у меня есть подозрение, что у тебя это получается даже хуже, чем у неё… — Н-не правда! Это совсем не так! — запротестовала чистокровная слегка притопывая ногой. «Она ещё ребёнок… Оттого ли мне так тепло на душе?.. Её вид ворошит тьму моих воспоминаний, а вместе с тем наполняет сердце новыми…» — он тихо посмеялся, наблюдая за реакцией чистокровной, подмечая, что чем-то она схожа с матерью. По крайней мере, у него было чувство, что Юуки, которую он знал, когда-то была именно такой. Эта мысль не позволяла ему грустить, он бы хотел, но Аи была неповинна в тех грехах, за которые он расплачивался сим беспамятством. — Аи, — он внезапно перестал улыбаться и обратился к ней серьёзно, — твои глаза… Только что они изменились, это значит, что ты голодна? — Что за мысли тебе приходят в голову?! — девушка смутилась так, словно её застукали за чем-то преступным. — Я давно не ребёнок! Свои эмоции контролировать я умею! — И как это взрослеть, будучи чистокровным вампиром?.. — спросил он с тяжёлым интересом. — Хлопотно, — вздохнула она, склонив голову. — Никуда нельзя выходить, нельзя лишний раз контактировать с окружающими и все мысли постепенно затмевают желания о чей-либо крови… У подростков-вампиров первыми чаще всего становятся их матери. Мне очень повезло, что мама была рядом… — Она многое для вас значила… — он ненадолго отвернулся и приложил ладонь к холодному стеклу. Его руки горели. То, чего ему не терпелось сегодня спросить, выходило за рамки всякого смысла. — Аи, а что будет, если ты возьмёшь мою кровь? Я стану таким, как ты или сразу умру? — Чем ты занимаешься, пока мы за тобой не присматриваем?! Каждая твоя мысль безумнее прежней! — у бедной едва голос от возмущения не сорвался. — Я не стану тебя кусать! И не мечтай, что я до такого опущусь! Мама хотела видеть тебя человеком! Я умею держать себя в руках! Если ты единожды застал меня врасплох, то это ещё не значит, что я сорвусь и разорву твою шею. Всё более цивилизованно, чем тебе кажется. Есть общество, есть ранги, есть правила! И одни из них запрещают чистокровным кусать человека. Подобные манипуляции превращают людей в наших рабов. Укушенный чистокровным вампиром, навек теряет свою волю, он становится собственностью своего господина, поэтому у охотников на это строгие правила. Мой второй отец был главой гильдии охотников, ты желаешь, чтобы я предала память о нём?! — Боже мой, Аи, я пошутил, — Канаме обернулся к ней с наивной улыбкой, в то время как девушку распирало от гнева. — Плохая была шутка! Дурак… — надулась она, задрав свой носик. — И как тебе такое на ум пришло? — поспешила она спросить, подумав, что обидится на него немного позже. — Придётся извиняться, я услышал твой разговор с Реном, он велел тебе держать себя в руках, и мне стало интересно… — Интересно ему… — пробулькала она себе под нос. — Эх, ладно! — сдалась чистокровная завидев, что её отец вновь витает в облаках, а посему, продолжать упрямствовать уже ни к чему. — Нам с Реном придётся ненадолго покинуть тебя… — слова давались с трудом, ей и самой было боязно оставлять его одного, но дела в совете обстояли не лучшим образом и требовали её присутствия. — Всё дело в том самом обществе? — Канаме не понравился её тон и последующий апатичный взгляд. На языке сделалось горько, в области грудной клетки тошно, словно его собирались обмакнуть во что-то чёрное, вязкое, от природы безобразное. — Да, совет ныне не тот, что прежде. Но и не место для людей. Мама многое сделала, чтобы он преобразился, тебе не о чем тревожиться, — Аи заметила его враждебный настрой и сочла важным немного подсластить ему предстоящую разлуку. Канаме, похоже, это совсем не удивило, оттого он покорно кивнул. — Ясно… — он изрёк единственное равнодушное слово, словно он потерял интерес произнести больше. Аи к этому уже привыкла, ей порой самой становилось от этого тошно, оставалось лишь напомнить о самообладании. — Уже почти вечер. Сиди дома. Если что-то случится, то на сей раз нас не окажется рядом, поэтому, пожалуйста, побереги себя, пока нас нет рядом, — Канаме в ответ посмотрел на неё пристальным, противоречащим всем её призывам взглядом, и она пожалела о том, что сказала. Бросить от этого дом стало сложнее. — Ладно, мне пора… — она закрутила головой, делая вид, что осматривает комнату, на самом деле стараясь отогнать от себя опасения и внушить призрачную веру в его благоразумие и, тихо развернувшись на каблуках, ринулась к выходу, произнося напоследок одно слово: — Дурак… «Ребёнок… — посмеялся Куран безмолвно, прикрыв в утешение дочери, глаза. — Мой ребёнок… Как же странно звучат эти слова теперь…».***
