Как будто мы бессмертны

They say we are what we are But we don’t have to be I’m glad to hate you but I do it in the best way I’ll be the watcher of the eternal flame I’ll be the guard dog of all your fever dreams I am the sand, bottom half of the hourglass. I’ll try to picture me without you but I can’t 'Cause we could be immortals, immortals Just not for long, for long If we meet forever now, pull the blackout curtains down Just not for long, for long We could be immortals. Кейт приподнимается, затыкает громко орущий на тумбочке телефон, откладывая будильник ещё на десять минут — и падает на грудь Клинта снова. Каждое утро ей совсем не хочется вставать и вылезать из смятой постели на старом диване, но работа есть работа, а вечером они снова вернутся сюда вместе. Клинт ещё дремлет на двух подушках, потревоженный слабыми без слухового аппарата отголосками песни. Кейт зажмуривается, натягивая простыню до носа, и осторожно обнимает его. Косится на гирлянду над диваном — одна из четырёх длинных секций перестала гореть. Нужно заменить лампочку и всё будет в порядке, но будильник ещё молчит — и пусть. — Фиолетовая осьминожка, — ворчит Клинт, с закрытыми глазами нащупывая её ладонь на своём плече. — Здесь руки. Там ноги. Так и на работу можно опоздать, не пошевелиться. — Сейчас не фиолетовая. — Это мелочи. Он улыбается сквозь отступающий сон. Открывает глаза и тоже косится на гирлянду. — Чёрт, — вздыхает Клинт и тянется за мобильником, стараясь не потревожить Кейт. Выключает будильник совсем. — Надо погулять с Лаки, — он зевает, рассеянно гладя Кейт по голове. — Угу. — И ехать на съёмки. — Угу. — Сваришь кофе? — Угу. — Сегодня ровно два месяца, как ты переехала ко мне. — Что? Кейт приподнимается и внимательно смотрит на Клинта. Он улыбается — так расслабленно, как будто издевательски бодрая музыка только что не разбудила их в шесть. Через плотную ткань жалюзи в комнату крадётся рассветное солнце, золотит светлые ресницы. — Я не похож на человека, который запоминает романтические даты? — Не-а. Он, смеясь, целует её — и страх, который просыпается вместе с Кейт каждое утро, исчезает ночной тенью. Ей всё время кажется, что не бывает так хорошо, так ярко, что всё кончится, как кончилось у Наташи, но она не может не верить Клинту. Он оставляет её в постели, залезает в мятую футболку и джинсы и уходит на короткую прогулку с Лаки. — Поспи ещё, — просит он. — Ты в последнее время спишь на ходу, Кейти. Это опасно. Когда за ним закрывается дверь, Кейт всё-таки спускает босые ноги с постели и натягивает футболку, коротавшую ночь на полу у дивана. Трёт глаза. По-быстрому складывает диван и без труда находит в просторной, больше не захламлённой комнате коробочку с лампочками. Клинт так и застаёт её — сосредоточенную, опирающуюся одной коленкой на спинку дивана, въедливо разглядывающую каждую лампочку в бесконечной секции гирлянды. — Кейти, — вздыхает он с улыбкой, обнимая её сзади и стаскивая с дивана. — Потом. Сейчас только август, до Рождества далеко. — Но огоньки красивые. — Успеем починить до зимы, — Клинт отбирает коробку с запасными лампочками, подхватывает её на руки и тащит на кухню, к священному кофейнику. — Хотя, если честно, мне не хочется, чтобы это лето кончалось. Можешь считать меня старым сентиментальным дураком, но оно невероятное. — Как будто ты не старый сентиментальный дурак, — Кейт лохматит его волосы, и Клинт ставит её на пол у кухонного окна. Ей тоже хочется, чтобы её лучшее лето не заканчивалось никогда. *** — Как это случилось? Наташа едва не роняет стакан сока, когда этот вопрос сочувственно и наивно звучит от Кэсси. Их взгляды синхронно замирают на неподвижных пальцах левой руки Фила, пока Джеймс на площадке проверяет страховки Хоукаев. Коулсон улыбается, и Наташа почти вздрагивает. Она не может улыбаться, вспоминая о своих травмах — ни о той, которая перечеркнула балетную карьеру, ни о той, что перечеркнула жизнь. А Фил — он и здесь