Две оконные створки, бескрайнее угасающее серое небо и выложенный брусчаткой двор, помимо чёрного автомобиля, Канаме видел ещё и это. Иногда мутно, иногда слишком отчётливо, но в оба этих раза его разум не осознавал сути этих предметов. Красно-серая гранитная дорога, с чёрными, для его зрения едва различимыми крупинками; золотистые рамы цвета сосны, а в них сверкающие, немного выпуклые, как мыльные пузыри, стёкла; мутное, вот уже темнеющие небо и редкий дождь… Время от времени он видел всё это, но так и не осознал, что за тонированным стеклом автомобиля сидит Аи и Рен, а он, оставшись по другую сторону, несмотря на все призывы детей, не изменил своим прошлым планам. — Аи… — он протянул её имя задумчиво, поднимая взгляд к небесам светло-серым, столь же скрытным, как и эта юная особа. Перед отъездом её грызли сомнения, и это не могло остаться незамеченным Кураном. Эта девочка, с глазами цвета спелой вишни, она была ещё слишком далеко от него. За время долгого сна в его рукаве не осталось козырей, запасных ходов и хитрых стратегий, и будь неладна эта судьба, коль не оставила ему и горстки воспоминаний. «Ей придётся справляться со всем самой…» — говорила ему интуиция, и боль об утерянном одолевала его. Мгновение… Сколько оно стоит, и как его вернуть? Только одно, в тот самый миг, когда он должен был взять дочь на руки, обнять и пообещать не забывать о ней. И если бы он там был, возможно, сейчас с ним была бы эта женщина и её глаза не были бы столь обречёнными? Возможно, если бы он там был, то Аи больше доверяла бы ему? Но его там не оказалось… Рядом с ними был другой человек… Тот, кого он лично впустил в эту игру, а затем открыл ворота своего дома. Но хуже всего, давалась действительность — всё, чем он так дорожил, оказалось потерянным. Он осторожно приоткрыл окно, ловя холодные капли. С крыши капала дождевая вода. Попав на его бледное лицо, она медленно подсыхала, в отличие от вампиров, в его теле кипела жизнь. Ветер шевелил его тёмно-каштановые локоны, а он в ответ на ласку природы, таил надежду о том, что ветер принесёт разгадку на все его вопросы, хотя и понимал, насколько это невозможно. «Аи, тебе придётся простить меня, разумеется, ты будешь злиться, прежде чем признать, что в твоём сердце нет обиды, но, как бы там ни было, сегодня я пренебрегу вашей заботой, уже бы пора узнать правду моей жизни… Пора заставить её сказать мне эти слова… Она должна меня ненавидеть, ругать, быть может, кричать. Кто знает, если я услышу эти слова, возможно, навсегда убежу себя в том, что шансы у нашей любви ещё есть…» — с этими мыслями Канаме покинул дом, вопреки всем уговорам детей и женщины, которую, несмотря на безжалостную амнезию, любил.***
Дождь всё ещё моросил по красно-серой брусчатке, когда Канаме вышел за пределы особняка, небрежно накинув тёмный плащ. Маршрут уже был изучен, оставалось не отчаяться из-за груза блёклого серого неба. Пасмурная погода быстро погрузила заветные тропы в сумрак. — Туманно… — опасливо разлетелись его слова при виде узкой дорожки, с выпирающими мокрыми корнями шумящих в серой тьме лавров. И снова он, невзирая на намёки здравого смысла, поддался искушению, где через сотню шагов, а может быть, две, оказался в саду — там, где и желал быть. Сад к этому времени, словно уснул, укрытый сводами плотных серых облаков; птицы не пели тонким, дивным голосом, как то было днём, зато откуда-то доносилось кваканье местных обитателей мелких озёр. От любовных песен пресноводных лягушек у Канаме пересыхало горло, сейчас он бы с удовольствием послушал, как где-то под красивейшим ковром из яркой зелени поют цикады. На листьях вековых деревьев висели капли чистой, отчего пугающей своей зеркальной чистотой воды. С каждым сделанным шагом Канаме ощущал влагу. Тёмно-зелёная трава скрипела а, почва слегка проминалась, оставляя чёткие следы его ног. Всё это время он двигался хаотично. Уходя дальше и дальше, в бесконечные глубины сада, он порой останавливался перевести дух, ловя свой взгляд на каком-либо растении. Он детально изучал каждый его лепесток и пытался вспомнить всё, что с ним связано, но это оказалось ожидаемо четно. Возвратиться воспоминаниям что-то мешало… В голове было пусто и холодно, будто преградой к его прошлой жизни стала стена. Не та, которую можно преодолеть, зацепившись крюком, а стена из чистого льда. Неприступная… Нездвигаемая стена. И каждый раз, когда он желал её разрушить, то голова раскалывалась от ужасной головной боли. Она была нестерпима, беспощадна, и, чувствуя её, он сдавался. Разум туманился, он устал… Движения стали потерянными, пройдя такой путь, он перестал понимать куда бредёт и чего на самом деле ищет: женщину, от взгляда которой ноет сердце или бесчеловечную правду собственной жизни. Дождь полил с новой силой… Капли разом, подобно рассыпанному гороху обрушились на землю. Ветер стал прохладнее, нагоняя промозглости, а облака сгустились до небывалой тяжести, казалось, что небо вот-вот обрушится на него за те грехи, о которых плакала его душа. Канаме запрокинул голову в капюшоне, выдохнул немного тёплого воздуха, превращающийся в пар, и зашёл под раскидистые ветви дерева. Он с грустью смотрел на маленькие прозрачные лужи, как дождь тарабанил по ним, тревожа поверхность и отчаянно понимал, что если бы не проказы природы, то сейчас бы он незатейливо пробирался в не изведанные им дебри, с удовольствием вдыхал бы свежий воздух, наполненный упоительной влагой вечера, касался бы кончиками пальцев тех цветов, о которых ничего не мог вспомнить и рано или поздно, нашёл бы ту каменную беседку с фонарём, где наверняка дожидалась луны хозяйка этого сада. Мысли эти уничтожили его. Он, проживший тысячи лет вампир, ныне походил на обездоленного ребёнка. Он желал невозможного — заполнить дыры прошлого. Впрочем, он не мог отрицать своей благодарности; она рвалась из его сердца. И в этом была его обречённость. Те солнечные лучи, которые он пил каждое утро — это её дар ему, её вечная любовь и благодарность… Теперь же свою любовь и благодарность он желал излить ей, но кому ей? Воспоминанию? Призраку? Как иногда хочется тривиальности, особенно, когда на пороге показывается безысходность. «Аи разозлится, когда узнает…» — он сомкнул тёмные брови на переносице, и слегка поджал губы. Он не боялся её гнева, боялся огорчить. Её забота — это всё, что у него сейчас было. Аи стала связью между ним и той женщиной, которая как ему казалось, так же заботилась о нём. Эта женщина навечно забрала в свои объятья его чёрное сердце и прочно обосновалась в не менее чёрной душе. Ветер засвистел и зашевелил мокрые листья. Канаме спрятал лицо в локте, с дерева горошинами на него обрушилась осевшая небесная вода. Уже вроде бы хуже быть и не может, разве что смерч, который унесёт его навсегда из этого сада и бросит где-нибудь одного с остатками угасающей жизни. Но ветер разогнал туман. И его взору открылась тропа. На той стороне сада он не отваживался появляться. Путь ему преграждали тяжёлые шарообразные цветы, с них стекала вода, а стебли гнулись от дождливой тяжести. Те гортензии образовали целую изгородь, охраняя странную тропу, где поселился холод. Небесно-голубые, словно самый глубокий лёд, они заманивали Канаме. Это было странно… В груди Прародителя что-то шевельнулось, словно тончайшая игла кольнула, а затем впилась в его кожу. Канаме счёл это странным, а посему послушался своих ощущений. Он развернутся всем телом и шагнул навстречу каплям дождя, шагая до тех пор, пока цветочные шары не оказались в его бледных ладонях. Он