какой-то особенный. Она обращается в слух, пока Кэсси задумчиво крутит в руках хлопушку и ждёт ответа. — Я был страхующим, — Фил начинает так медленно, как будто рассказ будет длинным. — Мы снимали в горах, не очень высоко, но если бы что-то пошло не так, исход был бы смертельным. Когда ты в ответе за жизни троих людей, ты не думаешь о какой-то там руке. Ты вообще больше ни о чём не думаешь. Он разворачивает увечную кисть ладонью вверх. Она похожа на кошмар любого хироманта — ни линий жизни, ни линий сердца, одни шрамы и швы, режущие поперёк. — Я смог удержать троих, — без всякой похвальбы рассказывает Фил, всё так же чисто и страшно улыбаясь своим воспоминаниям. — Но ладонью пришлось пожертвовать. Повредил сухожилия и нервы, оказалось — необратимо. Он двигает большим пальцем, и от этого ладонь подёргивается, а остальные четыре остаются безжизненными. — Трюк был плохо обсчитан? — спрашивает Кэсси. Она белеет, но не подаёт вида, что ей страшно. — Отлично. Просто всегда остаётся пусть даже самый невероятный шанс неудачи. Любой форс-мажор, особенно не в павильоне, может сыграть злую шутку. Наташа слушает его до оцепенения внимательно, усевшись почему-то на пол рядом со стулом. В горле почему-то сохнет так, что сок не помогает. Может быть, она сама никогда не годилась в каскадёры. В ней не хватает чего-то, что есть у каждого здесь. Выдержки и надёжности Джеймса, обезболивающе-бесстрашной адреналиновой лихорадки Клинта, ответственности Кейт и, пожалуй, мудрости Фила Коулсона. Человека, который после того, как получил инвалидность, вернулся на чёртову площадку, лично отобрав группу, ставшую ему если не детьми, то дурными племянниками. Человека, который об изломе своей судьбы говорит так спокойно, как будто большеглазая Кэсси спрашивает его о распродаже в магазине или впечатлениях от выставки современного искусства. — Поэтому я отбирал людей не за дипломы и былые заслуги. Я хотел узнать каждого поближе. Понять, что беру под крыло тех, кто сможет не только показывать класс на площадке, но и в случае чего протянуть руку другому. Мы живём в странное время, Кэсси. Человечность — это самый сложный трюк. Наташа невесело усмехается. Кэсси заводит прядку волос за ухо и понимающе молчит, пока Фил не встаёт со стула, подхватывая громкоговоритель — Клинт и Кейт уже на местах. — А какова была вероятность ошибки? — спохватывается вдруг Кэсси, будто поняв, что не решится завести разговор об этом снова. — Большая, — небрежно бросает Фил, шлёпая по раскладному стулу сценарием в пометках. — Целых пять процентов. *** — Завтра будет цирк, — мрачно сетует Джеймс, открывая упаковку газировки. — Эксперт по цирку здесь я. Но да, что-то есть. — Вы хотя бы будете не в платьях, — Кейт притаскивает на крышу кетчуп и одноразовые тарелки. Ночной ветер в этом году рано становится прохладным, трогает длинные волосы Кейти так, будто это можно не только Клинту, но и ему. Она застёгивает огромную поношенную фиолетовую толстовку, утопает в ней, недовольно фыркая, и Клинт невольно улыбается, переворачивая шкворчащие колбаски. — Ничего сложного, — продолжает Кейт, облокачиваясь на парапет. — Я просто вылезу с двадцать седьмого этажа «Шератона», а потом это смонтируют так, будто дело было на сорок втором. — И ты будешь ползти по стене, — вдохновенно встревает Наташа, вставляя диск в магнитолу. — В вечернем платье, — подхватывает Клинт, размахивая лопаткой. — И оно будет развеваться над Нью-Йорком, как фиолетовое знамя Леди Хоукай. — И если я облажаюсь, это увидят двести человек внизу, все актёры, режиссёры, вся каскадёрская группа и даже пробегающие мимо собачки, — вздыхает Кейт. — У тебя это первая такая массовая съёмка? — Наташа крутит регулятор громкости. Кейт кивает. — Ты не облажаешься, Кейти. Магнитола мигает огоньками, неслышно для Клинта раскручивая диск. Джеймс разливает по стаканам колу — перед завтрашним тяжёлым днём никак нельзя пить, но упускать тёплые погожие ночи уходящего сумасшедшего лета жаль. Сегодня на крышу выходит даже Лаки, и радостно крутится под ногами, высунув язык, и выпрашивает колбаски и купленную Джеймсом пиццу. I got so sick of being on my own Now the devil wont leave me alone It's almost like I found a friend Who's in it for the bitter end Our conscious's are always so much heavier than our egos I set my expectations high So nothing ever comes out right So shoot a star on the boulevard tonight I think I'll figure it out with a little more time But who needs time? Музыка вспыхивает, громкая и полная жизни, льётся по ночной улице, и кто-то внизу стучит по железным ржавым перилам. Чёрт с ними. Клинт стоит у барбекю, вдыхает аромат посиделок, смешанный с запахом грядущей осени — и всё в мире вдруг встаёт на свои места. Может, потому, что он сам оказался на своём месте. В своём доме, со своей женщиной, со своими друзьями и собакой. Такого раньше не было никогда. Turn off the lights, turn off the lights Turn on the show for me tonight I've got my heavy heart to hold me down Once it falls apart my heads in the clouds So taking every chance I got Like the man I know I'm not Кетчуп из новой пачки брызжет на футболку, которую ему не без намёка подарила Кейти, прямо на надпись «Вечно молодой» — и свет на улице вдруг гаснет, и музыка выключается. В темноте краснеет только решётка барбекю. — Эй! — кричит кому-то Кейт, перегибаясь через парапет. — Верните свет! Джеймс шарит в карманах и включает маленький, но яркий фонарик. — Не так просишь, — Клинт снимает колбаски почти вслепую и запрыгивает на парапет. — Скотт фигни не посоветует. Бездна внизу — тёмная, но совсем не страшная, и Клинт набирает в лёгкие воздух. — Дай мне любви! Голос — как чужой, весёлый и звонкий; он несётся над почерневшим немым городом. Кейт забирается на парапет, держась за его локоть, следом за ней на край пропасти ступают Джеймс и Наташа. — Ты не умеешь, как Лэнг, — смеётся Нат. — Давайте вместе? Они орут несколько минут нестройным хором, пока свет снова не зажигается, и соседи решают, что «эта молодёжь опять нажралась». Клинту весело — они ведь уже не молодёжь и они абсолютно трезвы. Просто люди часто делают глупые вещи, когда они счастливы. *** Всего один день. Джеймс твердит себе это, как мантру, с полудня носясь по небывало огромной съёмочной площадке. «Шератон» на Таймс-сквер им выделили всего на сутки, и это обошлось в кругленькую сумму. Одно дело — что-то может пойти не так в техническом плане, съёмка может затянуться и придётся выкручиваться возможными и невозможными средствами. Другое… Двести человек — это только массовка, согнанная на улицу у отеля. Ещё здесь почти все актёры, занятые в сцене начала финальной битвы, наряды спасателей — на всякий случай, все съёмочные группы и все каскадёры. Кейт, конечно, хуже всех: ей сегодня работать и за себя, и за актрису, округлившуюся настолько, что почти везде в кадре будет тело дублёрши. Но остальным тоже несладко — в костюмах они уже с утра, Фил такой нервный, что даже кофе просит в матюгальник и запретил Лэнгу петь, и ещё всю пиротехнику, которую в отель везли на трёх пикапах, пришлось закладывать и проверять вместе со специалистами. Это, конечно же, был не рабочий план. «Синдром сапёра» у Джеймса сегодня особенно остр и больно давит изнутри виски. В последний раз он решает пройти по сверкающим этажам за полчаса до начала съёмки первой запланированной сцены. Ещё раз осмотреть закладки, пометить поярче сахарные стёкла, проверить снова страховку Кейт, потому что двадцать седьмой этаж плохо сочетается с вечерним пышным платьем и каблуками. Наташа идёт с ним. Мягко, почти неслышно, без единого слова поднимается по лестнице до четвёртого этажа, а между четвёртым и пятым вдруг берёт под правый локоть. — Не нервничай, Джеймс, — просит она. — Всё будет хорошо. Правда. Времени почти нет, но ладонь, сжимающая локоть, пытается его замедлить. Джеймс выходит в пустой холл с закладками