шёл к ним, несмотря на то, что тело била мелкая дрожь, а когда он коснулся голубых, словно лёд лепестков, то внял собственную синеву губ. Те иглы, которые кололи его — это был холод, озноб. — Человеческое тело не такое сильное, Канаме, — у себя за спиной он услышал голос, о котором грезил во время сна и бесцельного бодрствования и незамедлительно обернулся. Одежды Юуки колыхал ветер. Её волосы залепляли лицо, но даже так, он видел её холодный взор. Сегодня она не радовалась ему. Он не был удивлён такому приветствию, поэтому постарался принять. Канаме устало улыбнулся и, качнув головой, вновь запустил ледяные руки в мокрые цветы. Всматриваясь в эти мелкие бутоны, которые, плотно собравшись, образовывали шар, его не покидало чувство, будто в них сосредоточена ужасная тайна, тайна, где его имя проскакивает чаще, чем имя Канаме человека. — Красивые… — где-то совсем близко, за спиной, раздался мягкий голос Юуки. Таким он был ему очень знаком… Родной, похожий на пение ранних птиц. «Прости меня, Юуки, я нарушил твой приказ», — он подавил усмешку, поджав губу, в конце концов, он и не давал обещание его соблюдать. Отнюдь нет, он сказал, что не отступит. Не сейчас — уже слишком поздно, он не видит себя без неё, пусть она и всего лишь плод его воображения. Канаме повернулся к ней и увидел её взгляд… Догадаться было не сложно — она недовольна. Это виднелось по алым огонькам в её красивых глазах. Этот её взгляд делал её подобной хищнику… священному зверю, одарённому красотой и грацией. — Канаме… — в её голосе отразилась усталость. Она понимала его и не могла винить, потому как хорошо помнила себя… Неудержимая Юуки Кросс… Она гналась за правдой, будь это далеко, будь это не по человеческим силам, будь это возможно благодаря её силе духа. Сейчас этот образ казался таким чужим. И куда девались эти десять лет? И кто прожил эту жизнь? Теперь Юуки Кросс — это совершенно чужой для неё человек, а она чистокровная королева и глава клана Куран — лишь наблюдатель. — Я же просила… — у неё не было сил бороться с напором Канаме, она устала от всего и ото всех, что поделать, такова участь чистокровного вампира и именно поэтому в её голосе не могла быть злоба, лишь искорки прохлады и обречённость, смешанная с укором. — Я хотел увидеть тебя… — пожалуй, фраза, слетевшая с его губ, была самой нелепой, но и с тем же, самой правдивой. — Прости… Раскаяние — это то чувство, которое он раньше чувствовал в её присутствии. Это чувство пронзило Канаме. Будь то тысяча ножей, вонзившаяся в человеческую грудь разом, его бы боль осталась нестерпимее. Но отступать слишком поздно… Хотя чего сказать? Ведь он знал, что будет так. — Почему ты не хочешь принять мой подарок? — она и не заметила, как столь знакомая её уже не бьющемуся сердцу фраза заскользила на её губах. В груди что-то больно кольнуло, и печальная усмешка окрасила её уста, будто в насмешку богам, она произнесла именно ту фразу, которую ей когда-то сказал Куран. «Ты никогда не умела принимать мои подарки…» — Юуки… — он пронзал её грустными глазами, выворачивающими и без того больную душу наизнанку. Чистокровная поспешила спрятать влажные от слёз глаза и постепенно отошла от предмета их ссоры. — Пойдём… Я провожу тебя, — её слова веяли лёгкой вечерней прохладой, как когда-то в далёкой Академии Кросс, где она была несносным влюблённым префектом, а вечно печальный глава ночного класса протягивал ей свою руку. Куран всмотрелся в её лицо, ему грезилась её духовная близость, но не к нему нынешнему, а прежнему. Юуки о чём-то думала, вспоминала, и он не мог этого не заметить. В итоге он помедлил, прежде чем принять её руку. Не нарочно, и когда это понял, то принял её примирительный жест. Прошло несколько минут, а он уже был ею восхищён. Она такая гордая, с высоко поднятым подбородком, красивой осанкой… Была ли она такой раньше?.. Он не знал. — Ты красивая… — он сам до конца не осознал, как эта фраза слетела с его губ, но на собственное удивление, не мог сказать говорил ли ей что-то подобное с того времени, когда впервые