пиротехники, сдерживая нервную улыбку и дотошно проверяя, не сунули ли какую из шашек под настоящее стекло. Может быть, это тот самый момент, чтобы поговорить ещё раз, но чувство ответственности не даёт тормозить. — Джеймс. Наташа останавливает его у окна и кладёт ладони в плотных перчатках на щёки. Только в этот момент Джеймс понимает, как сильно его колотит. И она пытается победить этот мучительный отголосок войны. — Джеймс, — повторяет Наташа, поглаживая его щёки большими пальцами, успокаивая бьющиеся нервы. — Всё будет хорошо. Я подумала. В следующий миг фальшивая Чёрная Вдова приподнимается на цыпочки и целует фальшивого Зимнего Солдата, и это происходит по-настоящему. Двадцать пять минут, оставшиеся до начала съёмок, вдруг превращаются в бесконечность, а два долгих немых года становятся одним мигом. Джеймс смеётся в её губы, и Наташа тянет его к широкому мраморному подоконнику. Её спина хрупко и непрочно опирается о раму, и она обнимает Джеймса ногами, тянет его к себе. Ему забыто легко, искристо и радостно. Будто кто-то высший и вечный услышал их голоса вчерашней тёмной ночью. — Двадцать пять минут, — из последних сил напоминает Джеймс, смеясь вполголоса. — Двадцать четыре. Мы не будем делать ничего такого, это просто аванс. Наташа подмигивает ему, стягивая с руки перчатку от костюма, касается щеки грубоватой от тросов ладонью, и Джеймс закрывает глаза — но тут же открывает их снова. Яркий фиолетовый «додж» Клинта на углу улицы мерцает в сознании неправильным пятном. Дёрнул же чёрт остановиться именно у того окна, под которым решили «для колорита» поставить эту древнюю развалину… Или дело вовсе не в ней самой. Джеймс ловит запястья Наташи и останавливает их. Замирает, пытаясь разогнать туман минутного счастливого наваждения — и виски взрываются тугой кровянистой болью. — Наташа, — говорит он хрипло. — Смотри. Внизу, под окнами, машину Клинта открывают те самые рабочие, которым Джеймс не доверял с первого дня. Никто в запале и толкотне не обращает на них внимания. Правая передняя дверь не запирается с того самого дня, как Джеймс вскрыл её шпилькой, и беспечности Клинта хватило на то, чтобы не делать особого секрета из этого факта. — Они хотят его угнать? — непонимающе спрашивает Наташа. — Кто в здравом уме будет угонять ярко-фиолетовое корыто, на котором ездили ещё питекантропы? Переднее сиденье откидывается с трудом. Судя по всему, один из рабочих это и делает. Двое других дают ему что-то большое и тёмное, и это грузят на заднее сиденье. Джеймс срывается с места первым; Наташа бежит за ним. Двести возможных жертв — это только массовка. *** — Почему ты не носишь платья? Тебе идут платья. — Потому что платья — это глупо и неудобно. — Я первый раз вижу тебя такой и это, чёрт, возьми, прекрасно. Кейт поднимает бровь, беззастенчиво ставя ногу в туфельке на диван в холле «Шератона». Задирает длинную пышную юбку, крепит на ремешке пистолет, заряженный ополовиненными патронами. На всякий случай напоминает себе, что ситуация с Брэндоном Ли не повторится — стрелять ей надо не по людям, а по бутафорским люстрам и стёклам. Холл «Шератона» вдруг напоминает ей о прежней жизни. Чужой и душной, перепачканной в позолоте. Туда не хочется возвращаться. И она туда не вернётся. Ведь Клинт её держит. До начала съёмки — двадцать минут. Надо бы уже подняться на двадцать седьмой этаж, но Клинт медлит. Стоит, почёсывает затылок рукой в краге и разглядывает её с улыбкой, почему-то грустной и почти виноватой. — Тебе вообще… Идёт всё это, — вдруг разводит он руками, и улыбка кривится. — Как Золушке. Или ещё какой-нибудь диснеевской принцессе. Кейт передёргивает голыми плечами. Такой взрослый — и такой глупый. Она делает шаг к нему навстречу. Ещё шаг. Кладёт ладонь на плечо и тянется к уху. — Платья душат, — по секрету сообщает Кейт. — Босоножки натирают. Быть дочкой богатенького папы — отстой. «Дисней» ненавижу. — Точно? — Точнее некуда. Точность — конёк Хоукаев. Клинт приподнимает её и кружит по начищенному паркету, когда с лестницы едва ли не скатывается серый-серый Джеймс, а следом за ним — Наташа. Каблуки снова касаются пола и чуть ли не подламываются. — Что-то не так? — Клинт хмурит брови. — Твой «додж», — бросает Джеймс через стальное плечо. — Угнали? — Лучше бы угнали. Девочки, не ходите за нами. Оповестите полицию. Пусть быстро эвакуируют людей. Рабочие, которые отвечали за пиротехнику, что-то сунули в машину Клинта, а здесь... слишком много людей. Я что-нибудь придумаю. Внутри у Кейт натягивается и с треском лопается тетива лука. Пальцы сами стискивают запястье Клинта, и она не отпускает его до стеклянных дверей отеля. Наташа уже убегает куда-то в сторону площадки — наверное, к Филу, который точно знает, что делать. — Этим должны заниматься специалисты, — умоляюще произносит Кейт. Всё вдруг становится настоящим, и у этого настоящего — солёный привкус. — Я сапёр, — Джеймс, даже не оборачиваясь, толкает дверь. Клинт останавливается. Снимает с плеча громоздкий колчан и лук. Отдаёт их Кейт. — А я бессмертный, — он улыбается так, что пронзительная тревога в серо-голубых глазах меркнет. — Мы справимся, Кейти. Клинт лишь едва касается её губ своими, огненно-горячими, вприпрыжку несётся на улицу — и оборачивается ещё, за стеклом двери. Машет ей рукой — и скрывается за углом. Кейт хочется опуститься на пол и заплакать, как маленькой девочке. Но они с Клинтом — бессмертные, а остальные люди, которые собрались здесь — нет. И Кейт Бишоп, собираясь с духом, сбрасывает туфельки, закидывает лук и колчан на плечо привычным жестом и несётся на полицейский пост. *** Внутри Наташи — острый стальной стержень, и сейчас он не гнётся, но колет в горле. Фил реагирует моментально, и площадка оживает, превращается в картину «Последний день Помпеи». Лэнг громко кричит в рацию посторонне серьёзным голосом, пытаясь организовать людей и удавить панику. Он, словно капитан тонущего корабля, никуда не уходит, понимая, что может хоть как-то контролировать ситуацию — только гонит Кэсси с площадки за будущую линию оцепления. Вокруг мельтешат спасатели, полицейские, прибывшие на вызов первыми. Коулсон на кого-то орёт, спрашивая, почему не было ни одной обученной собаки. Какой-то женщине становится плохо, следом за ней — какому-то пенсионеру, и Наташа, сосредоточившись до предела, подключается к экстренной эвакуации. Отводит их подальше. — Актёры должны уйти, — бросает ей какой-то полицейский. — Уходите, мисс. — Я не актёр, — твердит Наташа. — Я каскадёр. И герой. Настоящий герой. Ведь она умеет делать почти всё то же, что настоящая Чёрная Вдова. Людской водоворот сводит её с ума. Кто-то пытается спасти дорогостоящую технику и материалы, пихает их в фургон; кто-то матерится; какой-то мужик бежит, сбивая других, и Наташа ловит его за шиворот и трясёт, чтобы привести в чувство. У неё внутри ни горячо, ни холодно. Она больше ни о чём не думает. Она — страхующая; и вовсе не для трёх профессиональных каскадёров, а для напуганной толпы. Человечность — действительно самый сложный трюк. А у войны, которую Джеймс так пытался удержать где-то на востоке, у войны, что всё ещё бьётся у него под кожей, нет ни графиков, ни коэффициентов, и её нельзя просчитать. Джеймс. У Наташи внутри вдруг что-то переключается на короткий миг, и она застывает посреди живой пучины столбом. Они не попрощались. Эта мысль пролетает сквозь её виски пулей, так осязаемо, что где-то гремят выстрелы — и Наташа, зло сцепив зубы, гонит её прочь. Если они не попрощались — это значит только то, что они ещё увидятся. Она позволяет себе включить разум снова через самые долгие в жизни десять минут, когда прибывает ещё наряд полиции, с собаками. Наташа застывает у черты оцепления и оглядывается. Она не видит ни парней, ни Кейт, ни Кэсси. Скотт и Фил всё ещё на площадке и командуют эвакуацией вместе с полицией, обещают уйти через три минуты. Фил гонит её прочь, не