появился здесь. Укрытая в водопаде густых волос она недоверчиво посмотрела на собеседника: — Что ты хочешь этим сказать? Или думаешь, что это меняет дело? — Это пришло мне на ум, я не желал вызвать твоего негодования. Скорее… я бы отдал последнее своё тепло за твою улыбку… — сделал он ещё одно неосторожное признание. Атмосфера нагнетала. Напряжённо и тихо… И никто не спешил её растворить. — Ясно… — Юуки печально сузила глаза и стушевалась, сжав руку Курана чуть больше нужного. — Извини… Куран резко остановился. Его порыв вызвала не слепая физическая боль, а потребности сердца. Он притянул чистокровную за плечи, чтобы она больше не смогла укрыть от него свой потерянный и опечаленный взор. Он хотел видеть его, даже таким… — Юуки, не прячься от меня! — он смотрел открыто, не требуя оправданий о былых днях, проведённым с другим мужчиной. — Смотри на меня так же, как смотрела когда-то очень давно, когда мы были близки. Юуки опешила, не сейчас она ждала от него этих слов — она ждала их тогда, когда он сделал выбор не в её пользу. От этого сердце кровоточило с новой силой. — Как же ты жесток, Канаме… — голос её был тих и горек, а последние слова звучали слишком нерешительно, напоминая умоляющий шёпот: — Не надо, Канаме, не надо… — Юуки?.. — не этой реакции он ждал, не этой. И теперь сожалел о сказанном ей несколькими мгновениями ранее. — Прости меня, Юуки, — он притянул её ещё ближе, желая успокоить, вдохнуть её запах, провести по волосам — сделать то, что так долго сделать не мог… — Не стоит извиняться, — чистокровная пресекла попытку новых болезненных для её рассудка прикосновений и вновь повела Канаме из сада. — Тебе не стоит задерживаться, — она пыталась придать голосу уверенности, но, как неопытная ученица, осеклась. — Аи расстроится, если ты заболеешь… — попыталась она вновь, разыграв хрипоту в горле. — Мы не скажем ей об этом… — он словно шкодливый мальчишка приблизил палец к губам, слегка произнося: — Тсс… Но чистокровная в ответ нахмурилась, не одобряя выбор бывшего прародителя. — Но Аи… — реплику закончить ей не дали. Канаме резко притянул к своей груди и заключил в стальные объятия. — Я не уйду, Юуки, не гони меня, я всё равно не уйду… Я не покину этот сад. Не сегодня… Его решительный взгляд коим он одаривал её секунды назад, спрятался в шелковистых прядях красивых волос, и Юуки растерялась. Она не ожидала противоборства, никак не предполагала, что он, будучи смертным и слабым посмеет противостоять ей. — Я не оставлю тебя, Юуки, — продолжил он в тот миг, когда сама чистокровная не могла молвить. — Даже если ты лишь иллюзия, созданная мной или моими воспоминаниями, я не оставлю тебя… — в ответ она сжала белоснежную рубашку, выглядывающую из-под чёрного плаща Канаме, и прижалась к нему. Сколько же можно терзать её душу? Насколько её хватит? — Ты не понимаешь, о чём просишь, — её дыхание опалило его шею, и старые воспоминания о его крови, его неправильной в глазах общества любви и поступки, которым тогда не было прощения, взыграли в её гордой чистой крови. — Я не сдамся, Канаме. И тебе придётся смириться, — она отдалила его рукой, и Куран обузданный её отрешённым от жизни голосом, повинился, разжав свои руки. — Оставайся в том мире, который я создала для тебя, — Юуки сделала шаг назад и гордо расправила плечи. — Он для тебя… А моё место здесь. — И ты вот так оставишь меня? — Канаме воззвал к ней, для него она была единственным небожителем, а сейчас она отвернулась от него. — Я проводила тебя, дальше ты найдёшь выход, — она обернулась и ответила на решимость Курана печалью. — Прощай, Канаме. Я рада была увидеться с тобой вновь… — тело Юуки начало растворяться в сумраке сада, и Канаме бы побежал, но его ноги перестали слушаться, будто сама земля удерживала его. — Я не сдамся, Юуки! — прокричал он в ночной тиши. — Я найду выход для нас двоих, и когда это случится, ты обязательно улыбнёшься мне вновь! — его порыв залил промозглый дождь, как и многие другие порывы и мечты о будущем, где его взор навечно пленён её красотой. Конец 4 части.