используя ни одного цензурного слова, и Наташа отступает на несколько шагов. — Скотти, ты видел Джеймса и Клинта? — Я видел, как отсюда вылетел «додж», минут семь назад. Ты видела Кэсси? — Господи. Наташа что-то обещает Скотту, со всех ног несясь к эвакуированным. Почему они уехали? Что они хотят сделать? Наташа запрещает себе думать об этом. Кэсси находится сразу — она почти тащит на плече Кейт, по телу которой волной ходит судорожная тошнота. У Кейт в руке, в побелевших пальцах — пистолет; у Кэсси такое сосредоточенное и строгое лицо, что размытое сознание Наташи шепчет: даже теперь не передумала. — Что случилось? — бесстрастным голосом интересуется Наташа, чувствуя, что самообладание вот-вот покинет её. — Она хотела сообщить полицейским. Я тоже, — в тон ей отвечает Кэсси. — А на пост охраны напали. Кейт стреляла. По людям. Не насмерть. Просто спасла полицейских. Как Леди Хоукай. Где-то грохочет короткий глухой раскат грома, и Наташа поднимает голову, но не видит над Нью-Йорком ни облачка. Кейт оседает на асфальт рядом с подогнанным автобусом в своём красивом платье и зажимает рот рукой. Кэсси боится её трогать, но почему-то обнимает Наташу. — Всё, Наташа, всё, — приговаривает девочка. — Вон папа и мистер Коулсон идут. Всё хорошо. Нас отсюда увезут, все будут жить. Каскадёры — это люди, которые обманывают смерть. Перестань только кусать губы, ладно? И Кэсси вытирает с подбородка Наташи что-то алое. *** — Так какой провод резать будешь — зелёный или красный? — Там только чёрные. — Ну надо же! Кинематограф мне и в этом врал всю жизнь! Джеймс не смеётся, хотя шутка кажется газующему с места Клинту смешной. Вообще всё вдруг становится смешным и неважным — даже тот мимолётный испуг, который коснулся его минут десять назад. Кейти, ослепительная Кейти, которая в шикарном платье вдруг показалась на миг недосягаемой Кэтрин Элизабет Бишоп — это ведь было не страшно, это было красиво. «Додж», громыхая, как старая жестяная банка с камнями на хвосте когда-то подобранного избитого пса, несётся по улицам Нью-Йорка. Клинт сигналит, как сумасшедший; Джеймс, весь перевернувшись на сиденье справа и содрав мешающий «протез», ковыряется в механизме. — Сколько там у нас времени? — Одиннадцать минут. — Как успехи? — Не хотелось бы тебя огорчать, но неважно. — Мне-то что. Это девчонки огорчатся. Брось это всё, лучше залезь в гугл-карты. Джеймс бросает безнадёжную затею и достаёт из-под бронежилета телефон. Его лицо кажется высеченным из камня. — Что надо? — Кратчайший маршрут до девяносто шестого пирса. — Почему туда? — Вокруг всё чисто, пирс закрыт. Мы же там завтра прыжок снимаем. Спустим её в Гудзон. Клинт заглядывает в зеркало заднего вида. Вытирает мокрый висок. Костюм нещадно липнет к телу. Джеймс крепит телефон вместо навигатора. Голубая линия перечёркивает Адскую кухню, обходит крюком дорожные работы и мелкую аварию. — Тринадцать минут, — скептически говорит Джеймс. — Значит, нам нужна музыка, и пободрее. Клинт, поворачивая руль с каким-то жутким звуком и морщась, тянется к магнитоле. Ярко-зелёный эквалайзер пляшет, как кардиограмма. Спидометр подскакивает вместе с пульсом. Are you ready for a firefight? ‘Cause the devils got your number, right We’re never leaving this place alive but if we sing these words we’ll never die Get off the ledge and tread the line Not a victim of a victim’s life This ain’t a room full of suicide We believe it and I believe tonight We can leave this world, Leave it all behind, We can steal this car if your folks don’t mind, We can live forever if you’ve got the time. Клинт не сразу понимает, на лету показывая средний палец кому-то недовольному прямо в открытое окно: они оба не поют, а кричат эту песню, хохоча, как ненормальные, так, что на глаза наворачиваются слёзы. Улицы сливаются в серо-зелёную мазню, рот наполняется слюной, и в проклятой машине с проклятой взрывчаткой даже не покурить. I’ll tell you all how the story ends Well, the good guys die and the bad guys win (who cares?) It ain’t about all the friends you made But the graffiti they write on your grave For all of us to have seen the light, Salute the dead and leave the fight, Who gives a damn if we lose the war? Let the walls come down, let the engines roar. — За что я воевал? — вдруг спрашивает Джеймс, резко перестав смеяться. — Так мы дойдём до вопроса «что мы творим», а я не хочу. Импровизация — наше всё, Человек-Хрясь никогда не думает. Лучше поставь песню ещё раз. Сколько минут? — Шесть. — Успеваем, — Клинт вдруг ощущает почти странную расслабленность, улыбается и выдыхает. Он бессмертный. Он и не такое проворачивал. И они уже обманули смерть. Много смертей. Там, у «Шератона», больше трёх сотен живых человек. Фил, Скотт, Кэсси, Наташа. Кейти. — Иди нахер! — истерически весело кричит кому-то Джеймс в ответ на сигнал. Клинт делает музыку ещё громче, и внутри у него что-то горит очень ярко. По-настоящему. *** У «доджа» дребезжит днище, когда Клинт, не дыша, срезает путь через два бордюра и газон, выходя на набережную со скоростью болида. Музыка выжигает всё внутри, изгоняет мысли и малодушный ужас, заставляющий неметь кончики пальцев. Точка на дисплее телефона летит по голубой линии, опережая время. Клинт — весёлый. Клинт такой весёлый, что это почти успокаивает, пока не смотришь на его висок, по которому катятся крупные капли пота. Они обгоняют чужую смерть, летя навстречу своей, и Джеймс прекрасно это понимает. Всё, что он может сейчас — остаться с Клинтом, быть его страхующим, следить до пирса за состоянием взрывного устройства. Нельзя даже пристегнуться. Шанс успеха сам высчитывается у Джеймса в голове, но время работает не на них, как и нью-йоркские пробки, как и состояние машины. — Уходи, пока я не выжал газ, — громко кричит Клинт, не убавляя музыку. — Это будет мой девяносто восьмой прыжок. Я направлю машину и выскочу, а это не твоя специальность. Хочется отрезвляюще двинуть Клинту и крикнуть ему в глуховатое ухо — не ври себе, наши шансы — сто к одному, эта дрянь тикает и тикает. Но Джеймс только мотает головой, чувствуя, как на его лице снова расползается улыбка. — Я твой страхующий. — Нахер эти термины, к математике и приметам, — фыркает Клинт. — Ты мой друг. «Додж», рыча почти в унисон басам, врывается под запрещающий знак и резко набирает скорость, выходя на финишную прямую. Клинт не смотрит на Джеймса — только вперёд, на дорогу. По его виску катится капля, срывается на фиолетово-чёрный костюм. — Минута и пятнадцать, — Джеймс облизывает пересохшие губы. Почему-то на них — вкус жвачки, которую он не жевал, и это взрывается внутри без отсчёта. — Я люблю её, — вдруг говорит Клинт, и у него вздрагивают губы. — Я ей этого не говорил. Девяносто шестой пирс приближается слишком медленно. — Сейчас мы утопим твоё корыто и скажешь. Пятьдесят восемь. — Хорошо, что она не знает. У неё всё впереди. — Бартон, поднажми. Сорок девять. Стрелка спидометра находит свой предел. Клинт тянется к магнитоле и докручивает до предела и её. Джеймс смотрит на него — и больше не видит в глазах огня. В них — свет. — Сорок две. — А вот рыбу в Гудзоне, конечно, жалко, — вдруг вздыхает Клинт и с силой выталкивает Джеймса через правую незапертую дверь. Он даже не успевает сгруппироваться и летит на асфальт у пирса мешком. Колёса визжат, пока левая рука странно хрустит. Что-то в голове Джеймса мутится знакомой песчаной бурей, и он так и лежит на левом боку, глядя, как фиолетовый «додж» совершает невероятный разворот за пределом своих возможностей, сносит хлипкое ограждение пирса и взлетает. We can live forever if… Музыка захлёбывается. Джеймс не плачет, когда в Гудзоне что-то гремит, и вой сирен раздаётся будто из-под воды. Он лежит на асфальте, не чувствуя боли, и ждёт, что мокрый Клинт сейчас вылезет на берег и поможет ему подняться. Он лежит, пока к нему не подбегает береговая охрана. Тогда Джеймс начинает плакать.